В день, когда Германа поместили в клинику, Маргарите пришлось чуть ли не каждые пять минут объяснять звонившим мужу, что, мол, его госпитализировали с инфарктом, и что более она ничего не может сказать. Доложила об этом и его секретарю, а та замучила вопросом:

‒ Нельзя ли перемолвиться с ним хотя бы двумя словами?

‒ Нельзя… Он находится в реанимации, и этим всё сказано. А вы передайте его заму, чтобы тот временно взял на себя заботы по управлению, а как только у Германа Михайловича появится возможность, он позвонит.

Отключив телефон, Маргарита связалась с приёмным покоем клиники, сказала:

‒ Недавно к вам поступил Герман Чернопут… Когда можно будет поговорить с его лечащим врачом?

‒ Сегодня вряд ли, ‒ ответила женщина, как показалось что-то жевавшая, ‒ приезжайте завтра в первой половине дня и обратитесь в регистратуру.

‒ Спасибо! ‒ только и смогла сказать Маргарита и долго сидела, обдумывая ситуацию, не сулившую ничего хорошего.

Отвлёк телефонный звонок… Посмотрела номер незнакомый… Всё-таки активировала.

‒ Здравствуйте, Маргарита Леонидовна!

‒ Вы кто?

‒ Подберёзов я, Валентин… Звоню Герману Михайловичу и не могу дозвониться.

‒ Он в больнице с инфарктом… А вы по какому вопросу?

‒ Творческому… А он действительно в реанимации?

Маргарита спросила, не удосужив Подберёзова ответом:

 ‒ И откуда у вас мой номер телефона?

‒ Герман Михайлович когда-то дал на всякий случай… Хотел у него узнать, как быть с деньгами, которые жертвуются в фонд?

‒ Вот чего не знаю, того не знаю… А деньгами распорядитесь так, как всегда, распоряжались, ‒ нашлась она.

Отключив телефон, Маргарита ухмыльнулась, подумала о муже: «Ну и жук! Со всех сторон деньги гребёт! Ведь ничего о фонде не говорил… И где же он деньги прячет? У этого Подберёзова, что ли?»

Мысль о деньгах, о которых она ничего не знала, начала преследовать её. Если ранее они с Германом во всём доверяли, то теперь в ней закралось сомнение. «Вполне может быть, что это ‒ не единственная неизвестная заначка. ‒ Подумала она, вспомнила дом в Барселоне и встрепенулась: ‒ А может, и не продешевил, а припрятал деньги в тайном месте, а мне лапшу вешает… И ведь до них теперь не доберёшься, а если и доберёшься, то не сразу, и неизвестно при каких обстоятельствах, и с какими последствиями». От таких мыслей в ней в друг всё перевернулось, вместо жалости и сострадания к мужу проснулась обида, да такая, что ей стало не хватать воздуха, и сердце как-то нехорошо застучало. Она хотела позвонить дочери в надежде узнать что-нибудь от неё, но не решилась, понимая, что ещё один человек будет знать о том, о чём муж умалчивает. Действительно, хитромудрый Танкист!» От всех душевных нестроений Маргарита решила на следующий день в клинику не ездить, обойтись телефонным разговором, предполагая, что вряд ли её пустят к Герману в закрытой больнице. Решила ‒ и правильно сделала.

Поговорила на следующий день с лечащим врачом, раздобыв телефон отделения в регистратуре, и узнала, что Германа, как минимум, станут понаблюдать около десяти дней, а если подтвердятся худшие подозрения, то оставят ещё на два месяца, чтобы сложить полную картину течения болезни. Словам доктора Маргарита верила и нет. Ну, не мог так быстро человек лишиться рассудка, если два-три дня назад был вполне здоровым, немного, правда, взвинченным, но с кем не бывает чего-то похожего. «А может, этот как раз тот случай, когда болезнь накрывает внезапно, ‒ думала Маргарита. ‒ Ох-хо-хо… Одни вопросы!»

Тем не менее, немного успокоилась, рассчитывая на скорое возвращение, и даже слегка злорадствовала в душе, вспоминая, как он в последние дни трепал нервы, хотя Маргарите и без его заморочек доставалось. То с дочерью воевала, то внучку успокаивала, говоря, что папа вот-вот вернётся из командировки; хотя ей ничего конкретного не говорили об отце.

Виолка будто знала, что её «непутёвый», как называла его бабушка, отец в какой-то момент связался за казаками, неожиданно быстро сдружился с ними, зачастив на мероприятия. Иногда они организовывали дежурства в общественных местах, встречались со школьниками, студентами. Всё это «любо», как они, бравируя, говорили, но вот в памяти остался один эпизод, когда, попав на какое-то чествование, Семён был свидетелем того, как некий казачий чин накричал на подчинённого, унизил при его собственной жене… Та уж было поднялась из-за стола, чтобы покинуть крикливое собрание и увести за собой мужа, но их всё-таки уговорили остаться. Вроде объяснились, но едкий осадок у них наверняка остался, если он остался даже в душе Семёна. Впрочем, он всё понимал: ведь живые люди, и как они ни называй себя, ими и остаются со всеми слабостями и каверзными привычками.

Зато, попав с дюжиной казаков в добровольческий центр в Гудермесе, Семён понял, что они вполне нормальные. Пробыв вместе две недели, он уж и не называл их как-то по-иному: только «брат». А потом их сборные роты, в которых были и казаки, и бывшие краповые береты, и чеченцы-спецназовцы, посадили в транспортные самолёты и перебросили в Ростов.

Армейская спайка приходит через пот, это он знал по службе. Но именно теперь, набегавшись, наползавшись до судорог в ногах и руках, иногда под дождём, в грязи, он по-настоящему понял суть военной службы, а подробное изучение автомата, подствольника, отработка навыка владения ножом и применения гранат пропитало духом воина. Да и сам он внешне изменился: загорел, похудел, слегка курносый нос обострился, а волосы выгорели; от прилива энергии ему казалось, что может легко выполнить любое приказание. Он учился в своём же отделении, где было много участников «горячих» точек или недавно отслуживших по контракту. В первое время, когда вечерами собирались в курилке, над ним подшучивали, говорили, что опыт дело наживное, главное, спиной к противнику не поворачивайся.  

Семён не обижался, не тушевался, понимая, что он доброволец, и для него ещё есть время учёбы, потому что, когда они окажутся один на один с противником, будет не до подсказок. О себе он не думал до того момента, когда прибыл на боевую позицию под Рубежное. Здесь рядовой Прибылой потуже застегнул бронежилет, поглубже нахлобучил каску, проверил патроны в магазинах, в скоротечных и сумбурных мыслях представляя, как будет выглядеть его первый бой. Когда же в отделение прислали нескольких бойцов, успевших «понюхать пороха», это придало уверенности, словно подоспели старшие братья, а с ними ничего не страшно.

Первое столкновение произошло совершенно неожиданно, когда его рота выдвинулась на «передок» и заняла вдоль лесополосы свежие окопы, из которых днём ранее выбили противника. Бойцы услышали свист мин со стороны зеленевшего перелеска и попадали на дно окопчиков. Ждали приказа на атаку, но пришлось самим отстреливаться, увидев фигурки нациков, продвигавшихся перебежками... Похоже, даже старшие командиры не ожидали появления на другой стороне балки противника… «Разведка боем!» ‒ кто-то крикнул вдоль линии окопов, и по связи поступил приказ ротного: «Приготовиться к отражению атаки!» До противника было метров сто пятьдесят, кто-то крикнул, что надо подпустить поближе, и Семён, дождавшись приказа «Огонь!», первым жахнул короткой очередью в полусогнутый абрис противника.

Справа и слева застучали автоматы; стрелять начали и в ответ, хотя кто и откуда стрелял, было практически не видно из травы; лишь сизый дым от выстрелов указывал на противника. Кто-то вскрикнул и застонал справа от Семёна, и он увидел, как зажал окровавленную руку краповый берет Лёха, ходивший в тельняшке с красными полосами…

‒ Ты как? ‒ машинально крикнул Семён и увидел, как тот отмахнулся:

‒ Ерунда… Пуля срикошетила…

А далее, словно по команде, раздалось несколько выстрелов из гранатомётов с нашей стороны, словно в отместку за раненого. Видимо, поняв, что с наскока не удастся пробиться, подхватив обвисшего на руках раненого, противники начали отходить к лесу под прикрытием своих. Вскоре раненый совсем обмяк, и они его бросили. Огрызаясь из автоматов и подствольников, ранили ещё одного нашего, и тоже в руку, осколком гранаты, но вскоре начали падать наши мины, отступавшие залегли, а в короткие перерывы между минами ломились через поле до следующего лога.

Этот короткий бой Семёну показался бесконечным. Когда всё вроде бы стихло, лишь на правом фланге бригады шла отдалённая перестрелка, провели перекличку, оказалось, что в их взводе несколько раненых. Их перевязали, а одного вывели в тыл и отправили на машине в медсанбат. Первый бой, как оказалось, не был самым трудным, но стал самым запоминающимся изо всех далее случившихся.

Семён воевал вторую неделю, когда ранили его самого: пуля прошила голень навылет, задела артерию, он потерял много крови, и когда его везли до госпиталя, в санитарной машине влили плазму, а ночью переправили в Ростов, где сделали настоящее переливание, прооперировали и, накачав лекарствами, погрузили в сон. Чувствуя, что засыпает, он знал, что теперь жизнь в неопасности, надо хорошенько отоспаться, потом позвонить домой и ждать выздоровления.