Вознесённый быками и арками, каменный мост огнистым пунктиром выводил полуторакилометровую перспективу во мглу противоположного берега. Размашисто перечёркнутая Обь невразумительно шепелявила мелким неравномерным прибоем, широко лоснясь розоватым серебром вдоль ограждённого буями фарватера. Сбившись в стаю, около Перевалки дремали самоходки, и отсюда – с бетонной высоты набережной – длинные живые дорожки красных и белых корабельных фонариков казались цепочками, опущенными вглубь расплавленного чёрного стекла.
Уперевшись грудью в чугун решётки, Славка уже минут пять распевно читал «Демона», а Саша, чуть улыбаясь, слушала и не слушала, то так же перевешиваясь через ограду, чтобы заглянуть в хлюпающую маслянистость вздувшегося весеннего половодья, то отворачиваясь от слишком свежего поречного ветерка. И, поймав паузу, отмахнула рукавом белого плаща:
- Так не бывает.
- Что не бывает?
- А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть.
- И как же мне теперь это исправить? Зачитать «Устав гарнизонной и караульной службы»? Или… «Тёркина»?
Саша опять заглянула за решётку, и волосы намагничено потянулись в темноту, закрывая лицо пепельными шторками.
- Ну, хотя бы Михалкова, про Дядю Стёпу.
- Ах, ты! – Славка развернул её и обнял, пробиваясь сквозь эти щекочущие нос шторки к смеющимся губам. – «Когда унесу я в чужбину Под небо южной стороны Мою жестокую кручину, Мои обманчивые сны…».
Саша рванулась, но он удержал – «Тихо. Тихо»!
- Ты обещал не напоминать.
- Это же Лермонтов, просто Лермонтов. Кто ж виноват, что мы родились с ним в один день? Только с разницей в сто шестьдесят восемь лет. Всего-то – сто шестьдесят восемь.
- Действительно, подумаешь!
Небо поверху окончательно зачернело, жирно разграничась со слоящейся серостью насыщенного электричеством тумана, припавшего к заречной панораме засыпающего города. Всё, это уже ночь. Первая, по настоящему тёплая майская ночь. На набережной, за живым щитом терпко пахнущих осыпающимися почками тополей, почти невозможная для центра полуторамиллионного города тишина нежилась шелестящим придыханием и похлюпываньем, где-то, высоко-высоко по мосту, догоняя и ослепляя друг друга, мчали неразличимые отсюда автомобильчики, справа в зашторенных окнах старинного здания муниципального банка разыгрывались немые сцены театра теней из жизни уборщиц, а здесь никого. Никого, кроме двух обнявшихся. Фонарь с ближнего столба изредка зудел и пощёлкивал, пытаясь разгореться в полную мощность, но скоро смирялся и опять синюшно тлел, не мешая целоваться.
- Пойдём?
- Ты замёрзла?
- Да.
По широким каскадам лестниц, мимо ленточных перемежий парковых посадок и асфальтных дорожек, они возвращались в город, и он принимал их привычным гулом, кисловатостью оседающего смога, цветастой резью рекламы и полным равнодушием бесчисленных квадратиков чужих кухонь, гостиных и спален. На замусоренной остановке, напротив автовокзала, громко обсуждала рост цен крепко выпившая кампания, под прозрачно выгнутой пластиковой крышей, рядом с раздутыми сумками устало притулились две пожилые женщины, держась подальше от взрослых, сосредоточенно хрустел чипсами лысый худой мальчишка. Какой последний троллейбус? Она же замёрзла. И Славка замахал наезжающей вишнёвой «пятёрочке», наклонившись, заглянул в приспущенное стекло, пошептался с шофёром.
- Садись, поедем.
В прокуренном тесном салоне Сашу действительно сильно зазнобило, и как бы Славка её не прижимал, продолжало мелко потряхивать.
- Как мама?
- Как обычно.
- У меня тоже никаких новостей.

- …В общем, адвокат прав: это дело насквозь заказное, пусть терпят. Тут, чем дольше тянется, тем больше шансов на перемены. – Славка сидел между раскладным кухонным столом и холодильником – дорогому гостю предоставили личный «венский» стул Сашиного отца. Сам Алексей Тихонович, понурив блестящую лысиной большую голову к скрещённым на груди рукам, безмолвно стоял в дверном проёме. Анна Константиновна и Саша, спиной к окну, сдвинули табуретки напротив Славки.
- И сколько ж терпеть?
- Да подольше, чем они перед своей партизанщиной на раздумья потратили. Может – год, может – два.
- Два года?!
- А как же иначе? Статью-то лепят лихую – «преступная группировка, организованная по этническому принципу»! Они ж сами в руки прокуратуре под кампанию по борьбе с националистическим экстремизмом выпали.
Разговор обычный, сторядовый, но слёзы-то каждый раз прожигали наново. При каждом удобном и неудобном случае на этой кухне на одни и те же вопросы выслушивались всё те же ответные советы для Сашиного младшего брата, третий месяц сидевшего в следственном изоляторе. Групповое нападение с целью нанесения тяжкого урона здоровью на почве национальной неприязни! Семнадцатилетний Николай учился на третьем курсе в машиностроительном колледже, на металлообработчика. Заводной красавчик и балагур, вокруг которого легко собиралась весёлая и резковатая компания, в которой, чего скрывать – и пиво, и иной раз что покрепче дули, а парни и анашу покуривали, но чтобы чего серьёзного там, – «колёса» – нет, такого не было. Вообще к двум дохлым наркушам из своего двора все относились с полным презрением, руки не подавали, как опущенным. И вдруг в больнице от передозировки умирает младший брат Колиного лучшего приятеля Алексея, четырнадцатилетний Костик! Умница и чудик Костик, светлоглазый и лопоухий, зацепа и подкольщик, но при этом почти полный отличник. Сначала даже верить никому не хотелось, но факт оказался фактом: семья в шоке, по квартире запах валокордина, а участковый занудно записывал показания про то, что никто ничего про наркотическую зависимость подростка не знал. Проведя собственное расследование, Алексей и Николай выдавили из Костиковых одноклассников, что это действительно оказалось дикой дуростью, полным бредом, потому что Костик «только попробовал на спор». Все знали, что в арке возле телецентра цыгане торгуют дозами, но это как-то никого до сего никак не касалось. На третий день, вечером после похорон, Алексей, Николай и ещё четверо ребят, немного выпившие на поминках, разломали плохо сваренную подвальную арматурную решётку на прутья и с двух сторон подошли к арке. Две цыганки и парень, примерно их возраста, разом всё сообразили и молча бросились бежать к стоящим возле магазина белым «жигулям», из которых навстречу спешило два толстопузых «романэ». А ещё через минуту под оранжево-синие метания «мигалок» нападавших укладывали в грязный снег неведомо с какой скоростью подоспевшие стражи правопорядка.
- Два года. Два года за эту тварь! Ведь все же знают, что он наркоторговец!
- Все знают, что все цыгане наркоторговцы. И что? Два года – это ещё будет здорово, это только если «борьба» закончится, и им условные сроки влепят. Может, ещё и какая-нибудь амнистия выпадет.
Алексей Тихонович молчал всегда, и Саша, обнимая мать, только кривила губы, а Анна Константиновна задавала и задавала торопливые вопросы. Всё те же. И слёзы катились, катились мутными толчками по чёрным тушевым дорожкам. А потом неблёсткие капельки быстро смаргивались и с Сашкиных ресниц. Упорно смотрящему через их головы в затюленное окошко Славке казалось, что точно такие же дорожки чернятся у него самого, только изнутри, зажигая трудно терпимый огонь в щеках и горле. Мать и дочь, одинаково красноносые, заглядывая в его ускользающие глаза, ожидали, просили, требовали от него какого-то чуда.
А чем, собственно, мог им помочь младший сержант со стажем в МВД неполных шесть месяцев? И вообще, он оказался в ещё только что формирующемся полку ППСМ Областного ГУВД после непрохождения по баллам на юрфак Кадровой академии. Ох, и обидно тогда было, досадно – ведь всё сдал на четвёрки, даже сочинение! И, главное, с теми же результатами на платное отделение – пожалуйста! Он даже не поленился прийти и посмотреть на зачисленных счастливчиков: конечно же, на государственном – сплошь деточки гор- и обл-исполкомовцев. Торгашеские ляльки – за деньги, а таким «уличным», как он, честно посоветовали – раз льготы для отслуживших кончились с Советской властью, то на будущий год лучше поступать со службы в милиции. Куда, в свою очередь, вытатуированные на плече дембельские «ВДВ» – всегда лучшая рекомендация.
Да, по его просьбам замполит, то есть, замкомполка по работе с личным составом, периодически звонил в СИЗО, узнавал о здоровье, настроении, просил контролировать и, по возможности, защищать «детей» от блататы. И после каждого такого звонка в доходчивых выражениях объяснял Славке, насколько ему нужны чужие проблемы, однако через восемь-десять дней опять обречённо звонил и узнавал, просил контролировать и, по возможности, защищать.
- Черкасов, а самое заклёпистое в этой ситуации то, что я уже заранее знаю, что добром твои ходатайства не закончатся. Опыт психолога и интуиция милиционера подсказывают, что рано или поздно и сам ты преступишь закон на почве этой вот «национальной неприязни». Заразная она штука, типа туберкулёза. А если, вдобавок, тут амуры крылышками бяк-бяк-бяк…. Но почему, спрашивается, если я это знаю, всё же сую свой палец в мясорубку? Как ты думаешь?
Славка смотрел в одутловатое, веснушчатое лицо с тёмно-рыжими усами и думал – ну какой же замполит мировой мужик, настоящий слуга царю, отец солдатам, такие никогда никого из своих не сдают. Поэтому редко поднимаются выше майора.
- А, скорее всего, вы, Виктор Иванович, и сами этим больны.
- Молчать! Марш из кабинета!
Опыт психолога и интуиция милиционера не подвели: неделю назад, когда остановленные около семидесятой школы для поверхностного досмотра цыгане начали совсем уже вызывающе дерзить, Славка схватил за синий мохеровый шарф самого крупного и, под визги и вопли подряд беременных многодетных матерей, несколько раз всадил кулак в пенящиеся кровью золотые зубы. Лейкопластырь с костяшек быстро отклеивался, комвзвода никак не мог употребить хоть одно литературное слово, его рыку тенористым эхом вторил комроты, комбат молча синел своим очень выпуклым лицом, а замполит издалека разводил руками. Заявление потерпевшего покрыли объяснительной, и тощая чёрная папочка двинулась по инстанциям.
- Черкасов, я ж тебе говорил, практически пророчил. Даже скучно стало, когда узнал. Как же так – при стольких свидетелях милиционер избивает гражданина? Какого-такого наркоторговца, от каких-таких школьников это известно? Где изъятые вещдоки? А без них всё только недоказуемая лирика. И что ты при избиении гражданина говорил про обезьян и смуглый цвет его ягодиц? Теперь дело о «национальной неприязни» вряд ли ограничится внутренним расследованием со взысканием. Да и что с тебя взыскивать? Лычку? Ох, сколько ж мне всё за вас, олухов, терпеть? Когда ж, наконец, на заслуженную пенсию, огурцы, перцы и георгины выращивать? Поверь, я таких бы, как ты м… чудаков, собственными руками. Вот этими руками п… порол. Но, Черкасов, ты ведь наверняка надеешься на то, что дуракам везёт, а счастье улыбается влюблённым? Что ж, бывает такое, случается, к сожалению. И поэтому ты, вместо психиатрического освидетельствования, сейчас немедленно побежишь, нет – полетишь в штаб, а в полёте изысканным почерком начертаешь рапорт о страстном желании отправиться в командировку по поддержанию правопорядка на территории Чеченской республики. Ну, и что с того, что наши уже давно отправлены, ты придаёшься ОМОНу. Черкасов, бегом – марш!

Поднявшись с Сашей через воняющую кошатиной черноту подъезда, Славка заходить категорически отказался. Завтра, завтра у них будет целый день, и потом ещё день, а сегодняшний вечер он обещал матери. Вот-вот – «вечер»! Вспомнил о сыновнем долге ровно в двенадцать.
Почти бегом закосил круг площади Станиславского, знакомыми с детсадовского возраста дворами выскользнул на Плахотного. Гребешок серых серийных панелек, за которыми по ту сторону трамвайной линии рассыпался частный сектор, отблёскивал слепой сплошью спящих стёкол, и только у них на кухне ярко желтел ещё бабушкин абажур. Мама, наверное, и не ужинала.
Странно, но Вера Павловна словно даже обрадовалась, узнав, что проступок сына обернулся шестимесячной командировкой: «война там уже кончилась»… «проверите свои чувства»... «сам на свадьбу заработаешь». И все эти дни держалась молодцом, совсем не как тогда, когда его забирали в армию. Вот и сейчас она кормила его на третий раз разогретыми котлетами с жареной картошкой, подливая в чай побольше молока, подвигала конфеты, новые кусочки вафельного тортика, и самозабвенно говорила, говорила. О том, что в следующем месяце она рассчитается с кредитом за холодильник и можно будет взять микроволновку, о том, что в подъезде опять выломали замок и исписали гадостями дверь у соседей, и о возможном госзаказе для их Сиблитмаша, и про то, как Путин в Берлине опять «им» всё прямо высказал, а Европарламент ответно пригласил латышей… куда-то… туда…. Славка слушал, слушал и придремал. Растолканный, в раскачку добрёл до диван-кровати, как-то разделся и рухнул поверх одеяла. Вера Павловна попыталась его укрыть, потом выключила свет, но сразу не вышла, а, крестно зажав ладошками рот и раскачиваясь, смотрела на не вмещающееся в длину большое сильное тело своего «мальчика», на его высоко выстриженный затылок, упавшую на пол руку с зажатым мобильным телефоном.
Уличный фонарь косо делил комнату на неравные части. По стене над диваном сплошь пестрели плакаты и постеры с лохматыми кожаными и татуированными гитаристами. Из её молодости узнаваемы только «Deep Purple» и «Scorpions», остальное уже Славкино. На светлополированном столе, за которым с окончания школы никто почти и не сидел, вокруг переносного проигрывателя теснились стопки дисков, ворохи глянцево пустых журналов с суперменами и красавицами, но тут же рядом белели разворотами реально читаемые «Основы юриспруденции» и «История Государства Российского». И серебристо поблёскивал скрученный пружинный эспандер.
С противоположной стены, из-за шифоньера на Веру Павловну внимательно скосил свои карие очи поручик Михаил Юрьевич. Этот портрет-копия – единственная память об отце, художнике-проектировщике с их КБ. Сколько ж тогда подруги учили и вразумляли – мол, какой-никакой, а мужик, муж, где лучше-то? У каждой дома своё, но терпят же, а она вдруг на такое – разводиться. Чем только не пугали, чего не пророчили. Но, ничего, и одна справилась, вырастила сыночка, подняла красавца и богатыря, и ещё, Бог даст, выучит. Станет её мальчик прокурором, будет расследовать самые запутанные преступления, как мечтает, она ведь всё на это отдаст, верёвкой сплетётся, а выучит, лишь бы поступил.
И, ох, как же только его увлечение некстати! Эта девочка… ну, да, она и хорошая, и милая, и умненькая, но… не вовремя. Вот закончил бы пару курсов, тогда б…. Однако в лоб об этом сейчас нельзя, только хуже получится, сейчас он всё равно ничего не услышит. Ладно, авось, небось, да как-нибудь. Пусть съездит на полгода, глядишь, время что и подправит. Там-то теперь нет войны, теперь не так опасно.

Мобильник с выключенным звуком зазудел, заёрзал, пытаясь вырваться из ответно напрягшихся пальцев.
- Да, Саша, да.
- Ты спал?
- Не. Не помню. – Голос прорезался не сразу.
- А я вот что подумала: ты завтра весь день занят?
- Сейчас соображу. С утра самое приятное – получить командировочные. Потом на склад, собрать амуницию: форму, бельё, обувки, ну, бронник там, каску, разгрузку. Спальник у меня свой новый.
- Это всё долго?
- Не знаю. Ладно, могу завтра только денежки получить. А снаряжусь послезавтра.
- Завтра, послезавтра … а после послезавтра вы … когда?
- Я ж говорил – военная тайна. Время «че». Так что же мы завтра?
- А поедем в Черепаново?
- Поедем. Только зачем?
- Там дядя Вася, папин двоюродный брат, священником служит. Он нас, не дожидаясь загса, без печати в паспорте повенчает.
- Ты этого хочешь?
- Очень.
- Очень-очень?
- Очень-очень-очень.
- Тогда едем.
- М-му! Целую, обнимаю, спи!
Вот-вот, «спи»! Славка с минуту смотрел на свой «самсунг», потом прижал к носу погасший экранчик и сунул телефон под подушку. Всласть потянулся и, продолжая улыбаться, захлопал глазами в потолок. «Спи». Вот-вот.