В советские годы выходила замечательная серия – «Библиотека “Любителям российской словесности”». Я собирал её. В ней у Евгения Осетрова вышли две книги: «Мир Игоревой песни» о русском эпосе и «Три жизни Карамзина». Он был опытным критиком и литературоведом и писал много.

Прежде чем статья Евгения Осетрова появилась в «Литературной газете», редколлегия провела подробное обсуждение альманаха. Сохранилась его стенограмма. Тогда, в конце декабря 1961 года, было высказано немало интересных суждений о поэзии и прозе «Тарусских страниц». Я приведу их дословно, как прямую речь выступавших, не сохраняя абзацев, расставленных при расшифровке разговора, когда готовилась машинопись.

Первым выступил тогдашний заведующий отделом литературы «Литгазеты» Феликс Кузнецов. Это он назвал в качестве возможного автора Евгения Осетрова, предложив отозваться на выход «Тарусских страниц» статьей. Критик тогда работал в «Правде»:

– Задача наша заключается в том, чтобы спокойно, объективно разобраться в этой сложной вещи, где очень много удачного и менее удачного, и сказать читателю об этом сборнике, что здесь хорошего, а что не получилось – доказательно покритиковать... Уже с давних пор, когда-то в борьбе с культом, а потом с РАППом у нас велась борьба за то, чтобы как можно больше культурных ценностей служили народу. Сейчас такое время, когда стоит по-хозяйски окинуть взором наши кладовые культурных богатств, и то, что может служить народу, должно служить. С этой точки зрения сборник полезен. Что здесь интересного, в этом сборнике? Во-первых, главы из книги «Золотая роза» Паустовского, большой материал о Мейерхольде, новые материалы о хороших наших художниках, публикация о Цветаевой. Очень большой материал, который можно отнести к нашему культурному наследию. Об этом стоит поговорить в статье¹.

Феликс Кузнецов рассуждал дальше о том, что для критического разбора потребуется особая точность. Ему показалось, что очерк о Бунине страдает одним серьезным недостатком: писатель представлен как «…художник-великан с большой тонкостью и пониманием, но очень сглажена такая деталь его биографии, как то, что Бунин всё-таки провел большую часть своей жизни в эмиграции» и т.п.

В 1955 году Паустовский уже говорил о Бунине: «Он умер под чужим небом в ненужном и горьком изгнании, которое он сам создал для себя, в непереносимой тоске по России и своему народу». Это была его речь на юбилее писателя в Литературном музее в Москве. Она вошла в пятый том шеститомного собрания сочинений Паустовского, который вышел в 1958-м. Зачем ему каждый раз повторяться?

Наиболее яркое произведение, по мнению Кузнецова, – повесть Бориса Балтера «Трое из одного города».

– Это большая удача молодого писателя. Об этом стоит сказать в полный голос. Она написана очень чисто, светло, очень привлекают герои. Он нашел здесь таких героев, каких очень не хватает нашей современной сегодняшней литературе. Это те самые лобастые мальчики революции, о которых так хорошо было сказано в нашей довоенной литературе… Очень точно передана атмосфера того времени, нравов, облик тех юношей, молодых ребят, которые шли на войну².

Феликс Кузнецов отметил, что у него сложилось в целом положительное отношение к повести Владимира Максимова. В её излишней трагичности он усмотрел элемент нехорошей «литературщины». Тем не менее, начинающему автору удалось раскрыть глубину души своих героев и показать, как суровые испытания высветлили их. «В целом повесть, несмотря на свою внешнюю трагичность, нагнетание, оставляет светлое впечатление. Хорош герой повести, такой паренёк, который не имеет веры в жизнь; через трудные испытания в дальнейшем приходит к отрицанию своего прежнего существования»³.

Самые спорные произведения – рассказы Юрия Казакова и повесть Булата Окуджавы.

– Рассказы Казакова неровные. Здесь есть один рассказ, который несёт на себе печать очень тяжелых неудач Казакова. Я имею в виду рассказ «В город». Этот рассказ очень натуралистичен. Человек с животными инстинктами… Рассказ направлен на то, что ещё осталось от старой деревни… Его рассказ «Ни стуку, ни грюку» тоже очень сложный. Но здесь образ этого парня омерзителен для автора. А в рассказе «В город» позиция автора недостаточно прояснена. Что же касается рассказа «Запах хлеба», то этот рассказ мне понравился. Повесть Окуджавы. Спорность её происходит от героя повести – семнадцатилетний мальчишка, который пошёл на войну. Мальчик очень зелёный. Его уровень гражданского самосознания очень маленький, его восприятие войны чисто детское, интуитивное, младенческое. Такой герой имеет право на существование, и немало таких юношей, которые совершенно не сталкивались с жизнью, пошли на войну и там получили боевое крещение… Здесь я имею в виду две вещи. Позицию автора по отношению к этому герою. Иногда возникает такое ощущение, что автор не в состоянии возвыситься над своим героем и дать оценку ему, необязательно в лоб. Эта оценка может прийти в результате сопоставления с другими характерами. Но в повести отсутствует широта изображения войны. Если бы в этой повести наряду с этим героем были бы те самые мальчики, которые действуют у Балтера, если бы и эти герои вошли в повесть Окуджавы, то они своим присутствием дали бы правильное соотношение. Но в повести по сути дела один этот герой⁴.

Феликс Кузнецов подходит к повести с позиций художественного метода. Читая «Школяра», ловишь себя на мысли, что, если не глядя перелистнёшь несколько страниц и заново начнёшь с незнакомого места, ничего не потеряешь. Здесь действительно нет и попытки возвыситься над героем, осмыслить характер, показав его с разных сторон, в динамике, в сопоставлении с прошлым, нет никакой широты изображения – одна голая «исповедальность», которая сама по себе вовсе не достоинство. Взять для сравнения пару других произведений, написанных примерно в то же время, хотя бы «Последние залпы» Юрия Бондарева (1959), где, кстати, тоже звучит мотив бесславной гибели на войне, и «Танки идут ромбом» Анатолия Ананьева (1963), и художественный уровень «Школяра» станет очевиден…

Все очерки ключевого первого раздела «Тарусских страниц», столь тщательно проработанные в письмах в тарусский райком и само издательство, Феликс Кузнецов признал слабыми, за исключением одного – Фриды Вигдоровой.

– Если бы очерковый материал был наполнен жизнью и был бы на высоком художественном уровне, это более тесно приблизило бы сборник к нашим сегодняшним дням и это изменило бы то соотношение, которое сейчас есть. А именно: большой и яркий материал прошлого перевешивает те вещи, которые говорят о сегодняшнем дне. Писать об этом сборнике нужно спокойно, с тем, чтобы не было ощущения нездоровой сенсации, но нужно писать чётко, не утаивая вещей, которые не получились или получились не очень хорошо.

Тот же вывод делали и калужские критики: «Большинство же очерков написано в информационном стиле и небрежно. В очерках нет ни чёткого осмысления темы, ни глубины раскрытия психологии людей, ни типических обобщений, ни публицистической страстности, ни языкового мастерства». В разделе нет имён мастеров документального жанра, таких как Глеб Горышин, Владимир Чивилихин, Иван Соколов-Микитов, или других писателей того же уровня, и сам Паустовский тут не блеснул.

Следующим выступил прозаик и критик Владимир Лакшин. Он признался, что ожидал от сборника чего-то необычайного или в хорошем, или в дурном смысле. Что у него было предвкушение большого события, и в тоже время некоторой настороженности: может быть, авторов сборника придётся «разгромить». Дальше последовало живописное и точное, на мой взгляд, сравнение: «Я могу себя уподобить человеку, который ожидал увидеть грибника или с корзиной поганок, или с корзиной боровиков. Но человек несёт корзину, наполненную всякими грибами и, к сожалению, в ней есть и мухоморы…»

Из двенадцати представленных поэтов самым сильным ему показался покойный Заболоцкий. В его лирике, отметил Лакшин, есть совершенно тютчевские стихи, например, «Воспоминание» («Наступили месяцы дремоты… / То ли жизнь, действительно, прошла»). Интересна и Цветаева. Но здесь она была, по его мнению, представлена менее сильными стихами по сравнению со сборником, который вышел в том же 1961 году вместе с «Тарусскими страницами» (упомянутое выше «Избранное»).

– Если бы на одном полюсе я поместил Заболоцкого, то на другом – Досталя. Это та пошлятинка, которая для сборника в целом и для других авторов стихов не характерна, а эта бьёт в нос⁵.

Я считаю, что Лакшин прав. Такие нерифмованные белые стихи, как у Досталя, можно писать без особых усилий, простынями разной длины. Но калужские критики при всей своей суровости положительно оценили поэта: «Хороши некоторые лирические миниатюры в любовной лирике Андрея Досталя».

«Шофёр» Корнилова и подборка Штейнберга, отметил Лакшин, – где-то посередине между двумя полюсами. Штейнберг представился ему поэтом с хорошей поэтической культурой, «но стихи его, в частности, “Болховское”, не потрясают новизной». Они утомительны и длинны. Поэма Корнилова добротно и интересно сделана, «поэт этот безусловно талантливый, я впервые с ним познакомился». «Если говорить об идейном смысле этой поэмы, то, хотя здесь много каких-то не совсем радужных картин, в целом её звучание оптимистическое». Недаром это произведение открывает сборник сразу за очерками.

Очень разочаровал Евгений Винокуров.

– Поэт не захватывает то, что по одарённости своей хотелось бы, чтобы он захватил, хотя с точки зрения мастерства это великолепные стихи, – отметил Лакшин и продолжил: – Очень разумные стихи у Коржавина, Самойлова, Слуцкого. Есть стихи туманные, субъективно личные, которые до читателя не доходят. У Коржавина мне нравится «Песня, которой тысяча лет» и «Ни трудом и ни доблестью», а там, где он говорит об отношениях со своей любимой, мне это у него не нравится («У меня любимую украли». – В.Б.). У Слуцкого есть замечательные стихи. Я бы отнёс к ним цикл «Старики». Мне нравятся стихи «За ношение орденов» и «Рассказ солдата». Творческий метод кажется мне субъективным. Некоторые стихи кажутся не очень выразительными, тяжёлыми и самому принципу этого поэта враждебными. У Самойлова есть очень хорошие стихи: «Заболоцкий в Тарусе» и «Чайная».⁶

Активно не понравились Лакшину стихи Панченко. Он назвал их серьёзной неудачей. В них мало благородных чувств, которые, по его словам, всегда возникают в произведениях о войне. Он указал на то место, где шла речь об изнасиловании девушки власовской ротой (в цикле «Обелиски»: «Девчонка парикмахершей работала. / Девчонку изнасиловала рота. / Ей в рот портянки потные совали…» и т.д.). Соглашусь, оно действительно грубое, прозаически жестокое, без лексических изысков, способных его смягчить. Но можно возразить: это нужно, чтобы показать святость, если уместно здесь такое слово, последующего, столь же звериного возмездия, и относительность моральных норм, когда люди втянуты в войну. Но об этом стихотворении можно спорить без конца и к единому мнению не прийти.

Затем взял слово Владимир Солоухин. Он предложил не обсуждать каждого поэта или прозаика по отдельности. Подтвердил, что Евгений Осетров – очень подходящий автор для критической статьи. Газета не даёт обзоров провинциальных альманахов, и этот случай в своём роде будет из ряда вон выходящим. Надо объяснить, почему газета обратила на него внимание, она не говорит о десятках других сборников, которые выходят в разных городах и в Москве. А что хорошо и что плохо, разберётся Осетров.

Критик Георгий Радов засомневался, надо ли вообще откликаться:

– В литературных кругах говорили, что это будет из ряда вон выходящее событие. Другие говорили, что это подозрительно, что там будут собраны «левые» произведения, вытащенные из сундуков с глубоким подтекстом. Я прочитал сборник и решил, что Паустовский допустил ошибку. Нужно было бы им собраться и сказать: «Братцы, у нас не получилось». Он начисто удалён от современности… Была сделана неудачная попытка приблизить к современности, но это всё плохо. На каком-то среднем районном уровне. И когда это рядом с Заболоцким, Цветаевой и Паустовским, это звучит невероятно. Во имя чего издана эта книга? Если во имя того, что жили такие-то писатели, и надо их издать, это не повод. Есть две-три вещи, заслуживающие внимания. Повесть Балтера – это подарок читателю, но ради одной повести вряд ли стоит публиковать статью.

Георгий Радов отметил стихи Заболоцкого, назвав их отличными. Стихи Цветаевой «блёклые» по сравнению с теми, что вошли в недавний сборник Гослитиздата. Очерки из «Золотой розы» Паустовского продолжают то, что уже было напечатано.

– Выход сборника не явился событием в литературе. Ничего нового он не сказал, кроме одной хорошей повести, которая, кстати, не закончена… Печатать большую статью только потому, что там имя Паустовского и других, нет смысла. Всё это очень пёстро. Нельзя найти внутреннего стержня, на который всё это нанизано⁷.

Очень точные, на мой взгляд, слова.

Радов предложил откликнуться лишь на отдельные произведения. Рецензирования заслужили только повести Балтера и Окуджавы. Может, ещё и Максимова. Всё. Главное – не превращать выход «Тарусских страниц» в литературный бум.

В разговор вступил Виктор Болховитинов – публицист, в разные годы работавший редактором журналов «Техника – молодёжи», «Юный техник», «Наука и жизнь». Его оценка была прямо противоположна той, которую высказал Георгий Радов.

– Если отбросить какие-то просчёты, всё-таки здорово сбит сборник. Сколько удивительных вещей выдвинуто здесь: неизвестное Заболоцкого, неизвестное Цветаевой… Современности здесь нет, это правда. Новые имена, страшно много новых имён!

Он отнёс к ним Панченко, Коржавина, добавив, что отмалчиваться на выход было бы неправильно. А бум, хотим мы того или нет, уже получился. Книгу нужно оценить именно как сборник. И пусть никто не обижается⁸.

Выступивший следом главный редактор «Литературной газеты» Валерий Косолапов высказал опасение, что сборник возьмут за образец и – давай их «ляпать» один за другим. Болховитинов возразил:

– Нужно сказать об этом сборнике, не задыхаясь от восторга, спокойно.

Снова взял слово Георгий Радов:

– Если мы выдвинем это для рецензии как сборник, мы должны предъявить к нему серьёзные претензии, а он их не выдержит. Разве это такое событие, какое нужно замечать?

К спору присоединился прозаик Георгий Гулиа:

– Выход сборника и то отношение, которое к нему предъявил читатель, – довольно интересный литературный факт. Можно и отмахнуться… Если «раздолбать» этот сборник, то не останется от него ни рожек, ни ножек, и, как только вы предъявите эту статью, Георгий Георгиевич Радов скажет: «Где стержень этого сборника, где современность? Таруса – это сельскохозяйственный район, а где сельское хозяйство, где промышленность, где большие задачи международной политики, где та большая жизнь, которая идёт сейчас по стране?»⁹

Гулиа отметил, что в книге прекрасная проза, не назвав авторов. Если она плоха, где лучше? Стихи представлены разные. Можно смотреть на альманах по-всякому и написать что угодно, поскольку сборник даёт к тому все основания: «он разнокалиберный». Гулиа поддержал предложение Радова проанализировать несколько отдельных повестей¹⁰.

Встал вопрос, разбирать ли Окуджаву, ведь он сотрудник газеты. Автор «Школяра» тогда хорошо пристроился в «Литературке», работа не бей лежачего: отсеивать стихи графоманов, и то, что покажется пригодным для публикации, представить на утверждение редколлегии. Косолапов заметил: «То, что он штатный работник, не ограждает его от критики». Гулиа повторил предложение сделать разбор отдельных произведений. После него выступил Юрий Бондарев.

– Я придерживаюсь такой точки зрения, что «Тарусские страницы» полностью нам рецензировать не надо. Здесь правы те, которые говорили, что грандиозным событием этот сборник не стал. Он мог бы стать, но не стал по той причине, что он слишком «сборен», слишком разен, слишком пёстр. Если по-серьёзному писать об этом, нужно пять полос. Нам нужно сделать так. В этом сборнике есть отличная повесть Балтера, хотя незаконченная, это первая часть. Отличная по той великолепной атмосфере молодости, романтичности довоенной молодёжи. Здесь всё просто, как сама жизнь… Я не знаю, как быть в отношении Окуджавы. Мы должны это решить. Если закрыть глаза на то, что он работник редакции, эту повесть надо рецензировать. Здесь нужно сделать выборочное рецензирование. Поэму Корнилова я бы, например, разобрал. Это интересная поэма. Нам нужно взять Балтера, Корнилова, Окуджаву и разобрать их. Иначе мы начнём возиться вокруг этого сборника и хвататься за голову, а это нас в дебри заведёт. Поддерживаю предложение Георгия Георгиевича Радова¹¹.

Следующим выступающим был литературовед и публицист Юрий Яковлевич Барабаш. Он работал заместителем главного редактора «Литературки».

– У нас два мнения: то ли давать рецензию на сборник, то ли давать рецензию на несколько лучших произведений. Сам факт выхода сборника говорит о том, что его составители и издатели претендовали на то, чтобы создать литературное явление. Почему нам не разобраться, по какой причине таким событием в литературе этот сборник не стал?

Он отметил, что видит в сборнике немало ценного и интересного. Представляют интерес неопубликованные ранее произведения. Тем не менее, в предисловии к нему заявлено, что он выпускается к XXII съезду, что в партийной программе говорится об укреплении связи литературы с жизнью, наконец, что авторы альманаха тесно связаны с краем, о котором пишут, но на деле роль этих связей с краем и с людьми не видна, и это вызывает вопросы.

– Я присоединяюсь к точке зрения, что нам следует в спокойном тоне попытаться, выделив то интересное и здоровое, что есть в сборнике, и, сказав о нём хорошие слова, спокойно и трезво разобраться в том, почему этот сборник так далёк от того, чем живёт сегодня вся страна – и Калуга, и Таруса, и все мы сегодня¹².

Он обратил внимание на опечатки: под одним из стихотворений Цветаевой стоит дата «1961 г.», а речь, видимо, идет о 1916 годе. Поиронизировал на счет того, что и 1961 год на титульном листе выглядит как опечатка (недостаточна «связь с современностью»). Признался, что о «Тарусских страницах» говорили даже в Средней Азии, где он недавно побывал. Главное – оценить альманах как явление. Осетров – серьёзный и объективный автор. Справится.

Барабаш упомянул, что сборник его заинтересовал после рецензии Валентина Берестова. Не могу сказать, о каком отклике этого поэта, который сотрудничал с Калужском книжным издательством, идёт речь, и нет ли здесь неточности. 19 сентября 1961 года в газете «Советская Россия» была опубликована заметка, подробно сообщавшая о содержании «Тарусских страниц»: фамилии авторов и художников, названия произведений. В ней говорилось, насколько счастливы те работники типографии, которые пока читают новое издание в гранках. Альманах «должен подсказать и другим издательствам путь к созданию таких полноценных интересных литературных сборников»¹³. Заметка была подписана «Наш корр.», но я не думаю, что это псевдоним Берестова.

Следующим выступил публицист и писатель Борис Абрамович Галин. Он признался, что не читал сборник, но счёл необходимым заметить, в литературных кругах не привыкли к новизне, а в выходе сборника «есть какая-то новизна». Заключается она в том, что «где-то в Калуге благодаря крупному писателю типа Паустовского объединяется молодежь и немолодежь, и что-то выходит». Что же касается XXII съезда, то к нему были приурочены многие произведения, но они тоже ничего общего с ним не имеют. Разбирать нужно отдельные удачные вещи.

Феликс Кузнецов возразил, что сборник появился чисто случайно. Пока он готовился, подошла дата съезда. Так совпало.

Следом взял слово редактор отдела искусств «Литературной газеты» Евгений Данилович Сурков.

– Я знаю, сколько об этой книге говорят, как её читают. Что же, нам делать вид, что этого ничего нет? Мне хочется, чтобы правда о ней была сказана разумно, спокойно, и в тех случаях, когда она должна быть сказана, остро. А если нужно сказать что-то хорошее, нужно сказать это хорошее. В сборнике много хорошего, и о нём надо говорить¹⁴.

Он призвал занять разумную позицию по отношению к альманаху. Взявший слово Косолапов поддержал мнение Бориса Галина, что сам факт выхода сборника несёт в себе определённую новизну, когда инициатива собирания литературных сил принадлежит известному писателю. А потому о сборнике нужно говорить в целом, не раздирая его на две-три рецензии. Альманах стал реальным явлением, его покупают, о нём спорят. Он подчеркнул, что не нужно писать о сборнике взахлёб, и чересчур «долбить» тоже.

– Было бы неправильно делать и то, и другое, но также было бы неправильно обойти разговор о сборнике как таковом, уйти в отдельные рецензии, – сказал он, поддерживая кандидатуру Евгения Осетрова. – Буду голосовать за то, чтобы положительно оценить повесть Балтера. Серьёзного разговора заслуживает повесть Окуджавы. Меня в сборнике поражает удивительная всеядность, когда рядом с великолепными вещами соседствует такое, которое для уровня районной газеты сегодня не очень... Это особенно относится к «Очеркам наших дней». Рядом с великолепной прозой Паустовского торчат эти убогие очерки. Искусственно они сюда спихнуты, чтобы показать, что и у нас есть дух современности. Об этом тоже стоит поговорить. Почему составители этого сборника оказались так нетребовательны? Я уж не говорю о стихах Досталя рядом с великолепными стихами. Я согласен с тем, что главу о Бунине в «Золотой розе» с горечью читаешь, и протест вызывает глава о Блоке¹⁵.

Почему – либо Косолапов не сказал, либо не вошло в стенограмму. В ней дальше говорится о том, что, по словам главного редактора, нельзя ни ухудшать, ни приукрашивать историю литературы, что Сурков верно подметил какую-то фальсификацию о взаимоотношениях Станиславского и Мейерхольда. Этих его слов в стенограмме нет. Значит, Сурков говорил больше, нежели было за ним записано.

– Я не могу ходить по колено в этом потоке слюней, которые там напущены – продолжил Косолапов, имея, видимо, в виду и статью о Мейерхольде и сам альманах в целом. – Это всеядность и отсутствие элементарной требовательности. Это вещи, о которых нужно говорить. Серьёзные вещи. Выступим мы или нет, но сборник существует, о нём много разговоров, по его образцу будут обязательно делать что-то в других краях и областях. Почему об этом спокойно не поговорить?¹⁶

Косолапов выразил уверенность, что Осетров сумеет справиться с поставленной задачей, раскрыть все плюсы и минусы альманаха. Молчание вызовет кулуарно преувеличенные оценки. Феликс Кузнецов, взявший снова слово, высказался за статью, посвящённую сборнику в целом. Но будущему критику нужно подсказать, что поставить во главу угла. Объять необъятное нельзя. Он поддержал мысль Георгия Гулиа внимательней остановиться на прозе.

Завершая разговор, критик и писатель, специальный корреспондент «Литературки» Никита Разговоров отметил, что необходимо избежать спекуляций, связанных с тем, что сборник приурочен к XXII съезду. Георгий Радов парировал, заявив, что сборник «вышел в наше время и не отвечает требованиям времени», и скрыть этого невозможно.

– Ошибка редколлегии заключает в том, что она собрала с бору по сосенке и сунула всё это в сборник без идейного стержня¹⁷.

Снова в точку.

Предложение отдела русской литературы о публикации статьи Осетрова в соответствии с высказанными замечаниями о сборнике было поддержано.

Нужно отметить, что никто из редколлегии не высказал «идеологических» претензий к альманаху, не говорил о том, что он вреден, опасен «для молодёжи», не имеет права на жизнь.

 

 

Разбор Осетрова появился во вторник 9 января 1962 года. «Поэзия и проза “Тарусских страниц”», – гласил заголовок. Статья, как это и оговаривалось, занимала полтора «подвала», разместившись на второй и четвёртой страницах газеты.

Осетров подверг критике отбор материалов. Последовательно выдержан только принцип территориального единства: так или иначе с маленькой Тарусой связано большинство авторов. Но он влечёт за собой ограниченность тематики. Художественной общности и близко нет. Раздел, призванный показать будни современной глубинки, села, безнадёжно примитивен. Однако «страницы, связанные с культурной сокровищницей старого русского города, – самые сильные, самые привлекательные в сборнике. Положительный опыт “Тарусских страниц” также и в том, что эта книга открывает для нас некоторые новые литературные имена».

Можно вполне разделить его отзыв о повести «Трое из одного города». «Но не думайте, что герои Балтера – какие-то литературно штампованные бодрячки, из тех, кого до сих пор нам ещё показывают порой на экране. Нет, это живые подростки, ребята с “перцем”, это дети южного курортного города, знающие даже больше, чем полагается в их возрасте». «Лучшие страницы повести рисуют жизнь в её разнообразии. Автор умеет показать характер через жест, случайно брошенную фразу». «В повести почти не говорится о приближающейся войне, но, узнав и полюбив главных героев произведения, мы верим, что они встретят тяжкий для Родины час как подобает»¹⁸. Трое выпускников готовятся по призыву городского комитета комсомола пойти в военное училище. Их выбор и порыв не совпадает с желанием родителей. Это повесть о становлении характера и личности, о возмужании, о праве на самостоятельное слово и поступок, наконец, о первом искреннем чувстве – о любви. И извечном конфликте отцов и детей. Повесть действительно лирична и тонка; о войне ничего не сказано, но, читая, невольно ощущаешь, насколько хрупок перед её испытаниями человек, тем более только вступающий в жизнь…

Отрицательные стороны рассказов Казакова Евгений Осетров увидел в недостаточно определённой авторской позиции, признавая вместе с тем, что его образы, в частности Каманина из рассказа «В город», созданы «с большой художественной силой». «Василий Каманин – трудно уязвимое зло, ибо он не делает почти ничего такого, за что могло бы его покарать правосудие. Но тем более сильное чувство гнева должен вызывать герой у читателя. А этого нет». Вот тут можно спорить. Не оставляет Каманин к себе равнодушным. Поэтому не обязан автор его судить. Может, в какой-то мере верно другое: «Дело не в том, чтобы автор произнёс дидактическую речь. Но мы вправе узнать, как Василий Каманин стал живым трупом. А Юрий Казаков сужает свою художественную задачу, лишь показав, дав почувствовать, как дурно пахнет ходячий мертвец. Этого явно мало!» Писателю недостаёт, по мнению критика, веры в нравственную высоту человека, хотя он владеет «редким искусством плавной, исполненной внутреннего благородства фразы».

Казаков исходит от эмоций, чувств и переживаний, и в его рассказах важен не писательский, а читательский суд, и если он возникает, это удача.

При всех отмеченных недостатках оценка Осетрова резко отличается от той, что высказали калужские критики.

Четыре абзаца статьи посвящены Окуджаве. Сначала Осетров привёл отрывок из повести: «Помогите мне. Спасите меня. Я не хочу умереть. Маленький кусочек свинца в сердце, в голову, и всё?.. Я даже десятого класса не кончил» и т.д. «После этого монолога ждёшь, – продолжал Осетров. – что автор покажет, как мужает герой, вырабатывает твёрдые черты характера. Но повесть обманывает эти ожидания. Герой произведения, усвоив “предельно искреннюю интонацию”, поразительно напоминающую, кстати говоря, интонацию персонажа из книги “Приключения Весли Джексона” американского писателя В. Сарояна, уже не может от неё избавиться»¹⁹.

Окуджава стремится быть скрупулёзно правдивым, подчёркивал критик, приводя очередной пример, строчку («на кончике носа повисает капелька»). Но автор «Тарусских страниц» ошибается в главном: эпизод из быстротечной фронтовой жизни героя он принимает за настоящую войну.

«Я не отрицаю, что у повести Булата Окуджавы “Будь здоров, школяр”, быть может, появятся свои поклонники. Но я уверен, что она очарует лишь очень молодых или очень наивных людей, не искушённых в жизни и не имеющих никакого понятия о войне», делал вывод Осетров.

Ещё мягко сказано.

Этот герой-«малявка», показанный в повести, – «тварь дрожащая», попавшая на фронт, – кочует у Окуджавы из одного стихотворения в другое. От первого лица, кроме этого штампованного образа, шансонье ничего не может показать.

 

Отшумели жаркие сраженья,

А героем стать мне не пришлось. <…>

И другие падали у дотов,

И, седую пыль полей клубя,

День и ночь упрямая пехота

Под огонь шагала за тебя.

(«Здравствуй, жизнь»).

 

Всё совершали другие. Лирический герой не в силах перебороть страха.

 

…Жить хочется!

Жить хочется!

Когда же это кончится?

Мне немного лет…

Гибнуть толку нет…

Я ночных дозоров не выстоял…

Я ещё ни разу не выстрелил…

(«Первый день на передовой»).

 

Бесславие и безликость, не находящий выхода эгоцентризм. Заезженная пластинка скрипит и скрипит:

 

Я не буду

К фаланге героев причислен.

Слишком мало побед,

Слишком мало страданий

В послужном моём списке,

Коротком и чистом.

Ничего необычного

Не случалось со мною, –

Всё такое простое,

Всё настолько земное…

(«Мореходы бредут в океанах ночами…»)

 

Но вот тут, словно преодолевая страх, герой обещает «улыбаться в самом пекле рукопашной возни» («Не вели, старшина, чтоб была тишина…»). Однако…

 

…если, на шаг всего опередив,

Достанет меня пуля какая-нибудь,

Сложите мои кулаки на груди

И улыбку мою положите на грудь.

 

Что за «недотыкомка серая» истомила поэта этой «коварной улыбкою»? Окуджава переиначивает строчку из уголовной песни, как «с одесского кичмана сбежали два уркана», где в одном из вариантов звучит: «улыбку на уста мне положи» (или «сволоки» с ударением на «и»). Напелась интеллигенция – Окуджава с Коржавиным – блатных песен. Но улыбку «на уста» – понятно. А на грудь – это как? И зачем?

По существу он и не воевал, этот Смердяков с гитаркой, а мотался из части в часть и отсиживался в Закавказье. «Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся всем этим. Никакого романтизма – пожрать, поспать и ничего не делать – это главное, – откровенничал автор «Школяра» в разговоре с журналистом Юрием Ростом: – Один офицер набирает людей в артиллерию большой мощности, резерв главного командования. Часть стояла где-то в Закавказье, в горах. Не воевала с первого дня. И не предполагается, что будет воевать. Подумал: что там-то может быть трудного? Снаряды подносить – эта работа мне не страшна. А что ещё? Думаю: такая лафа. И я завербовался. Большинство ребят на фронт рвались. Потому что там жратва получше была. И вообще повольней было. Если не убьют, значит, хорошо. А я пошел в эту часть...»²⁰.

Окуджава видит войну только как «жертва» собственного романтизма, развеянного первой взорвавшейся миной. Правильно! Пусть «себя не чуя сдуру, восторженно визжа», ползёт на амбразуру с кинжалом в зубах Александр Яшин; пусть Николай Старшинов, не крикнув «За Россию!», идёт и гибнет за неё; пусть Михаил Луконин, посмеиваясь, смотрит, как в Ельце пляшет от зимнего мороза на улице пленный немец; пусть Семён Гудзенко глушит водку ледяную и ножом выковыривает из-под ногтей кровь чужую; да что там, пусть воюют женщины: в сотый раз пусть видит во сне рукопашный Юлия Друнина; пусть в осаждённом Ленинграде готовится к уличным боям Ольга Берггольц («и если завтра будут баррикады, мы не покинем этих баррикад»); пусть ползает по «раннему снегу» с санитарной сумкой Ольга Кожухова…

Рассуждения Окуджавы отличаются эгоцентрической узостью. Он её не преодолел. Поэтому ему не дано было писать о войне. Дано было Ивану Акулову, Виктору Астафьеву, Георгию Бакланову, Юрию Бондареву, Константину Воробьёву, Виктору Курочкину, Виктору Некрасову, Евгению Носову, и дальше по алфавиту до военной прозы Ивана Шевцова, Михаила Шолохова, стихотворений Александра Яшина… Ему же – с его рабством духа – нечего было писать, хотя и такая война («мне немного лет. Гибнуть толку нет…»), тоже может быть предметом осмысления. Ему вообще не было дано писать. Ни мастерством, ни умением создать полноценный литературный характер, ничем таким Окуджава не обладал. Зато у него была душа, которая слишком хотела стать Гамлетом.

Странное дело. Окуджаву с Паустовским свёл Балтер, который передал мэтру рукопись «Школяра». Тот как будто заметил начинающего прозаика и, не собираясь ещё сходить в гроб, благословил публиковать, не сделав никаких правок по тексту. Это известно со слов Балтера. Окуджава описывает встречу с Паустовским в Тарусе в своих воспоминаниях «Всё ещё впереди». Идёт разговор об альманахе, но никаких суждений, никаких критических замечаний ни о сборнике в целом, ни о повести. Вроде бы вполне уместно поинтересоваться у маститого писателя: «Как вам?» Своё молчание Окуджава объясняет робостью. А сам мэтр – «ни грюку». Слова, с которыми он встретил Окуджаву – «Вот вы какой», – ещё не означают «какой ты хороший прозаик». Помятуя оговорку Оттена («Паусту было на всё наплевать»), я задаю вопрос: а прочёл ли вообще Паустовский эту повесть? В лучшем случае пролистал через страницу и махнул рукой – печатайте. Но ситуация требовала личного знакомства, и Балтер его устроил.

В ноябре 1961 года газета «Неделя» опубликовала запись выступлений круглого стола, посвященного литературе. Паустовский представил на нём «Тарусские страницы». Он говорил правильные вещи. «Мы решили создать у нас в Тарусе сборник, где старые писатели заняли бы небольшое место, а большое заняла бы молодежь… Мы начали работать, и оказалось, что в Тарусе большие залежи интереснейших материалов». Сразу вопрос-ремарка: каких, кроме архивов Цветаевой и Заболоцкого? «Сборник собрали. Туда вошло много молодых поэтов и прозаиков. В частности, талантливая повесть молодого писателя Бориса Балтера, первая проза Булата Окуджавы, рассказы Юрия Казакова, Юрия Трифонова…» и т.д²¹. Дальше – бесспорно верные слова о сложностях, какими сталкиваются начинающие писатели, стремясь опубликоваться. Всё достоинство «Тарусских страниц» сводится к тому, что там есть новые имена, но снова – никаких суждений о качестве произведений (за исключением самого общего о Балтере).

Окуджава вспоминает, что, когда альманах вышел, в Тарусе у Оттена было застолье. (Скорее всего, летом, поскольку шансонье запомнил лужайку перед домом.) Надежда Мандельштам – тот самый поклонник, о котором писал Осетров, ободрила начинающего прозаика: «Мне чрезвычайно понравилась ваша повесть в сборнике. Боюсь вы уже никогда ничего лучше не напишете». «С тех пор, едва садился за прозу, – признаётся далее Окуджава, – вспоминал её пророчество, обливался холодным потом и старался доказать, что она была неправа»²².

Мало обливался. Какой из Окуджавы прозаик, было убедительно раскрыто в статьях Владимира Бушина «Кушайте, друзья мои. Всё ваше» в седьмом номере журнала «Москва» за 1979 год и Михаила Лобанова «История и её “литературные варианты”» в третьем номере «Молодой гвардии» 1988 года.

Через несколько лет в интервью «Литературной газете», приуроченном к своему 70-летию, Окуджава признавался: «…Мы всерьёз и не отличались от немецких фашистов. Были разные лозунги и как бы разные идеологические обоснования, при этом у нас, думаю, имелось больше фальши, потому что гитлеровцы не скрывали своих вожделений и писали об этом достаточно прямо и откровенно, мы говорили одно, делали другое… Я не вижу серьёзной разницы между красным и коричневым цветом»²³. Сказал безапелляционно, будто у него есть право так заявлять от лица всего поколения. Некролог Ивана Стаднюка на той же газетной странице рядом с этими словами смотрится символом перелома двух эпох… Что же, тогда и «десятый наш десантный батальон» – фашистский; и однополчанин, который должен взять шинель и идти домой, тоже; и Лёнька Королёв – герой, без которого нельзя представить улицу, тоже. И все они, оказывается, воевали только за «жратву». За неё же шли на фронт деды тех, кто сегодня ставит Окуджаве памятники, пробивает мемориальные доски. Деды тех, кто догадался назвать на окраине Калуге именем Окуджавы улицу и тех, кто живёт на ней.

Когда же ты, стихоплёт, был искренним?.. Своими заявлениями о «красно-коричневом» фашизме, нескрываемой кровожадной радостью о расстреле Дома Советов в 1993-м он перечеркнул всё, что написал раньше. «Бедной, бедной, безумное поэтишко! Что ты над собой сделал?.. Ну, сквозь землю пропадай…».

 

 

Осетров не слишком много внимания уделил поэзии, уже не хватало места. Самое лучшее и увлекательное в сборнике, по его мнению, это историко-художественный и краеведческий материал. «Этот раздел составлен со вкусом и знанием дела». «Сборник впервые знакомит нас с превосходной прозой большого русского поэта Николая Заболоцкого, публикуя мемуарный отрывок “Ранние годы”. Богаты познавательными и малоизвестными фактами статьи о художнике Д.В. Поленове, новые материалы сообщаются о В.Е. Борисове-Мусатове, пытливый читатель с увлечением прочтёт заметку И. Бодрова о тарусских коллекционерах»²⁴. Из литературного наследства Цветаевой выбрано далеко не самое лучшее.

Особенно зацепило критика сравнение Тарусы с «русским Барбизоном» во вступительной статье. Приписывая его Паустовскому, он ошибается. Открывавшая альманах статья, где это прозвучало, была без подписи и, скорее всего, написал её Оттен. Паустовский мог произнести такие слова, но в его статье, которая стояла следующей, такого сравнения нет. В самом деле, благодаря Барбизону сложилась художественная школа, целое направление во французской живописи. У авторов «Тарусских страниц», конечно, не было никакой особенной «тарусской эстетики», особого стиля. В «русском Барбизоне» на могиле Борисова-Мусатова гуляли козы, как обмолвился о том Паустовский в рассказе «Уснувший мальчик». И никто из творческой интеллигенции, наводнившей город, не озаботился, чтобы установить ограду, только суетливый неравнодушный и бесфамильный садовник Леонтий Назарович – главный герой рассказа… Вот уже действительно, интеллигентность – не образование, не талант, не интеллект и не умение писать стихи, прозу, музыку, а стремление хоть в малой доле изменить мир вокруг себя к лучшему, подвижническая готовность бороться с любыми несовершенствами жизни.

2 февраля 1962 года в газете «Литература и жизнь» появилась неподписанная статья «Во имя чего и для кого?». Это цитатный заголовок. Автор позаимствовал его из калужской областной газеты. Но вопрос относился не к «Тарусским страницам», а к статье Осетрова. Она, по мнению автора, слишком мягкая и сдержанная, а посему непонятно, зачем написана. Рецензент верно отмечал, что весь раздел «Очерки наших дней» носит в «Тарусских страницах» отписочный характер, его авторы «не успели полюбить ни землю, ни людей, о которых взялись писать». Они поражают мелкотемьем и поверхностным взглядом. Вместе с этим анонимный критик подчеркнул, что не согласен с чрезмерно суровой оценкой повести Максимова. «Высказываемые героем-повествователем циничные мысли осуждаются в повести, и в дальнейшем, под влиянием испытаний тяжёлого перехода в тайге, герой её всё прочнее убеждается, что именно собственная душевная скудость мешала ему по-настоящему ценить и любить людей». То же касается и Казакова. У него, «действительно, изображены люди духовно убогие, но отрицательное отношение автора к ним тоже достаточно определённо». Повесть Окуджавы была названа одной из самых явных неудач. «Эта повесть – автобиографические заметки о войне – достаточно хорошо характеризует идейно-эстетические принципы литератора. Повесть невероятно мелка, в ней нет и намёка на смысл и идеи справедливой войны. Герой повествования вовсю обнажает потребительскую свою сущность, упражняется в эгоцентризме на самом низком уровне»²⁵.

Вот это, по-моему, в десятку.

Несколько последних абзацев были посвящены Осетрову, который, по мнению автора, дал общую оценку сборника, «исходя из отвлечённых “культурнических” соображений». Критики областной газеты были более принципиальны и точны в своих суждениях.

Несколькими днями ранее, 28 января, «Литература и жизнь» напечатала под псевдонимом «Теодор Орисио» невнятную пародию на рассказы Юрия Казакова «Стуки, грюки от скуки». Её стоит отметить только ради библиографии.

В апрельском номере ленинградского журнала «Звезда» за 1962 год появился отклик Дмитрия Молдавского. Критик отметил, что статья Паустовского о Бунине уже публиковалась раньше в качестве предисловия к однотомнику, выпущенному издательством «Московский рабочий». Классик, «организовавший» «контратаку» на цензурные редуты, мало что нового дал для «Тарусских страниц». Обойду стороной суждения о Бунине и Цветаевой, о Всеволоде Иванове, который слишком восторженно, на взгляд Молдавского, отозвался о поэтессе. Мало чего нового прозвучало и о Казакове. («Нам надоели гладко струганные романы-идиллии и пастельные голубо-розовые тона житийных повестей об этаких записных бодрячках. Надоели, видимо, и Ю. Казакову. И молодой писатель постарался вовсе отменить все светлые, яркие краски».²⁶) Об Окуджаве Молдавский отозвался в тон Осетрову: «Война без риторики, без пресловутого “гром победы раздавайся”, война без громких слов – всё это хорошо. Но война-то получилась без внутреннего содержания, без высоких освободительных идей. Стилизованная получилась война. И не к лицу человеку, не просто пережившему эту войну, а провоевавшему её, кокетничать, рассказывая о фронтовых буднях!»²⁷

Повесть Балтера и рассказ Трифонова показались критику хорошими, но они не делали погоды. «Ещё меньше современность звучит в скороспелых, то откровенно газетных, то “с приёмчиком” заметках, носящих название “Очерки наших дней”». Отрицательную оценку получил «Шофёр» Корнилова, которому автор «Звезды» поставил в пример Илью Сельвинского, тоже писавшего о целине, и, что неудивительно, Досталь, «скучный» Штейнберг, отдельные стихи Слуцкого.

Молдавский отметил то, мимо чего прошли другие: внутреннее оформление. Отдельные репродукции хороши даже при плохой печати, в то же время опубликовано много такого, что представляет интерес разве для специализированных изданий. Я бы добавил от себя, что разбросанные по страницам картины против воли воспринимаются как иллюстрации к произведениям, и очень странно выглядит рисунок «Д.В. Поленов верхом на лошади» – набросок для картины «Богатыри» В.М. Васнецова (1882 г.) в тексте повести Окуджавы, «Натурщик в одежде араба» А.Е. Архипова в рассказах Казакова, «Левитан в одежде бедуина» В.Д. Поленова среди взрослеющих мальчишек Балтера. Тут нужно бы было дать работу художнику-иллюстратору, но не было времени, да и думать было некогда. От части репродукций можно бы было отказаться, а что-то объединить в единый художественный блок. В советские времена была хорошая традиция: толстые литературные журналы выходили с репродукциями, в том числе цветными, картин современных художников, работ фотомастеров. Делать что-то подобное редколлегия «Тарусских страниц» не дерзнула. И Молдавский прав: «…В перенасыщенности “мирискусственническими” стилизациями есть что-то провинциальное, старенькое, едва ли не мещанское, далёкое от споров вокруг проблем современного искусства».