- И как настроение? Муж пишет?
- Да замечательно всё, втянулись, даже дни уже не считаем.
Людмила, следователь из Железнодорожного, откинула со лба тыльной стороной ладони выбеленную прядь, и в ответ тоже улыбнулась, но только жалобно:
- Товарищ командир, а как бы по городу проехаться? А то все шесть месяцев проторчим у плиты, что потом дома рассказывать? Хотя бы до магазина прогуляться.
- Что ж, можно что-нибудь придумать.
- «Придумать» в смысле – «проехаться»?
- «Придумать» в смысле – «сочинить». Дома. Что-либо о героизме и подвигах, которые всегда имеют место и время для настоящих героев.
- Не честно. Не хорошо.
- Ладно, ладно, обязательно прокатим. Посмотрите и на город, и на чеченцев, и на магазины, так что порасскажете.
- А когда?
- Скоро. – Гусев как всегда улыбнулся не разжимаемыми губами и, уже отворачиваясь, повторил. – Скоро. И, главное, обязательно.
- Товарищ командир, а если что, я и в разведку могу.
- Запомню!
Людмила опять отмахнула непослушную прядь и засмотрелась в спину майору. Спохватившись, заскоблила лопаточкой мигом прихватившийся к раскалённой сковороде почерневший в коричневых пузырях лук – ну, вот, на секунду отвлекись! Теперь придётся пережаривать.
Дежурили они со Светланой, совсем ещё молоденькой девчонкой из «конвойки», в очередь – сутки на сутки. Это получалось с пяти утра до часа ночи: дважды подходили «нарядники», помогали с водой, картошкой, мясом, нарезкой и прочим укропом-луком, мыли полы, плиты, столы, баки, перетаскивали тяжести; трижды столовая заполнялась гремящим, жующим, молчащим или говоряще-хохочущим личным составом; между всем четыре-пять раз выпадали получасовые перекуры, когда можно было наскоро принять душ, погулять «на воздухе» или же чуток поваляться в кубрике. На ночь заготовка завтрака для караульных, и, совершенно на ватных ногах – по лестнице в комнату. Отбой. А свободный день начинался поздно, после не столь восстанавливающего, сколько изнуряющего духотой сна: хотя они договаривались, что уходящая на смену открывает светомаскировку, но утренний воздух прогревался слишком быстро, и в подпотолочную щель, вместе с шуршанием листвы, чириканьем и пересвистом, опять заливалась липко жёлтая жара. Так что оторвать голову от пропечённой подушки получалось никак не раньше полудня.

В свои двадцать девять Людмила впервые очутилась так далеко, да тем более, на почти сказочном Кавказе. Школа, институт, служба. Уж как-то так сложилось, что по окончанию истфака педагогического, папина двоюродная сестра уговорила вместо школы пойти в детскую комнату милиции – мол, не такая рутина, как с тетрадками, а, главное, в органах жильё можно скорее выслужить. С жильём, правда, вышла накладка – Горбачёв уже сдавал дела Ельцину, да и про «меньшую» рутину тоже обещано было смело, но, когда Людмила впервые увидела своё отражение в форме, она разом поняла другое, важное: вот, оказывается, для чего она росла такая. Такая не «такая»: от детсада и до окончания школы дружила исключительно с мальчишками, всегда коротко остриженная, бегала с ними по гаражам и подвалам, прыгая с крыш в сугробы, первой из одноклассниц начала курить, а потом в институте записалась в секцию дзюдо, добившись первого разряда, а ещё закончила курсы водителей на B и C! Гимнастёрка, китель с маленькими, по плечу, погонами, пилотка с кантиком – в старом трюмо детство и юность «неправильной» девочки обрели свой таимый до срока смысл.
А что это не по-маминому, ну….
- Ну, чему ты можешь других учить, если сама своей семьи не имеешь? О чём ты думаешь? О ком? О каком принце?..
«Тик-так, ходики, пролетают годики…». В какой-то момент на сотый раз услышанный попрёк оказался последним, и Людмила ушла. Снятая комната на подселении с тоже молодыми, но уже родившими двух бегающее-ползающих близняшек, шофёром и маляршей автобазы, вряд ли можно было считать своей крепостью, но… «жизнь не сахар и не мёд…» если, действительно, «никто замуж не берёт». Зубастая песенка злорадно цепляла за самое больное, вытаскивая в ночь то, что старательно пряталось днём. Тик-так. И не принц, и ни барон…. Не сапожник, ни портной…. Тик-так. Ни-кто, ни-ко-го…. Прошло-пролетело пять лет постыдно лгучей, от начала безнадёжной связи студентки-спорсменки-послушницы и преподавателя, тренера и гуру. Пять лет прятаний, урывов и самоуговариваний. С неизбежным прощальным скандалом и прочей истеричной грязью, отличающей сильных, но трусоватых стареющих мужиков. И наступило откровенное одиночество упустившей свою пору «старой девы». Со всеми сопутствующими редкими встречами, надуманными надеждами, философскими разочарованиями. И новыми встречами, надеждами…. «Тик-так, ходики…».
А «меньшая рутина» разворачивалась в круговую панораму массовой деградации безработных окраин гигантского, изначально-промышленного и поэтому напрочь обессмысленного перестройкой города. Каждый день, каждое дело вскрывали всё новые и новые факты человеческого падения: алкоголики и тунеядцы родители, матери-наркоманки и садисты-отцы, сутенёры, насильники, просто ублюдки без чувств или психопаты, на каких-то остатках забытых и забитых природных инстинктов рожали совершенно ненужных им детей, обрекая новоявленных малюток-воров и проституток на невыносимые для нормального человеческого сознания пытки голодом, холодом, побоями, туберкулёзом, сифилисом, наркотическими ломками. Уродство рожало уродство, и, казалось бы, о чём речь: рассечь, немедля разъять, развести по сторонам, чтобы прекратить это воспроизводство и разрастание порока! Но эти же самые искорёженные, изорванные в клочья, но неистребимые инстинкты странно, в противлении разуму, продолжали стягивать узы этих «семей» – и вдруг вспоминающие о брошенных неделю или месяц назад грудничках, на какой-то миг протрезвевшие матери бились в истериках от короткого, но искреннего раскаянья, и из этой же внезапной вспышки стыда и тоски урки-отцы резали вены и вешались в камерах, а их чуть подлеченные от побоев малыши упорно бежали из чистых и сытных приютов назад, в грязно-холодные и голодные бараки и полуподвалы – «домой, хочу домой»! Неразрешимая шарада, нераспутываемый клубок боли, ужаса и сердечной тяги….
«Лишение родительских прав»… «привлечение к уголовной ответственности»… «направление в детдом»… «психиатрическая экспертиза»… «исправительная колония для несовершеннолетних»… «принудительное лечение»…. То и дело Людмила вглядывалась в отражение, пытая – а разве сама она не теряет веру в тот самый инстинктивный зов любить и быть любимой?
«…пролетают годики…»
Проводя дело очередного своего подопечного, которому, не смотря на едва стукнувшие четырнадцать, общество готовило, в общем-то, заслуженные нары и баланду, Людмила оказалась в кабинете следователя РОВД «железки», в чьей разработке находилась серия квартирных краж. Войдя в кисло прокуренную дешёвым папиросным табаком, узкую и ослепляющее светлую от окна во всю дальнюю стену, комнату, Людмила укололась о жёсткий прищур сухой, как миляровский кощей, чёрно-смуглой в облачке мелкой серебристо-седой химки, старухи. Поздоровавшись, присела бочком к столу, начала выкладывать бумаги и озвучивать заготовленные заранее доводы в пользу малолетнего «фигуранта». Старуха, продолжая колоть поверх железной оправы прищурами, перебирала шишковатыми, увешенными узорно-огромными серебряными перстнями, табачно-жёлтыми пальцами справки, характеристики и прошения. Изредка задавала вопросы короткими хрипловатыми фразами, выслушивая ответы с какой-то, как показалось, брезгливостью. Людмила от этой демонстрируемой недоброжелательности, было, оробела, но, когда ей совсем уж просто, слишком однозначно указали ненужность её стараний, неожиданно взорвалась. Ну, нельзя же так – всех под одну гребёнку, нужно же учитывать обстоятельства! Это как раз тот единственный на тысячу случай, когда можно хоть немного отступить от профессиональных шор! Да, мальчишка воровал, но воровал, чтобы кормить двух своих сестрёнок: отцы по зонам, а мать уже полгода в розыске! Какой толк садить? Что в нём колония сможет исправить? Она только закрепит – ведь он пойдёт как вор, уже по блатной масти. А нужно только-то, что пристроить детей под надзор…. На ломающийся Людмилин голос старуха скрипела с явным злорадством:
- Посмотрю я: будешь ли ты через полгода такой же гуманной, когда твой Робин Гуд ещё десяток инвалидов и матерей-одиночек обворует. Сама знаешь, как шпана беззащитных щиплет.
- Это всё отговорки. А вот точно: насколько можно, настолько нужно продолжать проводить воспитательную работу.
- Значит, «отговорки»?
- Значит.
- И ты будешь настаивать, что «он хороший»?
- Буду.
Низко повисла пауза, в которой даже как будто похолодало. И вдруг:
- Ладно. Тогда сойдёмся на следующем: я переквалифицирую твоего придурка в свидетели, а ты переходишь к нам – на деле проверить свой настойчивый гуманизм.
- Но…
- Вот когда ткнёшься носом в собственную... кучу, когда утрёшь слёзки у тех, кого твои «хорошие» ограбят и изнасилуют, тогда и посмотрим. Давай, пиши рапорт – я из тебя сама следока буду делать. – И добавила-прихлопнула своё знаменитое на полвека:
- Не трусь, Марусь, ведь я Дубровская.

Людмила уже год занимала кабинет, освободившийся после поводов на пенсию своей легендарной учительницы, даже успела по-новому переоформить его панелями «под бук», сменив почти уже антикварную мебель, оставя на память лишь повидавший всякого стол, когда через порог робко, так же, как когда-то она сама, переступил высокий, какой-то солнечно пушистый, до воздушной прозрачности тщедушный стажёр.
Это был принц.
Ну, и что, что Игорёк оказался на шесть лет младше, что он из Тальменки и рыжий. Она-то сразу поняла, что он – принц!
Молодожёны решили, что по разу съездят в «командировки», внесут первый вклад на ипотеку, и дальше уже смогут выплачивать за жильё из жалований. Первой в Чечню отправилась Людмила – ей-то не рисковать, отработает на пищеблоке, и заодно всё посмотрит – что да как? Хотя, конечно же, подруги оказались тут как тут – мол, как пить дать, потеряет, это, мол, баба может полгода ждать, а мужик по любому «уведётся». Но она-то знала, что Игорёк не «любой». Потому… потому, что она это знала только одна – он принц. А теперь и вовсе успокоилась: здесь оказалось совсем не так страшно, как представлялось. Войны нет, и, если выполнять все уставные требования, то не опасней, чем дома, с родными бандитами. Главное – дисциплина и аккуратность. А Игорёк у неё очень даже дисциплинированный.

Золотистые квадратики лука расплылись по поверхности докипающего рассольника. Смотря из-за стойки на сидящих за длинными столами одинаково обритых, одинаково загоревших бойцов, Людмила, не особо вслушиваясь, зная, уже наверняка зная – кто, с кем и о чём сейчас говорит. Молодые, стайно кучкуясь у окон, подтрунивали над поочерёдно избираемой из своего же круга жертвой, и, засиживаясь до последнего, щедро делились, как всегда молодым кажется, таким уже богатым жизненным опытом. Старшие омоновцы, из повоевавших, садились по двое-трое и держались степенно, двигаясь нарочито неспешно, изредка перекликаясь «со своими» шифрованными недоговорками, только посвящённым понятными полуфразами, полунамёками. Офицеры вообще молчали.
А ещё их со Светланой окружала особая, плотно-услужливая вежливость, ну, прямо как в сказке про семерых богатырей. Всё подчёркнуто по-братски, и лишь чуть-чуть флирта, по самой грани заметного: вокруг пищеблока всегда толклись, вытанцовывая ритуальными кругами, как женихи-комарики над вечерней кочкой, многочисленные добровольные помощники. Но так, чтобы кто пристал или предложил чего – нет, такого не было. Пока не было. Комарики, они ж не нападают, они только приманивают самок.