Жизнь наша столь коротка, что похожа на миг, а душа, уходя в вечность, припоминает в ней этот миг в его временное измерение при жизни. Да, Руслана, я, конечно же, помню, как и ты тогда, в 2010-ом, поместив в конце своего сборника статей и рассказом «Кентавр на берегу Вселенной» письмо однокурсника, которое получила в день юбилейного выпуска нашего журфака МГУ в 2009 году. Помню, что в 2011-ом ты передала мне эту книгу дружески на память.

А началось все знаменательной осенью 1964 года, когда с фасада гостиницы «Москва» (а из окон журфака на тогдашнем проспекте Маркса гостиница хорошо просматривалась) сняли портрет Хрущева. Для страны и первокурсников журфака начался новый отсчет времени.

16-я лекционная аудитория была переполнена. Еще бы! Лекцию читал профессор Западов, мэтр литературы 18-го века и блестящий знаток русской словесности. Царственно прохаживаясь вдоль длинного стола, покрытого зеленым бархатом, Александр Васильевич рассказывал об истории создания первой русской газеты, и студенты на лету ловили каждое его слово.

Ты сидела на два-три ряда ниже, и я хорошо видел твою симпатичную челку, склоненную над конспектом. «Передам Руслане, - подумал я, - пародию на ее стихи после лекции. Стихи твои «Миг и Вечность», напечатанные в учебной газете «Журналист», чем-то задели меня и захотелось ответить тебе. А передал-то в итоге лишь в 2009 году при встрече на журфаке по случаю юбилея нашего выпуска.

А в 1969 году, как только мы выпорхнули из «ясенева гнезда», так и разлетелись по городам и весям. Я поехал работать в Ярославскую областную газету «Северный рабочий», а ты нарабатывала свой творческий почерк прозаика и литкритика сначала в Московской студенческой многотиражке «За кадры нефтяников», а затем на Запсибе в газете «Металлургстрой». Попутно окончила вечернюю аспирантуру литинститута и защитила кандидатскую.

Первая твоя книга вышла в издательстве «Советский писатель», а в сибирском альманахе «Бийский вестник» появился твой роман «Зеркало Емельяна Пугачева».

Ты уплотняла свое время. У тебя все было в ускорении. У тебя и повесть названа по-особому «На бегу». Ускорение юности? Да, оно было во всем. Ты была и лыжницей, и велогонщицей-перворазрядником, и еще до поступления в МГУ успела поработать на Запсибе и путейцем, и сварщицей, и в газетном цехе. Не случайно публицист Гарий Немченко, составитель двухтомника «Рождение огня. Кузнецкая земля и Александр Пушкин», где и о тебе помещен рассказ, нежно назвал тебя «нашей сибирской сестренкой».

А ведь ты была и нашей журфаковской сестренкой, бескорыстной и скромной. Ты любила поэтические разборы. В них порой появлялись имена и твоих сокурсников. В одном из них однажды промелькнул и я со своими опусами.

Твое творчество было всеохватно: стихи, рассказы, повесть, роман, литературно-критические статьи. И тематика была многообразная-пушкиниана, литературное творчество Кузбасса и Дальнего Востока. Не знаю, понравился ли подаренный тебе набросок «Кемь. Белое море», напомнивший о съемках фильма «Остров» с Петром Мамоновым, но мне хотелось в благодарность тебе еще хоть как-то расширить географию твоего творчества.

Да вот не вечны мы на земле. В августе 22-года мне позвонил мой сокурсник, поэт и издатель Вадим Рахманов, и я узнал о твоей смерти. В момент кончины никого не было рядом с тобой. На призыв Вадима откликнулся почти весь наш оставшийся курс, и мы похоронили тебя на старосельском кладбище Куприяниха. К дубовому кресту прикрепили табличку «Руслана Петровна Ляшева».

Помянули в Доме литераторов на Б. Никитской. Мы сидели за столиком, а перед нами у стены на большой стопке книг только что доставленного из типографии двухтомника «Рождение огня», как на высоком пьедестале, возвышалась твоя цветная фотография.

Ты лежишь в земле на высоком холме, обдуваемом ветрами Подмосковья, недалеко от недавно выстроенной белокаменной часовни. Хорошо знавшая тебя выпускница литинститута Лидия Сычева приезжала к тебе за месяц до твоей кончины, и ее поразили твои бесстрастие и непоколебимость духа, твой стоический настрой перед неминуемым исходом. И твои слова: «Господь все устроит».

Да, Руслана, Господь с тобою, и я вновь слышу твой голос в книге «Кентавр на берегу Вселенной», где в едином потоке слились миг, время и вечность:

«P.S. Письмо однокурсника.

Шутливая пародия вместо рецензии.

В 2009 году наш курс – выпуск факультета журналистики МГУ 1969 года – отмечал юбилей, 40 – летие после окончания университета. Мы собрались на журфаке, пообщались, вспоминали молодость, обменялись новостями и «двинулись» по жизни дальше. После встречи у меня осталось письмо однокурсника Валерия Сапонова с его шутливой пародией, написанный им на 1 курсе на мои стихи «Миг и Вечность», напечатанные в учебной газете нашей группы в 1965 году. Пародия и само письмо хорошо возвращают память к нам же, но юным и неоперившимся журналистам, вызывая добрую улыбку. Чем не рецензия на творчество? Оно и завершает эту книжку.

Руслана Ляшева

Письмо

Хоть и бегло, но все-таки промчался по страницам Вашего романа «Зеркало Пугачева». Поздравляю! Судить не смею, но это интересно. Во всяком случае, поражает глубина Ваших исторических познаний.

Знаете, в своих «доисторических» дневниках (тогда мы учились на первом курсе) я обнаружил вдруг свою пародию на Ваше стихотворение «Миг и Вечность». Уже не помню, что послужило поводом к написанию пародии (скорее всего, понравились сами стихи). Предлагаю ее текст точно в том виде, как было записано в дневнике:

«9.05.65

…мы несемся навстречу дню

………………………………..

Идем, подставляя себя под дождь газет».

(Р. Ляшева «Миг и Вечность»)

Руляш3

В.С.

Мы несемся, ай, ну что я?

Просто мы идем.

А на нас газеты льются

Проливным дождем.

 

Мы, конечно, не промокли,

Но впитали Миг.

И про «Ведомость» Петрову

Рассказал старик.

 

Рассказал про Вечность батя,

Про медню, про сталь…

Ну, а впрочем, мне уж хватит

Отливать медаль.

 

Вот весь текст, прошу прощения и с лучшими пожеланиями творческих успехов.

В. Сапонов 26 ноября 2009 г

________________________________________________________

Руляш3 – творческая манера письма. Продуктивное образование; сравните: руляш-гуляш. Но «руляш» в отличие от «гуляш» намного эмоциональней.

 

Иван Иванович из Сибири

 

Иван Сафонов был рослым, с большими карими глазами,

прямым утонченным носом и благородно очерченным ртом на продолговатом лице. Вот его внешний портрет. Свойства же

его души были скорее сокрытыми. Но светлость и открытость его взгляда притягивали к нему. Вспоминаю: он был скромен в своих карьерных устремлениях.

- Ах, Валера, зачем мне докторская? И без нее проживу, — говорил он, затягиваясь болгарской сигаретой «Родопи». — Получить бы доцента - и ладно.

Мы сидели у него на Кафедре истории зарубежной печати и литературы. Как раз за тем столом, над которым сегодня висит его фотография.

Казалось бы: ну что ему стоит написать хорошую докторскую диссертацию? Блестяще образован. Стажировался в Сорбонне. Досконально изучал историю французского радио и телевидения. С первого курса мы, студенты-газетчики, «спикали» по-английски. Студент-радист Ваня изъяснялся на изящном французском. Его произношение прямо-таки завораживало, и некоторые из нас уже жалели о том, что вслед за Ваней не записались в свое время в радиогруппу с начинающим французским.

До МГУ он успел поработать лесником на Алтае (его родина), побывать на целине (удостоился медали за освоение залежных земель), освоиться на Бийском телевидении и отслужить в Германии.

Увы, он рано ушел, мой дорогой сокурсник, старший - преподаватель факультета журналистики Иван Иванович Сафонов. В 37 лет. Нелепый случай, реанимация и ... конец.

Не успел полностью раскрыться его талант педагога и ученого. Но и то, что он сумел, осталось в доброй памяти многих.

Главным «хобби» его была работа в приемной комиссии и на рабфаке. Рабфаковцы обожали его и ласково называли «батяня». А он их по-отечески звал «моими детьми» и «рабфашками». И когда те уходили в свободное плавание, то бишь становились полноправными студентами первого курса, он по-прежнему опекал их и хлопотал за них.

- Валер, он исправится, ты только оставь его, - говорил он мне об одном из своих «рабфашек».

Но учебная часть, как известно, не любит «хвосты», и мне, набиравшему первый курс, не удалось уважить Ванину просьбу: с парнем пришлось расстаться. А когда в июле 1979 года Вани не стало, у его свежей могилы стоял и тот его бывший рабфаковец. По-мянуть Ваню в его квартире у «Аэропорта» собрались все, кто любил его. И было тесно и по-семейному тепло. Вспоминали.

Иван был предельно честным в работе. Не щадил себя. Много курил, несмотря на порок сердца. Как бы снимал напряжение дня. В приемной комиссии работать порой приходилось до ночи, до последней электрички в метро. Не раз буквально влетали в уходящий вагон.

Он весь был словно сгусток энергии. Все время в движении. Всегда при деле. Эмоциональный. Люди такого склада очень чутки к фальши и отзывчивы на добро. Нежный с друзьями, он мог иногда стать вулканом. Помню, как пришлось однажды гасить возникший в приемной комиссии рабочий конфликт.

Он с трудом переносил пору брежневского застоя. Говорил об этом с отвращением. Бальзамом пролился бы на его душу известный ныне читателю рассказ Юрия Нагибина «Последняя любовь»,. Но тогда этот рассказ еще не был написан и напечатан.

Ванечка был из крепкой сибирской породы. И присказка у него была своя подходящая: «Я Сибири не боюсь - Сибирь моя родина». И именно в Сибири он первый записал для мира голос Василия Шукшина. Случилось это на Бийском радио, еще до Ваниного прихода на факультет. Потом не раз, уезжая на каникулы в родной Бийск, он забирал с собой из Москвы шукшинские письма для передачи их матери Василия Макаровича.

Вообще короткая Ванина биография богата на неординарные встречи. Как-то встречал он зябкий рассвет набережной Москвы-реки. Запамятовал, правда, где именно. Подошел к нему кто-то сзади, опустил руку на плечо и хрипло сказал: «Давай, парень. Выпьем».

То был Владимир Высоцкий, песни которого Ваня знал и любил. Однако о личном он рассказывал лишь в редкие минуты откровения.

 

И слышу ее голос…

 

Мирозданием было Слово,

И спадали смерти оковы.

В мироздании мифы жили.

И античные боги любили.

 

Там Гомер и Софокл страдали.

Слово эйдосом освещали.

Вот опять, воздевая руки,

Обрекают себя на муки...

(Мирозданием было Слово. 1988 г.

Памяти Е. П. Кучборской)

 

Мы просто обожали Елизавету Петровну Кучборскую. Как слушатели и зрители ее лекций-спектаклей мы юношеским чутьем первокурсников сразу почувствовали и уловили, что перед нами в Коммунистической аудитории (ныне Б. Академическая) провозглашает вечные истины не

просто профессор, а феноменальный лектор, благовестница добра и света. В ее лекциях оживала мудрость веков. Грациозно воздевая руки к небу, она нараспев читала из «Илиады»... На «античке» профессора Е. П. Кучборской

аудитория всегда была заполнена, и учебная часть во главе со строгой Волей Николаевной Волковой никогда не устраивала проверок.

Эйдос, катарсис и другие древнегреческие слова-символы из ее лекций вернулись ко мне много лет спустя, когда я в руки взял учебник греческого языка Нового Завета Дж. Грешема Мейчена и греческо-русский словарь.

Спасибо, Елизавета Петровна!

К счастью для меня, сохранились записи ее лекций, прочитанных осенью далекого 1964 года. В словах этих словно звучит ее живой голос (благое дело сделал один из студентов — украдкой однажды записал на магнитофон цикл ее лекций). Вот начало первой лекции: «Рационально ли изучение античной литературы, отстоящей от нас на 26 столетий? Возьмем, например, немецкую литературу ХVII века. Она узка, мертва, нет человека, хотя и близка нам по времени.

ХХ век. И тут немало произведений, которые неинтересны сейчас для нас, нежизненны, то есть обречены на литературную смерть. Первое десятилетие ХХ века также отмечено знаком нежизнеспособной литературы (декадентство, символизм и т. п...)

К изучению же античной литературы надо подойти творчески, ее надо взять как живую литературу», — закончила она этот необычный пассаж.

И вот мы, счастливые первокурсники, буквально впитывали в себя дух «Илиады», поэмы о войне, как определила ее Елизавета Петровна.

«В 22-й песне “Илиады” уже близок единоборства Ахилла и Гектора, — читала Елизавета Петровна в третьей лекции. — Три раза пробегает Гектор вокруг стен Трои, а по пятам за ним несется Ахилл, грозный как смерть. А на Олимпе Зевс держит на ладонях золотые весы, беспристрастно наблюдая, чья возьмет, на чьей стороне будет перевес...»

Голос се звучал размеренно и неспешно. Голос – это вестник души, и он многое может сказать о человеке. У Елизаветы Петровны голос был звонкий, то высокий, то низкий, глубокий и сильный, проникающий в сердце. Литературные образы, воссоздаваемые ею, вызывали желание творить...

Кто-то из признанных мастеров живописи сказал: «Наше великое русское искусство всегда искало идеалы в античности. Потому что античность — это высота искусства».

Вот на эту высоту и поднимала нас, начинающих журналистов, в каждой своей лекции великолепная Елизавета Петровна, рассказывая нам со своего кафедрального Олимпа о «детстве человечества».

А ведь она была знатоком и глубоким исследователем и французской литературы — Бальзака, Стендаля Флобера, Золя... Бережно храню ее монографию «Реализм Эмиля Золя», с любовью подготовленную в издательстве Московского университета. В книге помещен прекрасный портрет молодого писателя работы Эдуарда Мане, ставшего прототипом образа Клода Лантье в романе «Творчество».

Елизавета Петровна тонко чувствовала искусство, разбиралась в различных направлениях французской и русской живописи. В процессе исследования романа «Творчество» она, к примеру, широко использовала переписку Крамского со Стасовым, приводила суждения Нестерова о проблемах реалистического искусства, о «правдивом понимании сущности художника» и т. д. Все это открывало ей дорогу к глубокому осмыслению творческого метода писателя.

А какая она была вне лекций? Например, на экзаменах и зачетах? Конечно, разной. Иногда эмоциональной. В свое время, как и все, сдавал ей зачет и экзамен. А затем, через годы, будучи начкурса, опекал и курировал своих «детей, у нее на экзаменах и зачетах. Если ответ был в радость ей,

доставлял удовольствие, то она щедро выставляла «отлично» и подчеркивала оценку, порой трижды, красным карандашом. Но не дай Бог, если кто-то по небрежению или лени своей элементарно не соответствовал ее стандартам.

Однажды стал свидетелем того, как в раскрытое майское окно птицей выпорхнула чья-то зачетка. А Елизавета Петровна как ни в чем не бывало уже внимала следующему студенту.

И она же при встрече в факультетском коридоре могла запросто выразить свое восхищение знаниями или даже внешним видом того или иного студента курса, на котором столь блистательно читала свои лекции. Для нее это было естественным движением души — выразить свое отношение.

Она на дух не переносила разговоры о деньгах («что почем»). С презрением говорила о стяжательстве. В обществе уже зарождались меркантильность и стремление к наживе, появились перекупщики и фарцовщики, и она словно провидела наше время с его непомерной алчностью, жаждой накопительства и беспардонной рекламой «золотого тельца». И она уходила, уходила от суеты жизни в свой возвышенный, идеальный и прекрасный мир искусства и литературы.

На пути к добру и свету она смогла преодолеть серую суету повседневности. Она была молодой и красивой. Потом сменила элегантный наряд на строгое черное платье памяти. Но все эти годы рядом с ней были ее преданные друзья — герои мировой литературы. С ними она прошла свой путь до конца.

Пробуждение совести, стыл перед общественным порицанием, очищение души - все‚ что делает человека духовным и нравственным, — эти понятия навсегда связаны в памяти с именем этого легендарного лектора факультета. В сознании моем живет радость общения с этой удивительной женщиной и понимание того, сколь многих в этом мире, и коллег, и  студентов, одарила она своим вниманием.

Верится, что когда-нибудь перед входом на наш журфак появится мемориальная доска с барельефным портретом нашей  блистательной Е. П. Кучборской.