Загоны в огороде были и тем удобны, что совсем рядом с ними стоял колодец. Носить воду ведрами не было нужды, скот сам шел на водопой, стоило только вороту скрипнуть да загреметь колодезной цепи. Летом же пути к колодцу для скотины, понятно, не было. Тогда я носил из огорода воду на коромысле, с трудом ковыляя по узкой тропе, протоптанной среди высоченной картофельной ботвы, носил в ограду, к большому долбленому корыту – колоде.
Из этого корыта пили все: и курицы, и собаки, и овцы. Но привередливая корова Катька брезговала такой компанией, и каждый день под вечер, перед тем, как явиться ей с пастбища, я менял воду в корыте, приносил свежей. Однако привередливость Катьки простиралась еще дальше. Она не хотела пить студеной, только что вынутой из колодца воды, и мне приходилось сначала наполнять кадку у колодца, чтобы вода немного нагрелась на солнце, а уж потом носить ее в корыто. Катька любила также, чтобы воду лили прямо при ней. Это создавало впечатление струящегося ручья, такого же прозрачного, как в Мортяшкином или Фанкином логу.
Сходство с родниковой водой при этом усиливалось еще тем, что в нашем колодце и на самом деле была особенная, почти ключевая вода. Он был вырыт у подошвы косогора, на «жиле», как говорили старые колодезники. В других колодцах бывает «нажимная» вода, которая медленно настаивается, «нажимается» из влажного грунта, а в нашем – «жильная», то есть почти ключевая. Только ключ, питающий его, пока блуждал в темноте, не находя выхода на поверхность. Такая вода не дает накипи. Картовница или горошница, приготовленные на ней, получаются отлично разваристы. Да и просто на вкус ее сразу отличишь от обычной колодезной, которая бывает вроде бы немного недосоленной, пресноватой.
Недаром, собираясь на пашню и беря воды про запас, отец наполнял лагун обязательно в нашем колодце или же, если было по пути, в колодце-кипуне под Татарской горой, который стоял на подгорных ключах-кипунах, и вода отливала в нем небесной бирюзой.
Заправлять большой артельный лагун водой из нашего колодца нередко поручали мне. И я делал это с удовольствием. Ведро над лагуном нужно было держать повыше, чтобы конец вытянутой голубоватой струи стал как можно тоньше и угадывал бы точно в круглое, как в скворечнике, отверстие сверху лагуна. Если же струя не вмещалась в скважину, лагун начинал фыркать, будто лошадь, и разбрасывать по сторонам студеные брызги. От лагуна и холодной воды пахло утренним лугом и невольно вспоминалась покосная пора, какая-нибудь старая история, связанная с нею …
 

Июльские жары стояли невыносимые, душные, липкие. Небо ясным бывало только ночью, когда на нем четко проявлялись высокие звезды, и ранними утрами, на солнцевсходе. А днем (обычное явление в пору долгого зноя) его затягивало мгой, синевато-белой, как снятое молоко, сплошной, неподвижной и бесконечной.
Тяжелые колеса телеги, когда мы ехали проселком на покос, по спицы тонули в сером пухляке. Пыль поднималась по ободу, будто примагниченная к нему, и потом клочьями падала на дорогу, образуя длинное облако. Лошади отчаянно фыркали и мотали головами. Все придорожные травы, и особенно разлапистая белая полынь, были покрыты седой пылью, как инеем.
Росы давно уже не выпадали. Ласточки вечерами носились над самой землей, почти прикасаясь к ней атласными брюшками. Когда возвращалось с пастбища стадо, первыми в село не раз входили и черные, и пестрые коровы, предвещая ненастье. Однако, вопреки всем приметам, дождя не было. А если и случалось, что появлялись на небе облака и даже тяжелые, дышащие прохладной влагой тучи, то их обязательно сваливало или в село Кочергино,
к Тубе (говорили: река притягивает), или в Кидринские боры (леса притягивают), а наши высокие открытые поля несли почетную, но грустную обязанность «водораздела».
Метать в такую пору сено – занятие малоприятное. Пересохшая, ломкая сенная масса крошится в лапшу, проваливается сквозь рогулины вил, остается на кошенине лохмотьями позади волокуш. Труха липнет к потному телу, разъедает шею, спину, так что на коже вскакивают зудящиеся волдыри.
Особенно же трудно приходится собственно метчику. Под зародом в то лето бессменно стоял Андрей Кулагин. Высокий, жилистый, чубастый, он прохаживался, как норовистый конь, вдоль стога, поглядывал на небо, то ловко втыкал длиннющие стоговые вилы в землю, то, выдернув, бросал их на плечо и, сложив ладонь рупором, охрипло кричал:
– Се-е-на!
Это был верный признак того, что Андрей нервничал.
Когда подъезжала волокуша, он, по пояс голый, поблескивая ореховым
загаром, откидывал небрежным движением веревку, втыкал вилы в копну и, подмогнув сам себе покриком «х-хоб!», одним духом вскидывал её на зарод. И каждый раз при этом стогоправ Иван Зайцев, щупленький, с морщинистым черным лицом мужичонка, как бы защищаясь, взмахивал граблями и ворчал:
– Но куда ты суешь? Мне надо пластиком, навильничком, вершить
начинаю, а он – целой копной! Ат, заполошный!
– Дак это ж не сено, дядь Иван, куриное перо.
– Какая разница? Ты мне дай завершить, да не рви шибко, надорвешься
не то…
В ожидании следующей волокуши Андрей, опершись на вилы, снова крутил головой, разглядывал небо, потом долго тянул воду из лагушка через дягилевую трубку, приятно пахнущую лесной сырью, росной свежестью, и, оторвавшись, с удовлетворением хлопал себя по животу, оставляя на нем поперечные полосы. Но тут же, снова увидев в раскаленном небе солнце, окутанное маревом и проглядывающее как через матовый плафон, сердито сплевывал в сторону и надсадно кричал:
– Се-е-на-а!
Вниз по речке, по логам и распадинам, катилось эхо. Он молча слушал
его, вяло отмахиваясь от комаров и слепней. Потом обращался к стогоправу:
– Глянь, как парит. Пуще вчерашнего. Духота… Поди, дождь будет?
– Должен быть. Хлеб в стрелку вышел. Наливается. А без дождя какой
налив? – спокойно отвечал Иван, присев на корточки.
Андрей уже слышал это не раз. Они говорили так каждый день. Но сегодня ему действительно казалось, что наступил предел и надо что-то делать, ждать больше нельзя, поэтому обычный почти равнодушный ответ стогоправа его не удовлетворил и даже подействовал раздражающе.
– До-о-олжен, до-о-олжен, – передразнил Андрей сердито, – ты не
должен, ты мне точно скажи. Век доживаешь, а ни бельмеса не знаешь в приметах, и чутьем – пень трухлявый. Да тебе кости должны сказать лучше барометра.
– Не дергайся, я те не боженька, чтоб по желанию открывать хляби
небесные, – сказал Иван, поднимаясь на стогу: сверху он увидел приближающуюся волокушу сена.
– А вот мы проверим сегодня этого боженьку, – последнее слово Андрей
приперчил. – Если он есть, старый хрыч, то пусть с обеда дождя даст, а если не будет дождя, значит, и нет его самого и болтать о нем попусту нечего. Что за бог такой, в самом деле: здесь все горит кругом, а он спит.
– Бери вилы, садовая голова. Разве можно эдак на Него замахиваться!
Язык ведь отсохнет.
С обеда знойная духота вдруг разрядилась порывом ветра. Он был сух и
горяч, но все же приятно скользил по мокрому лицу, освежающе пронизывал волглую рубаху. Позади стога на паровом поле закрутило высокие серые вихри. И вскоре на западе из-за далекого хребта показалась длинная грязно-синяя полоса. Иван Зайцев заметил её первым.
– Андрей, держись бодрей, туча идет из Минусинска! – закричал он
метчику с несвойственной ему бодростью.
– А я тебе что говорил? – взволнованно сказал Андрей, тоже заметив
край тучи, стоявшей у горизонта круто, словно скат крыши.
Она становилась все шире и шире, надвигаясь и точно шторой затягивая белесое небо. За тучей по земле следовала молчаливая темь. Солнечный свет все тускнел и тускнел, как перед затмением, и в лесу, в поле, в лощине стало так, как будто включили бледные лампы дневного света.
А туча между тем, приближаясь к солнцу, все чернела и чернела, пока, коснувшись его кромкой, не стала совсем аспидной. Засверкали молнии, извилистые, ломаные, подобно нитям гигантских электрических ламп. Вдалеке раздались первые сурово-сдержанные раскаты громов.
Но совсем поглотив солнце, туча вмиг перестала быть кромешно темной, изнутри посветлела и больше не внушала суеверного страха. Молнии хлестали все чаще, вспарывая небо с шипением и треском. Гром гремел гулко, распахнуто, беспрерывно, и уже невозможно было понять, какая вспышка сопровождается каким раскатом.
Потом откуда-то с вершины лога пошел нарастающий шум, похожий на тот, какой бывает от ветра в вершинах высоких деревьев, но только более пронзительный, если можно так говорить о шуме. Он катился на нас оглушительно и неотвратимо, как всемирный потоп.
– Град идет! – закричал Иван Зайцев и, скользя по черену вил, как по шесту, с неожиданной ловкостью и проворством съехал на землю.
Все мы – копновозы, гребельщики, накладчики волокуш, ребятишки,
девчонки, женщины – опрометью бросились к стогу и, выдергивая с боков его охапки сена, стали спешно строить навес от дождя. Белый свет мигом исчез. Все застлала матовой белизны мгла. И хлынул дождь, сливной, бьющий чуть наискось, тяжелый и прохладный.
Под стогом я оказался рядом с Андреем и дядей Иваном. Стогоправ, худой, с фиолетовыми подглазьями на желтоватом лице, узкоплечий, как мальчишка, сидел на кукурках, слегка подрагивая, словно искупанный собачонок.
– Во благодать, а! Что по заказу! Хлеба будет – завались, такой налив
пойдет, прям на виду, а! Андрей, никак Он услышал тебя, а?
…Потом мы ехали домой на широком рыдване. Из-под колес летели
ошметки сочной грязи. По колеям, пенясь, петляли ручьи. На западе, в нешироком бирюзовом просвете, вот-вот должно было брызнуть солнце. А напротив, высоко в небе, разукрашенной дугой стояла радуга. Густо пахло черемуховым листом, лопоухими борщевиками и чайно душистым белоголовником. Над полями, как весною, трезвонил невидимый жаворонок, а где-то совсем близко у межи били перепела.
Андрей верхом на разгоряченном Карьке догнал нас у Заимской горы. Взнузданный мерин, сияя мокрым крупом, шел с приплясом. Туго подвязанный хвост придавал ему гордый, воинственный вид. Поравнявшись с нашей телегой, Андрей приопустил поводья.
– Смотри, дядь Иван, как зелень прёт. Прямо – вторая весна наступает.
Только все же боженьки твоего, видать, нету. Иначе бы он не позволил нам усомниться в себе. Спалил бы все к чертям!
Андрей поправил кепку, которую всегда нашивал назад козырьком, и
хлестнул Карьку по крупу. Конь острожной рысью, боясь поскользнуться, но все же довольно ходко понес его вперед, под семицветную арку радуги.
– Ат, заполошный! Не сносить тебе головы, – сокрушенно, однако и не
без восхищения сказал ему вослед дед Иван.

Андрей действительно вскоре погиб. Погиб странно, нелепо, как говорится, ни за понюшку табаку. Случилась однажды между пришлыми шабашниками, которые строили колхозный свинарник, глупая пьяная драка. Оказавшийся рядом Андрей, конечно, не выдержал, бросился разнимать. А один из драчунов возьми да пырни его ножом… И сникла бесшабашная Андреева голова.