ПРОГНОЗ  ПОГОДЫ

В начале 60-х годов меня, как сознательного молодого рабочего кузнечного цеха вагоноремонтного завода избрали в бюро горкома комсомола и, естественно, приняли кандидатом в члены КПСС. В горкоме мне, как представителю рабочего класса, поручили руководить советом творческой молодежи города Орджоникидзе, нынешний Владикавказ. Работа была безумно интересная. Вокруг меня  забурлила энергия сплошь будущих гениев: художников, артистов, журналистов, писателей и поэтов,  и просто случайных энтузиастов. Собирались мы в здании республиканской библиотеки, куда по преданию захаживали еще Пушкин и Лермонтов. Их молодой неукротимый дух витал над нами. Однажды, это было ранней весной 1964 года с зимними заморозками, спеша на одну из наших встреч, я обратил внимание на выставку произведений осетинских поэтов и писателей. На стенде выделялись две книги Тимофея Е., секретаря парторганизации Союза писателей Северной Осетии, повесть «Лавина» о революционных событиях в республике, и поэтический сборник «Ливень». Я, в порыве какого-то внутреннего хулиганства, взял их с собой на встречу. Не помню уже, о чем шла жаркая дискуссия, но я на полном серьезе стал читать стихи этого поэта. Хохот стоял невообразимый. Наверное, на конкурсе на самое плохое стихотворение эти стишата заняли бы по праву первое место. Этакая «поэтическая» исповедь номенклатурного графомана. И в заключение в духе и стиле прочитанного я выдал свой экспромт:

                                               «Е. Тимофей,

                                               Ах, ты наш соловей.

                                               Кует и кует словесный булат.

                                               Да все без шипов, сплошные розы.

                                               И жидкий «Ливень» бездарных стишат

                                               Сменяет «Лавина» такой же прозы».

В то время бытовал такой анекдот. Каждый американский гонщик знает, что из десяти гонок, в которых он участвует, в одной он обязательно разобьется. Но это его не останавливает. Каждый француз знает, что из десяти женщин, с которыми он переспит, одна обязательно его наградит чем-то. Но это его не останавливает. Каждый русский знает, что из десяти его друзей один обязательно стукач. Но это его не останавливает. Так и произошло. Уже на следующий день меня вызвали к секретарю горкома партии по идеологии.

      - Как вы смели поливать грязью уважаемого человека в республике?!

-              Я не поливал грязью. Я, как читатель, критиковал писателя и поэта. Разве я не имею права?

-              Как отдельно взятый читатель, имеете право. Но в данном конкретном случае вы выступали, как член бюро горкома комсомола, у которого, как мне известно, на этот счет совсем другое мнение. У вас кандидатский стаж заканчивается? Готовьтесь к отчету на бюро горкома партии.

Чем заканчивались такие разборки на бюро, мне было хорошо известно. Обидно. Подстрелили на самом взлете политической карьеры.  Спас меня от расправы приехавший к нам в республику представитель ЦК ВЛКСМ  Владислав Муштаев. Что он там говорил секретарю горкома,  неизвестно, но меня оставили в покое. «Старик, - сказал он мне перед отъездом, - ты хоть радио слушаешь, телевизор смотришь?»  «Конечно.» - Ответил я. «И что в первую очередь?»  «Новости, молодежные программы».  «В первую очередь надо слушать прогноз погоды, чтобы во всеоружии встретить завтрашний день. А то ведь сдуру попадешь под дождь, промокнешь, простудишься и заболеешь; или не дай Бог, гололед, поскользнешься, как сейчас,  на случайной льдинке,  и пиши пропало».  Увы, я не прислушался к хорошему совету, и сколько раз сдуру нарывался на гололед, ну прямо, как в одноименной песне Высоцкого. А с Владиславом Павловичем Муштаевым много лет спустя мы долго и плодотворно сотрудничали в Главной редакции научно-популярных и образовательных программ Центрального телевидения. Вот ведь какие бывают зигзаги судьбы. В результате этого зигзага я  оказался далеко от Владикавказа, в Москве на факультете журналистики МГУ, куда попал совершенно случайно.

 

ОТ  СУДЬБЫ  НЕ  УЙДЕШЬ

После заварухи в горкоме партии я решил отдохнуть, прийти в себя, разобраться, что к чему, попробовать найти ответ на извечные вопросы русского интеллигента «Кто виноват?» и «Что делать?».  А тут подвернулась путевка в дом отдыха ЦК ВЛКСМ,  расположенный в подмосковной деревне Анниково, под Звенигородом.  Так летом 1964 года я оказался в Москве.  И естественно, куда идет в первую очередь провинциал в Москве? На Красную площадь. А рядом, на Моховой - факультет журналистики МГУ. Заканчивается прием документов. Тут же с главтелеграфа на  нынешней Тверской  звоню ребятам домой и прошу срочно выслать поездом «Оджоникидзе – Москва» необходимые для сдачи в приемную комиссию документы. Успел сдать документы буквально в день прекращения приема. И уехал в дом отдыха, надеясь в тиши и покое готовиться к вступительным экзаменам. Не тут-то было. Вместе со мной в дом отдыха заехала шумная компания французских комсомольцев. И началось: бурные дискуссии, вечерние за полночь костры, танцы, катания на лодках под солнцем и луной со всеми вытекающими последствиями. Еле удалось вырваться на первый экзамен. Сочинение. На мое счастье оказалась вольная тема «Почему я избрал профессию журналиста?» Еле уложился в отведенное время. Даже проверить не успел. Был невероятно удивлен, когда приехал на второй экзамен, и узнал, что за первый получил отличную оценку.

Второй экзамен по русской литературе. Его принимали несколько человек. Ко всем очередь, а к одному – никого. Это был профессор Владимир  Архипов, не профессор, а зверь, как говорили   студенты, а вслед за ними – абитуриенты. Я об этом не знал. Но даже, если бы знал, все равно пошел бы. В доме отдыха меня ждали новые друзья. Захожу, сажусь, беру билет. Первый вопрос: «Почему «Мертвые души» Гоголь назвал поэмой?»  Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Второй – еще какой-то столь же дремучий. И третий - «Творчество Белинского». Это был якорь спасения. Белинским я интересовался еще со школы и знал, как мне казалось, досконально.  Хватаюсь за него, как за якорь спасения и спрашиваю: «Могу ли я начать свой ответ с последнего вопроса?»  «Нутес, нутес», - отвечает профессор, и как-то так плотоядно улыбается. Оказывается, Белинский был и его конек. 

И тут мы схлестнулись на почве, что первично у Белинского, а что вторично. Я считал, что политические взгляды Белинского менялись в зависимости от смены его философских воззрений от Канта до Гегеля, а профессор Архипов был убежден, что философские воззрения Белинского зависели от его политических взглядов. И профессор и абитуриент оказались достаточно темпераментными спорщиками. Экзамены прекратились. Все с интересом наблюдали за нами. И когда децибелы достигли пика, я ему бросил реплику: «Вот если бы это был не экзамен, я бы Вам доказал, что Вы не правы». Архипов вдруг как-то так удовлетворенно улыбнулся и совсем спокойно сказал: «Ну что ж, у вас будет возможность доказать свою точку зрения». Взял мою карточку и написал «Отлично». До поэмы Гоголя мы так и не добрались.

                Третий экзамен – английский. На него я тоже слегка опоздал. Передо мной оказалось человек пять-шесть. И все они провалились. Я зашел, подошел к экзаменатору, протянул свою карточку экзаменационную и говорю: «Должен вам честно сказать: я знаю этот предмет не лучше всех шестерых моих предшественников. Поэтому давайте не будем портить друг другу нервы. Ставьте неуд».  Очевидно, такого поворота событий экзаменатор не ожидала: «Успокойтесь, молодой человек. Нечего устраивать здесь истерику. Берите билет и готовьтесь к ответу», - сурово одернула она меня. Взял я билет, сел к столу. С горем пополам перевел текст, опираясь на школьные знания восьмилетней давности. Мой английский звучал чудовищно. Плавал я в нем, как щепка в незнакомом бушующем море. Но экзаменатор, скрепя сердце, поставила тройку.  Очевидно, ставить седьмую двойку  было просто невозможно. С тем я и вернулся на свой остров сокровищ, откуда еле-еле вырвался на последний экзамен по истории. Экзамен принимал молодой аспирант, мой ровесник. Когда взял билет, я понял, что здесь меня уже ничто не спасет. Он прервал мой ответ на первый вопрос: «Ладно. Будем считать, что на первый вопрос вы не ответили. Давайте перейдем ко второму. Увы, второй вопрос оказался столь же результативным. Третий – тоже. Берет он мою карточку, смотрит. А там стоит пять, пять и три. И тут он мне задает вопрос: «Вам нужна пятерка?» Я не вник в смысл вопроса. Я только услышал, что прозвучал какой-то вопрос и автоматически ответил на него: «Да». Он что-то написал, вернул мне карточку и произнес: «Следующий». Я вышел в полной уверенности, что мой штурм Ленинских гор провалился. Каково же было мое удивление, когда в карточке, напротив «Истории» я увидел «Отлично». И тут только для меня дошел смысл вопроса. Проходной бал был – 18. Не знаю, как бы я поступил на его месте.  Значит, от судьбы  не  уйдешь. Так, волею судеб, я совершенно случайно оказался на отделении телевидения факультета журналистики МГУ.  Началась новая жизнь, в которой все-таки продолжались русские горки, то вверх, то вниз, то взлет, то посадка, то снег, то дожди.

 

НЕ В ТЕ КОЛОКОЛА БИЛИ, ТОВАРИЩИ!

В давние времена, в самом начале 60-х годов прошлого столетия, на факультете журналистике МГУ, еще до нынешнего патриарха Ясеня Засурского, деканом был некто Худяков. Некоторые из моих старших товарищей-долгожителей наверняка помнят его. Так вот, первую вступительную лекцию для первокурсников в 16-й аудитории в старом здании на проспекте Маркса 18, ныне Моховая, он заканчивал так: «Через год вы разлетитесь во все концы Советского Союза на свою первую производственную практику. И куда бы вас не занесла судьба, в журнал, издательство, в городскую или районную газету, никогда не забывайте, что вы – подручные партии. И, если заметите, где, что не так, бейте во все колокола». Некоторые воспринимали это его отеческое напутствие всерьез. После одного из таких напутствий два наших студента попали на производственную практику в Рязань, в городскую партийную газету. И там как раз случилось «ЧП» районного масштаба». По приказу секретаря обкома партии, поголовно резали скот во всей области, чтобы выполнить и перевыполнить план по сдаче мяса государству. Ребята забили во все колокола и написали резкую разоблачительную статью. Естественно, дело до публикации не дошло, но статья попала на стол секретаря обкома со всеми вытекающими отсюда последствиями. На общем комсомольском собрании факультета журналистики их исключают из комсомола, что влечет и отчисление из университета. «Как же так?! – обращаясь к Худякову,  завопили несостоявшиеся подручные партии. Вы же сами нам говорили, что если заметим, где что не так, надо бить во все колокола!» «Не в те колокола били, товарищи», - скорбно ответил Худяков. Словом, ребят исключили из МГУ, а рязанский секретарь обкома партии получил Звезду Героя социалистического труда за перевыполнение плана сдачи мяса государству на 200%. Через год афера раскрылась. Появилась разгромная статья в газете «Правда». Секретарь обкома застрелился. Двух правдолюбцев восстановили на факультете. Больше о колоколах Худяков не упоминал. Ему вообще катастрофически не везло. Никак не мог попасть в ногу со временем, колебаться вместе с линией партией. 10 лет писал диссертацию на тему: «Образ Сталина в периодической печати». Но тут случился ХХ съезд. Сталина сбросили с пьедестала и даже вынесли из Мавзолея. Но Худяков стойко перенес этот удар судьбы и стал писать диссертацию на тему: «Образ Хрущева в периодической печати». И опять добросовестность и основательность подвела. Долго и глубоко распахивал он эту ниву, но тут наступил 1964 год, и Хрущева сбросили с пьедестала.   И этот удар судьбы Худяков уже не перенес. Впрочем, этот удар испытали тогда на себе многие подручные партии. Я как раз приехал на первую ознакомительную практику в Алма-Ату. По каким-то делам заглянул в монтажную. Она была вся забита кинопленкой, которую рвал в клочья разъяренный главный режиссер студии, во всю браня почему-то Хрущева: «Вот сволочь, год труда коту под хвост. Ни дна ему, ни покрышки!». Оказывается, он целый год снимал фильм о Хрущеве, целине и королеве казахстанских полей кукурузе. Весь годовой запас кинопленки потратили на это. И все насмарку.

 

ЛЮБОВЬ

Встреча нового 1965 года проходила по-студенчески весело, шумно, залихватски. Общежитие гудело, как растревоженный веселый улей. Позади первый семестр, а впереди – вся жизнь. Гуляй, рванина!  О том, как гуляли, свидетельствовало объявление над парадной лестницей в первое утро нового года: «Товарищи студенты, кто, возвращаясь со встречи Нового года, потерял на лестнице брюки, просьба обратиться к коменданту общежития».

Мы с моим земляком Аланом Хоребовым возвратились в свою комнату под утро на хорошем взводе. Алан по какой-то странной случайности попал на факультет журналистики. Просто, наверное, по причине своей вечной расхлябанности адрес перепутал. Ему бы надо было поступать в Суриковское или Строгановское училище, а его ноги понесли на Моховую. Вот и сейчас окно закрывал мольберт с чистым холстом. «Негоже начинать новый год с чистого листа», - проговорил я. Спать не хотелось, и Алан подхватил брошенный мной в игру мяч: «А ты загадай желание». «Так ведь поздно уже, - ответил я, - надо было загадывать под Новый год».  «Да ладно, это все условности, - возразил мой друг, - загадывай».  «Ну и что?» – не уступал я.

 «А я это твое желание материализую вот на этом чистом холсте, - ответил Алан, - и тогда мы начнем новый год не с чистого листа, а с твоей мечты, которая по всем приметам сбудется». Спать не хотелось, и мы ринулись еще в одно приключение этой безумной ночи. Я ему стал рассказывать о той единственной, которую я хотел бы встретить, а он стал переносить мои новогодние фантазии на холст. Не помню, на каком этапе нашего совместного новогоднего бреда я вырубился, но когда проснулся, мольберт стоял напротив окна и на него падали робкие лучи первого дня нового 1965-го года. И так же робко мне улыбалось очаровательное существо. «Это кто?» - спросил я, протирая глаза.  «Это та, единственная и неповторимая, которую ты встретишь в этом году,» - ответил мой сосед. «Каким образом она здесь оказалась?»   «Ты, что, все забыл? Ты же мне ее продиктовал».

                Удивительно и другое.  Говорят, не может быть дружбы между мужчиной и женщиной. Еще как может быть. Ира Гуржибекова была моим самым близким другом. Больше в моей жизни таких друзей не было. Так вот, незадолго до этого Ира Гуржибекова, кстати, тоже осетинка, написала мне на сборнике своих стихов:

                                «Я желаю тебе девчонку.

                                Нет, не девушку преходящую.

                               Обдающую синеватым пламенем глаз.

                               Я желаю тебе девчонку, неуемную, настоящую.

                               Чтобы дорог ей был, как собственный,

                               Каждый день твой и каждый час.                            

                Год помчался вперед стремительно и звонко: первая сессия, первые опыты на телевидении, первый студенческий строительный отряд в Германии. Работали мы на строительстве нефтеперерабатывающего завода в Шведте. Заработали кучу денег.  Устроили комсомольское собрание. На повестке дня стоял один единственный вопрос: «Что делать с заработанными деньгами? Потратить на шмотки, или на знакомство со страной. Единогласно победило знакомство». И покатились мы по германии: Росток, остров Рюген, Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден и везде встречи с нашими сверстниками, и сверстницами. Веселые студенческие кабачки, встречи, расставания.  В Москву  возвратились уже в начале сентября, полные впечатлений и с пустыми карманами. Куда пойдешь в таком состоянии невесомости, разве что в читальный зал, что я и сделал.  Заросший, как папуас и столь же загорелый, в ярко голубой рубашке с золотым вензелем на рукаве FDJ, я, очевидно, производил странное впечатление на бледнолицых сидельцев этого серьезного заведения. На меня посматривали с плохо скрываемым любопытством, как на экзотический заморский фрукт, попавший сюда явно по недоразумению.   А мне было грустно. После двухмесячного шумного и звонкого карнавала, красочных впечатлений, трудно было возвращаться в серые будни. И вдруг, как будто яркие солнечные лучи прорвались сквозь плотные серые сентябрьские тучи. В противоположном углу, в самой глубине зала сидела она, та незнакомка с новогоднего, почти забытого портрета, написанного Аланом Хоребовым. «Солома волос, ресниц синева». Мир ожил и наполнился праздничным звоном и яркими красками. Душа запела. От нее исходило сияние солнечного света и тепла. Ошеломленный, в полном смятении, я понимал, что неприлично смотреть все время в тот заповедный угол. Пытался вчитываться в какую-то новую прозу «Юности», но ничего не мог с собой поделать. И она время от времени поглядывала на меня. Сейчас-то я понимаю, она поглядывала на меня, как на ананас, оказавшийся на капустной грядке. Я лихорадочно искал хоть какой-нибудь способ преодолеть это разделявшее нас расстояние, но ничего не мог придумать. Обычно легкий на подъем во взаимоотношениях с девушками, а тут я, словно прирос к своему месту. Голова пустая, как пивной котел, ни одной мысли, никакой даже самой завалящей идеи. Не поступать же, как один мой приятель-сердцеед. «Девушка, – обратился он как-то к одной весьма симпатичной студентке. Вам никто не говорил, что Вы – самая красивая девушка Москвы и Московской области?»

«В такой примитивной форме, никто.» - Ответила девушка. Ребята долго над ним потешались. Такие вещи надо делать сходу, легко, изящно, небрежно, остроумно. Я упустил время и оно стало работать против меня,  и страх стал заползать в душу.  Вот сейчас все кончится, она уйдет и все, больше я ее никогда не увижу. И она ушла. Придурок, я упустил свое счастье! Алан меня утешал. Не все, мол, потеряно. Раз она была в читалке, значит студентка университета. «Да? Вовсе не обязательно, - казнился я. -  Но даже если и студентка, где я ее буду искать среди двадцати тысяч, иголку в стоге сена?»

Автор портрета оказался прав. Через несколько мучительных дней я снова увидел ее в нашем общежитии. Я спускался вниз с третьего этажа на второй,  а она поднималась со второго на третий   с огромной охапкой книг, тетрадей и прочего бумажного хлама в руках. «Господи, такая маленькая, а тащит такую гору знаний! – Воскликнул я. – Не женское это дело. Давай помогу.»  Вот так мы встретились. И не расстаемся вот уже более сорока  лет.

Я был, пожалуй, единственный из всех студентов МГУ, кто дарил любимой девушке зимой роскошные, только распустившиеся кавказские рододендроны, которые доставал из-под трехметрового слоя снега и льда;  а летом  дарил вечнозеленые эдельвейсы, которые доставал со скальных гребней Тяньшаня.

Пожелания моих осетинских друзей сбылись. Вот так иногда безумные идеи материализуются в счастливое бытие.

 

ЧЕРВОНЕЦ

Наверное так было во все времена. И каждый студент знает эту грустную истину: на одну стипендию не проживешь. У нас на эту тему был придуман даже студенческий гимн:

                                               «Нам немало дано:

                                               Три десятки  в четыре недели.

                                               Я проел их давно,

                                               И душа еле держится в теле.

                                               В звоне каждого дня

                                               Не дает мне желудок покоя.

                                               Денег нет у меня.

                                               Жизнь, ты знаешь, что это такое».

 Я тоже перепробовал многие виды подсобного заработка: разгрузка кирпичей  и цемента на станции Москва-товарная, массовка на Мосфильме, пока не пришел к выводу, что лучше всего зарабатывать деньги своим избранным ремеслом. Так было и в начале сентября 1965 года. После бурных каникул в кармане 15 копеек, а до стипендии – «дистанция огромного размера». Что делать? Кинокамеру в руки – и на Шаболовку. Там я сотрудничал сразу в  2-х информационных программах, как автор-оператор. Была в те годы на телевидении такая профессия. Итак, сажусь у станции метро «Университет»  в 14-й трамвай и вперед. Незадолго до остановки звучало объявление следующего содержания: «Граждане пассажиры! Кому на телевидение и в крематорий, выходите». Я и вышел. До проходной оставалось метров сто или двести, не больше. И наверное от голода я, безбожник и атеист,  обратился к Богу:  « Господи, если ты есть на белом свете, ну пошли мне червонец, десять рублей. Я больше не прошу, всего-то на всего червонец. Такая малость, а хватит мне до первого гонорара. Клянусь тебе, я буду очень экономен. Мне достаточно маленького червончика, чтобы дотянуть до стипендии, или до гонорара. Ну чего тебе стоит, ну прояви такую малость и милость... Пожалей бедного студента…»  Не доходя метров 10 до проходной, смотрю – лежит 10 рублей, ни больше, ни меньше. Ровно столько, сколько просил. Этот случай пробил первую брешь в моем дремучем и воинствующем атеизме.

 

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

Глубокой осенью 1965 года мы снимали вечер поэзии в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой. Зал набит битком. На сцене Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский… В зале – восторженные почитатели их поэзии. Дверь была закрыта на ключ и ходила ходуном. Вопреки возмущенным воплям редактора, я приказал оператору держать в объективе не сцену с именитыми поэтами, а дверь. Это мое экстравагантное решение вскоре с блеском оправдалось. Дверь вдруг с жутким треском срывается с петель и медленно опрокидывается на пол. И по ней, как по крепостному мостику, в аудиторию хлынула взъерошенная лавина. Этот незапланированный эпизод стихийного порыва и прорыва оказался только у нас. Дальше вечер продолжался в накаленном, до предела переполненном зале. Вечер вел Евгений Евтушенко. Запомнился один эпизод. Он обнял за плечи и вывел на авансцену огненно-рыжего, под цвет румянцу на его щеках, молодого поэта. «А сейчас я вам представляю самого талантливого из нас, Иосифа Бродского.» – Сказал он. Многих, и меня в том числе. Поразили его слова. Евтушенко, который был в зените славы, уступает пальму первенства, известному в очень узких кругах и мало известному широкой публике поэту. Так мог поступить только настоящий поэт. Я в этом убедился еще раз, когда был издан его гигантский труд «Строфы века», где Е. Евтушенко возвратил из небытия много достойных имен русской поэзии.

                                                                

РЕВНОСТЬ ПО-СОВЕТСКИ

Учился вместе со мной на факультете журналистики МГУ студент  N.  Не буду называть его имя и фамилию, потому что он и поныне здравствует и процветает.  Встречался он с очаровательной брюнеткой, студенткой филологического факультета, родом из Хабаровска. И все у них было славно и хорошо, пока в январе 1968 года не высадился у нас десант Пражских студентов из Карлова университета. Приехали они по обмену на один семестр.  Дело в том, что посадочная площадка для их приземления у нас была достаточно обустроена. Мы в то время все были увлечены фильмами  Милоша Формана, Веры Хитиловой, чешской новой волны: «Приключение блондинки», «Маргаритки», «Отвага на каждый день», которые мы старались смотреть всеми правдами и неправдами в Доме кино, кино-клубах, на закрытых просмотрах. Они были для нас, как глоток свежего воздуха, насыщенные атмосферой свободы и поиска смысла в окружающей нас действительности. И тут появляются наши сверстники, которые в наших глазах выглядели героями этих фильмов. Мы быстро подружились на общей почве любви к нашим новым кумирам. И тут студент N разрывает все отношения со своей возлюбленной хабаровчанкой и всю свою неуемную мужскую энергию обрушил на пражанку.              Брошенная хабаровчанка была в ярости. Для нее это был удар судьбы. И вот она, снедаемая ревностью и болью измены, не нашла ничего лучшего, как написать письмо в КГБ, что студент N и группа его единомышленников, в числе которых оказался и я, встречаются с молодыми «чехословацкими ревизионистами» (так тогда в официальной прессе трактовались чехословацкие события 1968 года) и ведут подпольную злостную пропаганду их пагубных  буржуазных, антисоциалистических идей среди студентов МГУ. К счастью, это письмо было написано до августа 1968 года, до ввода войск в Чехословакию, когда еще была надежда, что все образуется, и к счастью, это письмо, по всей вероятности, попало в руки порядочного представителя этой всемогущей тогда силовой структуры. Как нам потом стало известно, между ними произошел примерно такой разговор: « Милочка, вы за кого нас принимаете? Вы думаете, что мы даром свой хлеб едим? Что мы такие ослы, что не знаем, что делается в ведущем вузе страны? Так вот, на первый раз я ограничусь тем, что перешлю ваше письмо декану факультета журналистики, и пусть он там с ними разбирается. А если это повторится, я дам возможность жертвам вашей клеветы  подать в суд на вас. Имейте это в виду».

Письмо переслали нашему декану Ясеню Николаевичу Засурскому. Он всех пожурил, сказал что надо быть разборчивым в  связях,  и на этом вспышка ревности по-советски погасла, во всяком случае для нас, случайно втянутых в эту орбиту страстей человеческих.

 

БУРЯ В СТАКАНЕ…

Не знаю, быль это, или небыль. История эта похожа на анекдот. Но студенты-старшекурсники, рассказывали ее нам, салагам, с гордостью за свою смелость и находчивость, как истинную быль. Случилась эта трагикомическая история в Татьянин день. Накануне два наших студента факультета поспорили на ящик водки, что поднимутся на второй этаж подъезда дома на улице Грановского, где проживала семья опального Хрущева,  и попросят  у хозяйки,  Нины Петровны Хрущевой стаканчик для выпивки. В Татьянин день, в назначенный час все участники этого события расположились в начале улицы, а улица маленькая и все просматривалось, и стали ждать, чем кончится эта невероятная авантюра. Дело в том, что в этом здании жили высокопоставленные партийные пенсионеры, и здание охранялось очень тщательно. По улице ходили пьяненькие студенты, распевали «Гаудеамус» и другие студенческие песни. Дело в том, что эта улица примыкает к старым корпусам МГУ на Моховой. Каким-то образом этим парням удалось проскользнуть в подъезд дома. А через некоторое время к дому с обеих сторон улицы подкатили две черные «Волги», выскочили люди в штатском, вывели двух смельчаков из подъезда, усадили в «Волги» и увезли. Дальнейшее их подельники уже узнали из уст самих виновников торжества. Итак, они поднялись на второй этаж и позвонили. Дверь открыла горничная. «Барышня, не найдется ли стаканчик. Из горла пить неудобно, а тары нет», - сказал один из них. У барышни буквально челюсть отвисла от столь неожиданного визита и явно неожиданной просьбы. Она тут же перед их носом захлопнула дверь. Облом. Что делать? Решили подождать минут пять и снова позвонить. Через пять минут дверь открыла Нина Петровна. Они повторили свою просьбу. Она их выслушала, молча ушла куда-то вглубь квартиры и так же молча вынесла им … граненый стакан. В предвкушении победы они стали спускаться по лестнице и оказались в объятиях оперативников. Их довольно вежливо усадили в «Волги» и привезли на Петровку 38. Ввели в большой кабинет, наполненный высшими чинами милиции. Их появление было встречено громовым хохотом.  «Ну рассказывайте, любители острых ощущений, - предложил им один из генералов. – Только учтите, чистосердечное признание смягчает наказание. Но не отменяет. Оно неотвратимо. На нарах вам уже не придется пить ваш любимый напиток».  Ребятам поплохело. И они все рассказали, как на духу. Судя по тому, что их чистосердечное признание сопровождалось взрывами смеха, они как-то воспряли духом к концу своей исповеди. 

«Н-да, - сказал генерал. – Всего мы ожидали в этот день, но такой дерзости… Ваше счастье, что сегодня ваш праздник – «Татьянин день». Да и злой умысел в вашем мелком хулиганстве не просматривается. Так что дуйте отсюда граждане-студенты и помните, что впредь вы можете проспорить не только ящик водки, но и какую-то часть своей свободы». И тут наши авантюристы совсем обнаглели. «А как же стаканчик», - робко заметил один из них. «Чего?! – гаркнул  генерал.- Забирайте свой стаканчик и убирайтесь вон! Мигом! Чтобы духу вашего здесь не было! И не попадайтесь больше на глаза нашей доблестной милиции».

                Нам даже демонстрировали этот стаканчик. Он переходил из рук в руки, как переходящее Красное знамя.  Из этого стаканчика по очереди мы распивали водку по всевозможным праздникам, в том числе и в День милиции. Звучали тосты за героев торжества, и за нашу доблестную милицию, которой в решительный момент тоже не изменяет чувство юмора.