Нанятый на весь день таксист зарядился их восторгом и с искренним удовольствием оценивал купленные в ЦУМе платье и туфли для невесты, сам выбирая на центральном рынке фрукты, показывал, где самые свежие цветы. Славка в своём яро-пятнистом дембельском камуфляже с лихим голубым беретом на затылке, и Саша, лёгкая, светящаяся как облачко, в чуть кремовом, мелко сборенном японском шёлке, раздвигали встречных метра за три, и образованный в толкучке коридор не сразу затягивался, упруго давя им в спины любующимися взглядами. Даже каменные бабы за мясными, рыбными, крупяными и овощными прилавками обмякали выветренными, свирепо раскрашенными лицами и перешёптывались, кивая друг другу на счастливых «молодожёнов».

Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту Бердска, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша.
Вот так быстро и направленно несло Славку с того самого перводекабрьского вечера, когда они, дежурившие около киноцентра «Авроры», помогли трём девушкам избавиться от излишне рьяно клеящихся пьяных парней. Он ещё выслушивал благодарное щебетанье, помогая сесть в маршрутку, а сам уже знал, что залип. Всё произошло с первого взгляда. Просто – раз! – и даже температура подскочила…. Несколько вечеров засады обернулись удачей: Славка заметил за узорами замороженного стекла ПАЗика ту самую белую песцовую «зимушку», впрыгнул на подножку, и встречи со студенткой истфака педагогического университета стали неминучими. Дни ускоренно замелькали, сливаясь в единый карусельный разлёт, снег наслоился и стаял, лужи высохли, отсыпались белые конфетти черёмух и ранеток, а они, кажется, и не успели даже всмотреться друг в друга, а не то, чтобы «узнать, как следует». В этом, нерассуждаемо властно повлёкшем потоке, его жизнь словно бы обрела логику исполнения неких пророчеств. Даже загибы нежданных, не планированных ситуаций, только ещё больше убеждали в какой-то высшей правильности, в фатальной предначертанности всего с ним – с ними! – происходящего. Служба в полку устаканилась быстро и как-то сама собой – в патрулировании, дежурствах, в теоретических занятиях и тренировках по любимой рукопашке она совсем не требовала сверхвнимания, каких-то излишних физических или психических затрат, словно бы просто продолжилась армейская «стодневка». Кто был вокруг? Да нормальные мужики, не пацаны же, ну, чуток попритёрся, отстоял своё пространство, и всё – люди ж везде люди, если ты сам человек. Даже эта командировка в Чечню, опять же, настолько вовремя повернулась, ведь если б, действительно, из органов турнули – тогда всё, прощай юриспруденция! Так что, и тут всё точно. Всё как нужно. Кому нужно? А ему. И Саше.
Права мама: «сам на свадьбу заработаешь».

Невысокий и легкотелый, с серо-седой бородкой и такой же сизой косичкой, пятидесятилетний отец Василий что-то долго делал в алтаре, важно проходя туда-сюда за открытыми Царскими вратами, а они напряжённо ждали посреди маленького, чрезвычайно уютного сельского храма, хлопая глазами на пёстроту росписей по стенам и своду. Саша шёпотом рассказывала – кто есть кто. В самой вышине куполка, над узкими вытянутыми окошками, вкруг длинной цепи с новенькой, красно-медной люстрой – «паникадилом» – сошлись Архангелы, под ними расположились Евангелисты. Дальше, за спиной, до самого хорового балкончика по тёмно-синему арочному потолку выстроились святые, почти все свои, сибирские, потому что храм так и назывался – «Всех святых, в земле Сибирской просиявших». А прямо над ними Божия Матерь в широко распахнутых руках держала белый шарф – омофор. Он означал Её покровительство над Россией. Справа на стене – сцена Распятия, ну, это-то и Славка понимал, а слева – Вход Господень в Иерусалим. Вернее, въезд на «осляти». Художнику особо удались лица фарисеев, злобствующих в ближнем левом углу. Совсем как живые.
И откуда ей это всё известно?
Отец Василий – папин двоюродный брат, и она пять лет назад здесь «на молоке» каникулы проводила, после удаления аппендицита здоровье поправляла. Как раз, когда церковь расписывали. И даже вон тот орнамент помогала раскрашивать. Ага, самый кривой участок.
- Исайя, ликуй… – под срывающееся одинокое пение, вслед за священником они мелкими шажочками трижды обошли аналой и подсвечник. Со скамейки у входной двери за ними внимательно следил таксист. Других свидетелей таинству не было.
- Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Александре… венчается раба Божия Александра рабу Божьему Владиславу… – кольца, с которых они не догадались сорвать бирки, непривычно тяжелили пальцы, а надетые короны совсем не подходили по размеру – у него она едва держалась на макушке, а Саша, наоборот, утонула в своей по брови.
От придерживаемого дыхания сердце колотилось как у бешеного кролика. А ещё он никак не мог запомнить от какого плеча к какому нужно накладывать крест и хитрил, чуть запаздывая за Сашей.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Глоточек густого вина ударил жаром в лицо и, сняв напряжение, заполнил тело тёплой ликующей радостью. Словно в и так светлое помещение через окна долилось ещё больше солнца, ослепительно расплескавшегося на золотой лепнине иконостаса, изгибах паникадила, высоких ножках подсвечников и бело-серебряной ризе.
- Ну, молодые, поцелуйтесь. – Отец Василий и сам улыбался им отчего-то с явным облегчением. Мелкие морщинки сжимались-сходились вокруг искрящих лаской точек зрачков, коротко подрезанные усики топорщились над большими, не по черепу, редкими зубами. – Поздравляйте ж друг друга!
В низеньком, обмазанном глиной и выкрашенном в жёлтое, соседнем с храмом домике чистенькая до восковой полупрозрачности старушка – Татьяна Семёновна – в белом платочке под завязанной накрест пушащейся шалью, уже накрыла в «зале» стол, на который таксист выложил их яблоки, бананы, апельсины и торт, выставил две бутылки шампанского, а рядом от местных щедрот дымились по железным тарелкам пельмени, белела облитая сметаной гора крупного домашнего творога и, прямо на вязанных кружевных салфетках, пестрили разно крашенные – с прошедшей две недели назад Пасхи – яйца.
- Вот, вы слышали сегодня: «кого Бог сочетает, человек да не разлучит». Великая формула для устроения всей вашей будущей жизни, если вдумаетесь. Ведь любовь – единственное, что соединяет истинно, потому что в Писании сказано: Любовь и есть сам Бог. Но, только в понимании любви – не как жажды чем-то обладать, не в страстном эгоизме, а, наоборот, в полной жертвенности, безостаточной самоотдаче: «я люблю тебя, значит, я твой», – и покрывает брачный союз Божья благодать. И, действительно, когда двое вот так любят друг друга, когда они отдают друг другу всю свою душу, разве может что-то и кто-то их разъять, разлучить? Нет такой силы, ни человечьей, ни бесовской. Запомните: слияние душ в Божественной Любви – единственно настоящее, непреходящее счастье, другого на земле нам не дано. А так как человек существо не только душевное, но и плотское, то отсюда ему и ещё одна радость – чадо. Никогда не разлучиться мужу и жене, после того, как у них родилось дитя. «Да будут единая плоть» – и вот ваш ребёнок навсегда наследует черты и характеры вас обоих, он навсегда равно и мамин и папин. Малый такой ребёночек, а в нём вы уже нераздельны, в подобие Святой Троицы: три ипостаси в единой природе.
Славка, поймав момент, когда отец Василий отвлёкся на закуску, тихонько подтолкнул Сашу плечом:
- Родишь мне сына?
- Сначала дочь.
- Это ещё почему?
- А чтоб помогала с младшими нянчиться.
- Ты что, сказку про гусей-лебедей не читала? Чтоб она своего братца проморгала? Не смей мне перечить – сына первым! Защитника!
- Чего-чего не сметь?
- Ничего не сметь. Вот как батюшка сказал: «да убоится жена мужа своего»!
- Ох, и боятся оне нас! – Отец Василий смеялся заразительно, рассыпчато, опять пряча блестящие глазки в зажимы морщинок, и за ним нельзя было не рассмеяться остальным, только Семёновна у печи печально подпирала щёку чёрной ладонью, отстранённо ожидая окончания застолья. А, может, у неё болел зуб?

Пустынная улица мелькала и щебетала чёрными с малиновым, низко пролетающими росчерками ласточек. Припылённая вдоль некрашеного дощатого церковного забора кипень мелкой аптечной ромашки млела в ожидании дождя – плотно взбитые, густые облака с юга наползали медленно, но явно с серьёзными намерениями.
У «волги» стоял, как вначале показалось, мальчишка, тыча пальцем в шашечки вдоль всего кузова, словно их пересчитывая. Таксист уже дёрнулся заорать, но разглядел, что это не ребёнок, а маленький горбун.
- Гоша, а чего ты не зашёл? Пообедал бы с нами? – Отец Василий попытался заглянуть в лицо отворачивающегося от него немолодого уже, большеголового худенького человечка в сером перешитом плащике и ярко-синих женских сапогах. – Ты чего, на что-то обиделся?
Горбун рывком окончательно отвернулся от священника, искоса снизу быстро и жадно осматривая вышедшую компанию.
- Ну, вот. Опять за своё. Гоша у нас человек особенный, у него сны вещие.
- Это как?
Гоша метнул взгляд в улыбающуюся Сашу. И неожиданно пропищал:
- А я тебя помню.
- Вещие и всё. Увидит, к примеру, под утро, что батюшка его за что-нибудь ругает, и верит, что такое вот-вот случится.
- А если не произойдёт?
- Так он специально напросится. Для верности своему слову.
- Я тебе про пожар в кочегарке точно предсказал. И про то, когда епископ умрёт.
- Один раз – это случайность, второй раз – совпадение. Вот когда ты в третий раз вправду проречёшь, тогда только поверю в закономерность. Чего сегодня-то приснилось?
Горбун чуть покачивался на высоких каблучках, разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы, а серое, иссохшее личико выказывало полное презрение к подкалывающему его отцу Василию. Однако, за детски выпяченной нижней губой, за гордо завёрнутыми на близящиеся облака серо-жёлтыми белками, Гоше никак не удавалось скрыть внутреннее, зудящее напряжение – ну, не зря же он тут целый час поджидал их выхода. И, опять стрельнув взглядом в Сашу, Гоша по-старушечьи сердито задишконтил:
- Ну, а ты чего лыбисся? Смотрись-ка лучше в зеркала, пока они тебя отражают! Спеши, вглядывайся. А ты, солдат, не ходи спиной. Коли взял что, не отступайся.
Они некоторое время молчали, смотря, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вдоль притихшей под наплывающей тенью улицы.