Иван Петрович сидел за откидным столиком бокового места, напротив крайнего закутка плацкартного вагона, в котором расположились девчонки-поварихи. Поезд на длинном пустом перегоне раздухарился, и их прицепной вагон безжалостно мотало, отстукивая на счёт «четыре» незакрытой дверью в тамбур. До смены оставалось около часа, дрёма одолевала, и, если бы не соскальзывающий со столика автомат, он бы точно уже смотался в детство или на рыбалку. В очередной раз подхватив с колен холодный АКСУ, Пётр Иванович глубоко вздохнул и решительно встал: нет, нельзя поддаваться! Вдоль едва освещённого коридора к стенкам и полкам жались вещмешки и скатки, а поперёк в два ряда торчали непомещающиеся на лежаках ноги. Пятьдесят человек четвёртую ночь спали удивительно тихо – никто не храпел. Молодёжь, сердца здоровые. Плюс даже те, для кого это не первая и не вторая командировка, всё равно тайно нервничали и даже в предутреннем сне до конца не расслаблялись.
Осторожно, мимо досвистывающего титана и незадвинутого проёма в чёрное купе проводниц, выскользнул в тамбур, спиною придавил за собой дверь. Коротко привязанная овчарка, пытающаяся уместиться на крохотной подстилке, жалостливо заглянула ему в лицо.
- Лежи, я не курить. Лежи.
Выстуженное железо лязгало сочленениями с замыкающим состав товарным, в котором по проходу между подпотолковыми горами разнокалиберных ящиков с вещами, продуктами и боеприпасами шагал и стучал зубами дежуривший параллельно Славка, молодой парень из тоже «приданных» и тоже теперь из их второго взвода. Там-то, в товарном, не до дрёмы – днём жара, ночью холодрыга. «Степь да степь кругом… Путь далёк лежит…», – грязное стекло коротко высветилось пропущенной платформой или переездом, и скорость заметно пошла на убыль. Где-то уже скоро Самара, с её знаменитым новым вокзалом, на который нужно обязательно разбудить ребят из его купе. Хотя можно и не будить – это в первые и во вторые сутки народ излишне суетился, по всему вагону наперебой пилиликали мелодии сотовых, и все что-то беспрерывно ели, тасовались по интересам и хохотали, хохотали, а вчера как-то разом вдруг и анекдоты кончились, и страшилки. Просторы России, ровно отбиваемые рельсовыми стыками, на третий день угомонили даже самых заводных: бесчисленные хутора, деревни, станции, крохотные и немалые посёлки, городки и города то сочувственно, то любопытствующе провожали влекомый на юго-запад состав, эстафетой палочкой передаваемый вдоль древнейшего пути сменявших друг друга евразийских цивилизаций – от барабинских камышовых болот к тростниковым волжским заводям. Поезд словно в ускоренном кино перемещал их из весны в лето: бледное берёзовое безлистье продутых ветрами Омских и Челябинских равнин, через чёрноту еловых гребней Миасса и Златоуста, сменилось сине-кобальтовыми дубками Уфы, которые отступали перед мелкой вязью буйно зелёных саратовских акаций. И эта противоестественность тоже добавляла тревожной нервозности.
Самарский вокзал удивил не только фантастической на фоне чёрного неба фонарной громадой стеклянного купола, но и своей абсолютно пустынностью. На красиво плиточных, крытых пластиком платформах ни души – через подземные переходы на пути и так-то пропускали только по билетам, но тут не вышел даже дежурный из отдела спецперевозок. От этой нарочитой образцово-показательной пустоты несколько сонных бойцов наскоро позябли у самых дверей и, побросав окурки под колёса, дружно полезли в тамбур, откуда встречно, поправляя на плече длинный РПК, выглядывал сменщик, прапорщик Гоша Кулик:
- Ну что, Старый, иди, отдыхай.
- Так минут двадцать осталось?
- Отдыхай, полгода впереди, ещё успеем, сочтёмся.
«Старый» – уважительной кличкой Петра Ивановича наделили ещё на бетонных ступеньках высокого крыльца ОМОНа, где шесть солнечных часов они ждали погрузки, и где «приданные» из разных райотделов города и области осторожно присматривались друг к другу и к тем, к кому их «прикомандировывали». Хозяева свободно бродили по тёмным коридорам своего здания, к ним то и дело подъезжали и подходили сослуживцы из других взводов, наиграно бодро напутствовали; у железных ворот и в глубине двора, подальше от посторонних глаз шло вытягивающее кишки прощание с жёнами и родителями; а они – гаишники, следаки, эксперты, конвоиры и пэпээсники, честно уже отрезанные приказом от «цивильного», стеснившись на крыльце, полутомясь, полунежась на безветренном припёке, неспешно обменивались мнениями по самым непринципиальным вопросам.
«Старый». Конечно, в свои пятьдесят Иван Петрович диковато смотрелся на фоне сплошь двадцати-двадцатипятилетних бойцов и тридцатилетних офицеров, но он за этим не собирался ни прятаться, ни чем-то противопоставляться. Он есть, как есть, и свою часть службы вытянет. На сколько сможет.
Расшнуровавшись, с наслаждением стащил новые, неутоптанные по ноге «берцы», подсунул под столик, рядом с автоматом и разгрузкой. Пошевелил пальцами – нет, носки не промокли, можно сегодня не менять, хотя тёщин подарок – две пары хлопковых и две полушерстяных лежали на вещах сверху. Вот вам и ещё признак возраста, это когда уже стесняешься своих жёлтых, растрескавшихся пяточных мозолей: Иван Петрович единственный во всем вагоне спал в носках. Осторожно прилёг поверх пропитанного пылью колкого одеяла, чуть прикрыл веки, и как-то сразу поплыл, потёк в невнятные переливы памятных и придуманных картинок.

Дородная, никогда не скрывавшая свою частую седину, тридцать лет – всеми уважаемая в детской железнодорожной поликлинике медсестра из грудничкового кабинета Алевтина Юрьевна, и двадцать семь лет – просто его Алка, быстро и сильно рубила отварённую свёклу в удивительно одинаковые кубики и сбрасывала их широким ножом в миску к уже порезанным картофелю и моркови. На другой стороне стола тёща Таисия Степановна, и через свои бессменные за те же двадцать семь лет тяжеленные роговые очки внимательно следила за отделением фасоли от камешков. А в духовке испускал слюноточивый лавровый дух его любимый рыбный пирог – филе судака с рисом и множеством полукружьев лука.
Ленуська, младшая дочка, уже час назад перебежавшая из одной школы в другую, музыкальную, должна была вот-вот появиться, а сын Александр с беременной невесткой Инной предупредили, что смогут не раньше семи, так, чтобы их не ждали и садились. Ну, и ладно. Стол полный, спешить некуда. Иван Петрович на угловом табурете втискивал в утром полученные офицерские ботинки длинные шнурки и только себе самому слышно мурлыкал о том, что «степные хлеба пахнут порохом, молодые ветра зелены»: сегодня, впервые с Нового года, вся семья собиралась полным составом. По поводу проводов.
Тёща приехала первой электричкой и сразу подключилась к готовке. Вот умели же когда-то таких огнеупорных производить – без годочка восемьдесят, сухонькая, скукоженная после двух инфарктов и вырезанного наполовину желудка, а и дом сама содержит, и в огороде у неё идеальный порядок, и, вот, хоть изредка, да и к ним в город выбирается. И ведь каждый раз с подарками! Приходится на вокзале встречать с неподъёмными котомками и мешками, которые она невесть как в вагон затаскивает: ну, как же, Алка-то у неё младшенькая, навсегда любимая, и хоть скоро полвека отмечать, а для мамки всё «поскрёбыш». Конечно, и они изредка выбирались до Тогучина, помогали со вскапыванием грядок, с дровами, углём, с мелкой починкой. Но в основном Таисия Степановна была решительно автономна.
Всю свою рано вдовью жизнь, Таисия Степановна с крохотной заплаты уборщицы или сторожихи, а затем и с невесомой пенсии, каким-то немыслимым образом умудрялась не только помогать давным-давно выросшим троим детям и пяти внукам, но и при этом даже нечто откладывать на книжку про чёрный день. Который и наступил в девяносто втором. У Ивана Петровича навсегда зарубилось в памяти: когда ошарашенные неслыханной, как всем казалось, несправедливостью, толпы выработавших свои силы, отдавших Родине здоровье и теперь уже не нужных в новой жизни людей затравлено метались меж «эмэмэмами» и партиями «обманутых вкладчиков», тёщенька только смеялась: «И опять нас, русских баранов, облапошили! Тепереча, погодите, самих же в этом и винить станут – мол, бесталанные, не умели рыжим и меченным не верить». Как в воду глядела.
А вот внуки у бабки гостевать не любили. Каждые каникулы торговались до последнего, чего только не придумывали: и дополнительные занятия, и отработку, и библиотечные встречи. А всё понятно: в городе-то родители заняты, так что спи да балдей, по друзьям шландай или у телевизора торчи – сам себе хозяин, а там их «воспитывали трудотерапией». В небольшом шлаколитом домике сыро пахло квасом, геранью и камфарой, громко стучали ходики, а в «гостиной», между трёх белых за самодельными кружевами занавесок окошечек, по стенам висели чёрные рамки с фотографиями родни, почти сплошь переселившейся в лучший мир. Ленка как-то призналась, что они-то больше всего её и «давили», словно куда-то внутрь заглядывали и что-то там «судили». Через проходную гостиную было видно, как в узенькой «шпальной» весь угол, меж высокой железной кроватью с никелированными шишечками и самодельным, «под дуб», шкапом, занимал огромный, от пола в самый потолок, неимоверной тяжести деревянный крест с красиво написанным Иисусом Христом. Крест этот Таисия Степановна ещё с покойницей-матерью, подпоив охранника, в своё время выкрали из закрываемого Хрущёвым и предназначенного к разлому Покровского храма, и потом долгое время прятали на чердаке, пока тот не зачернел и не начал с ног осыпаться. Тогда крест спустили и, украсив кружевами и бумажными розочками, выставили для молитвы. Можно верить или не верить, но чёрная корочка спёкшейся олифы в считанные дни расправилась и просветлела, высвободив удивительные краски и позолоту. Когда в посёлке открылась новая церковь, крест несколько раз туда просили, даже сам священник как-то часа три проуговаривал, но Таисия Степановна упёрлась – «только после смерти, это мой вклад на помин души». На этом и сошлись.
За почти тридцать лет своего зятничества Иван Петрович опытно познал, что к тёщеньке всегда лучше прислушиваться, и советы желательно исполнять, чтоб потом не так накладно получалось. Вот и теперь, когда она «утюжила» их за внучку, которая в свою семнадцатую весну слишком в один миг расцвела, распустилась телом, то стоило бы не отмахиваться, а вникать:
- Вы у меня за Ленкой-то в оба глаза следите. Что с того, что умная, в еёные годы кровь шибко кипит, а мозг не поспевает. Девку должны блюсти отец с матерью до самого венца, а, коли грех таки случится, знать, в том прежде всего родителев вина. Что значит: «как узнаешь»? Да просто: озлобится и засмурнеет. Враг человеческий не один нападает, бесы скопом лепятся, друг за дружкой душу мытарят, передают из лап в лапы, по цепочке. Зазевался – и вот он, грех. А грех рождает страх, страх рождает ложь, ложь рождает гнев, за которым уныние идёт и, не дай Бог, руконаложение. Это не я, это святые люди написали.
- Да как я за ней теперь одна услежу? Она вообще не особо меня слушается, у неё ж один авторитет – папаня. – Алевтина Юрьевна закончила с винегретом, откинула нож и доску в мойку и, приготовив полотенце, со скрипом приоткрыла духовку, выпустив совсем уже непереносимый дух свежепропеченного теста и распаренного лаврового листа. – Всю жизнь что ей, что Александру – мать никто, уборщица да посудомойка.
- Не перебирай. Ну, а если чего, так мною и грози: «мол, всё отцу расскажу».
- Погрозись тобой. Бросаешь меня на полгода, а я грозись.
- «Бросаю»! Хм, так ведь хочется же под старость хоть раз на Кавказе побывать, на горы взглянуть. Если в советское время мы туда не успели.
- Вот то-то и оно, что «под старость». Мало забот, и ещё буду психовать: как ты, чего, где, чем питаешься? Вдруг гастрит повторится? Вояка наёмный.
- Кончай, всё ж давно оговорено. Потерпишь, молодые, вон, и то терпят.
- Ты, Алка, мужа не трави, он, и в правду, не в санаторий едет. Коли решились на такое, задним днём не зуди, не накаркивай. И не зыркай на меня, мне ль не знать, каково не шесть месяцев, а все четыре года солдаткой быть?
Муж Таисии Степановны, Юрий Яковлевич, из раскулаченных спецпоселенцев из-под Минска, прожил с молодой женой меньше года, когда началась война. Забрали его осенью, по первому снегу, и по первопутку же вернулся он в сорок пятом, но на костылях. Опытнейший солдат, повидавший и переживший всё, что только может пережить пехотинец – шесть ранений и четыре медали! – уже после объявления Победы, досматривая подвалы венского магистрата, провалился в воронку и сломал таз и позвоночник! Но, всё равно, и это было счастьем – вернулся! Ибо три брата Таисии Степановны навсегда остались на обороне Москвы, где-то под Белым.
- Ты, Ваньша, служи и ни о чём тутошнем не тревожься. Справимся! Делай своё дело, а коль чего нужно будет, так и стреляй. Добро и зло не могут не воевать, человеки для этой битвы Богом как раз и сотворёны были. Через вражду со злом людские души ангельский чин обретают, к Престолам возводятся. Взамен отпавших за сатаной.

Моздок.
Хоть что-нибудь рассмотреть в знакомом по теленовостям городке не удалось – отцепив от общего состава, их вагоны сразу же перенаправили на ночёвку в тупиковый загашник.
- Старый, давай к столу, пока тушёнка не кончилась. А то скоро грузовики подгонят, перегружаться будем.
Вскрытые коробки сухпайков пакетами, банками и баночками заполнили весь столик – домашнее у всех закончилось, а так как о возможности этой ночёвки в тупике не додумались, то и в Волгодонске ничего «цивильного» не закупили. Заткнув завёрнутые в полотенце пасту и щётку за сетку неоткинутой полочки, Иван Петрович втиснулся меж уже что-то колупающими парнями и задумался – а хочется ли ему или не хочется холодной перловки со свининой?
- А чего тут думать? На службе это дело вообще не полезное, на службе нужно не думать, а конкретно действовать согласно уставу, в котором за тебя командованием уже всё предусмотрено. Короче, послушай: «Инструкция по использованию индивидуального рациона питания ИРП-П… состав… завтрак – хлебцы «армейские», две пачки… консервы мясорастительные…», ага, вот оно, главное – «рекомендации по применению ИРП-П: Мясные, мясорастительные консервы – используются как в холодном, так и в разогретом виде. Хлебцы армейские – используются в пищу вместо хлеба. Чай растворимый с сахаром – содержимое пакета высыпают в кружку и добавляют кипяток. Повидло – вскрывают непосредственно перед употреблением. Концентрат для напитков – предварительно восстанавливают, для чего содержимое пакета высыпают в кружку и заливают кипяченой водой (200-250 мл); Карамель леденцовая – используют в течение дня». Ну, чего тут неясного для исполнения? Хлебцы – вместо хлеба, а карамель – на весь день. Даже про то, что в чай кипяток заливают, и то умные люди за нас предусмотрели. Наверно, и опытами доказали.
Белобрысый, невысокий, но весь из себя ладный Колян, командирский шофёр и, отсюда, крайний эстет, один за всю дорогу не растерял боевого задора. Подогнанная форма, новенькая портупея, сверкающая обувь – залюбуешься. Парню, видимо, очень-очень не терпелось «на войну», и он так и светился потенциальным героизмом, искрил и фонтанировал боевым задором:
-Воевода, а ты куда шеврон нашил?
- Ну, сюда.
- «Сюда-а»! На сколько сантиметров он должен отступать от шва? Эге, «на четыре пальца», а ещё такую военную фамилию носишь. Ровно на восемь сантиметром! Воевода, в форме должна быть щеголеватость, шик, а иначе лучше в гражданке шмыгать.
Колян оказался единственным в их закутке-купе «настоящим» омоновцем, поэтому, несмотря на свои двадцать два, всё время лез в лидеры, ну, или хотя бы уж в равные к старшим.
- Щепок, ты кого учить вздумал? – Воевода, угрюмый пэпээсник из Октябрьского РОВД, осторожно спивал горячий «чай с сахаром» и закусывал «хлебцем армейским» с «непосредственно вскрытым» повидлом. Вздутая шея, от крупной рыжей головы плавно перерастающая в покатые плечи, выдавала серьёзного борца. – Я в этой форме девять лет хожу. Как в училище поступил в семнадцать, так с тех пор сапог не снимал.
- Это как?
- А так! Меня со второго курса попёрли за систематические нарушения в срочники, и сразу же в Карабах кинули. Отслужил, по дембелю дома пару месяцев попил-погулял, и такая тоска заела, что махнул в Пянж по контракту. Там в погранцах три года с таджиками роднился. И теперь в отделении только что числюсь: за это время уже три раза в Ачхой-Мартане, два раза в Шали и разок в Грозном оттянулся. Начальство радо – им же пару человек каждые полгода сюда отсылать, спецов-то жалко, а я какой мент? Одно название. Вот меня всякий раз и командируют. Мол, фамилия обязывает.
Потянулась уважительно-озадаченная пауза: вот он, живой «солдат удачи». Иван Петрович решил-таки взять хлебец, но, зацепив на него немного нехорошо пахнущей тушёнки, куснул и понял, что вполне мог бы обойтись одной галетой.
За окном по-южному быстро темнело, да и на что смотреть? – широко выгороженный колючкой тупик, где, кроме заброшенных, заросших полынью и крапивой дотов, тосковали какие-то пустые склады и кучи бросового горбыля, который разрешили использовать для костров. Разведённые по концам сцепки, эти самые костры красно высвечивали высоченную полынь, косые столбы ограды, да занятый бродячими собаками сортир. Дальше, где-то там за колючкой, за непроглядной под низко-облачным небом чёрной пустошью, дремал и, одновременно, гулял загадочный Моздок. Оттуда то и дело в зону въезжали частные таксисты, фарами просевших от перегрузки «шестёрок» и «девяток» выхватывая радостные братания подвезённых вусмерть пьяных гостей и принимающих их петрозаводцев, в отличие от сибиряков, тоже не чуравшихся «стременной».
Гм, Иван Петрович, как практически и все «приданные», оказался не готов к взаправдашнему сухому закону отряда и вёз, аккуратно завёрнутую в тёплое бельё, бутылочку настоящей «Мариинской». Правда, мучительных раздумий – куда её теперь девать, не было: в первый же вечер комвзвода Сергей Малоденко, по ходу знакомства со своими новыми подчинёнными не поленившийся провести с каждым отдельную беседу, мягко, и как бы между прочим, порекомендовал по прибытию незаметно сдать весь алкоголь командиру.
- Вот ты, Старый, ответь: зачем тебе эта поездка? – Обломившись о Воеводу, Колян развернулся к Ивану Петровичу. – Возраст пенсионный, уважаемый, так что жена, поди, в трусости давно не обвиняет. И как, вообще-то, она тебя отпустила? Неужто так надоел? Или ты, типа, решил к пенсии льготами подразжиться?
Этого вопроса Иван Петрович не просто ждал, а ждал давно, ждал ото всех, ибо ответ на него заготовил ещё задолго до подачи рапорта. Ответ был задуман и продуман, тщательно взвешен, аргументирован и не на раз днями и ночами обсуждён с супругой ещё с осени, поэтому, вразрез коляниной скороговорки, ответ зазвучал обстоятельно грузно:
- И к пенсии, конечно, нужно подзаработать, чтоб не тыщу восемьсот, а две с какими-никакими копейками выходило, и льготы за «участие» тоже дело весьма нелишнее. Да и жене от меня, действительно, неплохо б дать отдохнуть. Всё правильно. Но, главное, я по возвращению хочу сыну «газель» купить, «двадцать первую», ну, которая ещё «двести двенадцать». Трёхлеточку, ну уж не старше пяти. Что б он не хозяина, а на себя ею работал.
- Да, на восемьдесят лошадей, ясно: она и сама подешевле, и на «семьдесят-шестом» ходит! – Колян профессионально вспыхнул расширившимися глазами, но Иван Петрович не дал себя перебить:
- Он, сынок мой, парень очень правильный, с головой и с руками, женился недавно, ребёнка ждут, вот и мы с женой и порешили, что ему такое в самый раз для начала своей жизни будет, он подарок не профукает. Тут ведь понимать нужно, что не всем служить на роду прописано, не все ж, как мы, без устава не знают, что им и когда делать, а есть такие, кто вполне умеют и сами собой покомандовать. Умеют вне системы жить.
Иван Петрович наслаждался: парни как-то разом смутились, даже жевать перестали – действительно, в армии и органах одно, тут рамки справа-слева, сверху-снизу, вся жизнь прописана на двадцать лет, и как бы иной раз служба не доставала, но оказаться в автономном плавании… без гарантированного оклада и распорядка… это, правда, не для каждого.
- Глубокая, однако, мысль. А только ты, Старый, типа, и сам-то тоже ведь боишься без командования остаться? Давно ведь свой срок выслужил, а чего за погоны-то держишься? И где это у нас, в конвойке, что ли, такое долголетие дозволяют?
- Не, из конвойки я лет пять, как перевёлся. В приёмнике сейчас, бомжами заведую. В конвойке нынче подследственные и осужденные сплошь спортсмены пошли, дерзкие. Их теперь с «макарычем» не устережёшь, если что замыслят. Это раньше заточки и бритвы поизымал, и спи спокойно, а сейчас они голыми руками порубят. Каратисты-ушуисты.
- Да ну, чего они могут-то? Решётки, заборы. Всё ж продумано, если не сговор, так и ничего и не случится. Такие стены, проволока под током, видеокамеры теперь всюду – попробуй, дёрнись. Мне кажется, что все побеги только за бабки совершаются.
- Не балаболь! Теперь, наоборот, зеку есть куда сбежать, есть, где скрываться, а это главный стимул. Хоть в Казахстан, хоть на Мальту дёргай – не достанут. Раньше-то куда бы кто делся? Максимум неделя, месяц…. Хм, я вот в армии в Монголии служил, артиллеристом. Так там у тюрем вообще стен нет, а зеки не убегают. Наоборот, осуждённые от места заключения отойти боятся.
- Это как?
- А так: у монголов тюрьма – несколько юрт посреди пустыни. Чёрные юрты, а сами зеки, как клоуны, наполовину белые, наполовину красные. Издалека видно, чтобы кто случайно не приблизился. Охранники к тем юртам только еду и воду подвозят. И всё. Если кто оттуда и пытался сбежать – так, если по дороге сам не сдыхал, то его местные пастухи всё равно ловили и за вознаграждение назад возвращали. Но, чаще дохли. Пустыня.
- Конечно, у азиатов сурово.
- При нас там случай был. Осудили одну бабу, нашу, русскую: в советское-то время много наших по Монголии работало, не только войска стояли, но и народному хозяйству помогали – на рудниках, с электричеством, на стройках. Так вот, бабёнка эта в Чайбалсане в магазине торговала и в чём-то проворовалась по мелочи. Дело самое обычное, но попала под республиканскую ревизию и образцово-показательный суд, так что влепили пару лет с конфискацией. А она молодая, красивая….
- Все на выход! Грузимся!

Всё! Два грузовика забиты до упора, общий перекур. Бронированные «урал» и «камаз» ревели солярной вонью, в темноте вспыхивали попадающие под фары суетящиеся фигуры, а они, мокрые и разгорячённые, с некоторой завистью и смущением смотрели, как, вновь отделившись от остальных, своим кружком толкутся омоновцы: с машинами из Грозного, из отряда, который им предстояло менять, прибыли, кроме командира и четырех поварих, двое качающихся от усталости снайперов, с огромными, после зимовки, вещмешками и замотанными тряпьём длинными «эсвэдэшками». От них доносились лишь обрывки фраз, смех, названия и имена, из которых приданные лепили догадки о своём будущем. Да, отработали люди – и на блокпосту, и в зачистках. И бой у них там был – месяц назад крепко с «чехами» пострелялись.
Потом получали уже полный БК. В гулко опустевшем полутёмном товарном по всему, сплошь забросанному изорванным картоном, полу, согнувшись или на корточках окружая заполненные бумажными коробками ящики, они сосредоточенно и спешно набивали полученные ещё «дома» магазины. Слабо желтящийся аккумуляторными лампами воздух лоснился от сплошного гладкого, ни с чем не сравнимого, частого-частого щёлканья загоняемых в рожки патронов. Чок-чок-чок-чок… Офицеры, что-то сверяя и записывая, сами вскрывали новые ящики. Прислонившись спиной к приятно холодившей железной стене, Иван Петрович аккуратно вталкивал не всегда послушные патроны, с лёгким адреналиновым ознобом вчувствываясь во всё нарастающий на груди груз, а рядом несмолкающий Колян помогал огромному Жене-Слону заполнять пулемётные ленты для ПКМ. Чок-чок-чок-чок-чок… Сопровождающий отряд подполковник Пальнин, командир Гусев и начштаба Бархаев, сами уже укомплектованные, что-то обсуждали в проходе с, наоборот, расслабленным, расстёгнутым до пупа подполковником из предыдущей смены. И опять мелкий укол «приданным» – гранаты выдавали только ОМОНу.
- Завтра на бронепоезде покатим. Ох, и тягомотина. – К Ивану Петровичу подошёл комвзвода Малоденко, осмотрел, поддёрнул шнуровку. – В час по чайной ложке, вслед за минной разведкой потащимся. Петрович, а почему только четыре рожка?
- Так столько ж карманчиков.
- Нет, смотри: в каждый можно и нужно по два вставлять. Восемь на себе, девятый в автомате. Я же объяснял в оружейке.
- Значит, виноват, не понял. Хм, я эту сбрую вообще впервые примериваю. В наше-то время «разгрузок» не было. Подсумки.
- Ты бы ещё противогазную сумку вспомнил. Полезная была штуковина, многое можно было спрятать.
- Многое.