И профессор, и Подберёзов промелькнули словно по инерции, в череде иных примелькавшихся лиц. Несколько дней Герман Михайлович пребывал в более или менее спокойном состоянии, но оно мало-помалу испарилось, когда невольно пропитывался тем, что происходило в мире. Всё это сразу не понять и не оценить. Из всего услышанного и увиденного получалось, что чудовищное враньём пропитывались все новости от западных «партнёров». Они постоянно пугали, назначали даты нашего наступления на Украину, а когда они не сбывались, переносили сроки. Всем было ясно, что эта жуткая ложь способна втоптать в грязь любого праведника. И становилось понятным, что добром это не закончится, тем более что нацисты усиливали обстрелы Донбасса, совершали пограничные прорывы, которыми словно дразнили. И уж не хватало сил ждать чего-то такого, что разом прорвёт надувавшийся нарыв и начнётся то, от чего не поздоровится никому.

Чернопут не заметил, как сделался в эти дни иным человеком, в котором уживались две ипостаси: страх за нажитое и обида за то, что всё катится к чему-то чёрному и непонятному, когда рушились задумки, планы, и от этого делалось невыносимо обидно за себя, семью и за страну. Да-да, именно за страну, о которой он в последние годы особенно не думал, полагая, что невозможно её пошатнуть, как-то раскачать и толкнуть в пропасть. Но ведь всё к этому шло, давление из-за «бугра» нагнеталось и нагнеталось, и он вспомнил, что и в перестройку, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Но ведь она произошла. «И свои предатели постарались, и Запад помог. Уж те-то приложились от души. И что теперь не так? Опять мы чем-то не угодили?!» ‒ мысли его метались, душа стонала, и он уж боялся всё потерять, как не раз терял, но тогда был молод, а теперь… Теперь уж вряд ли сможет воспрянуть, если вдруг всё покатится в тартарары. Себя ему было не жалко, но мысли о жене, дочери и внучке не давали покоя. Ведь они, избалованные им, пропадут, не смогут зацепиться за жизнь. И никто не поможет, не подхватит под руку.

Почему-то как-то вспомнился Котомкин, и даже не сам вспоминался, а его щуки, будь они неладны. И ещё Подберёзов. Он-то что, так и будет по мелочам теребить, то щук предлагать, то, например, летом полмешка огурцов привезёт. Тогда уж лучше бы ведро подберёзовиков притягал ‒ всё ближе к фамильной теме. Неужели все эти люди ни о чём ином не думают, не слушают телевизор, не заглядывают в интернет? И это даже не мелкотемьем попахивает, а тупостью, нежеланием ничего видеть вокруг себя. Все они теперь зациклились на премии, это теперь для них главное, и каждый вытворяет бог знает чего. Ведь так и слух пойдёт, что Чернопута можно купить за ведро огурцов! Или за десяток щук! Это не дело. Надо всех расставить по ранжиру, указать, кто они есть, чего достойны и вообще достойны ли чего бы то ни было. Поэтому тем же днём вызвал Подберёзова, и когда тот поспешно появился, всё бросив, как он заявил перед выездом, то усадил напротив и ехидно спросил:

‒ Ну и как щуки?

‒ Нормальные… Жена нажарила и котлет накрутила… ‒ осторожно отозвался Подберёзов, не зная, чего ожидать от Чернопута.

‒ Это хорошо… А вообще-то, дорогой Валентин, гони ты подобных дарителей ‒ не позорь ни себя, ни меня. Так можно окончательно опуститься и дискредитировать конкурс. Ведь пойдёт слух, что нас с тобой можно купить, как какую-нибудь Маньку с базара, за стакан семечек! Не думал об этом? Мне потом будет стыдно появиться на людях. В общем, так: отныне никаких мелких подношений, а с тем конкурсантами, кто пожелает проявить себя по-настоящему и выйдет с дельным предложением, разговор будет особый: пусть сперва вспомнит, что у нас конкурс не абы какой, поэтому и проявить надо себя солидно. Пусть тысчонку-другую зелёных денег в клювике принесёт, тогда с таким человеком и поговорить можно. И всех ко мне посылай.

‒ Стрёмно как-то…

‒ Чего же стрёмного-то, если деньги пойдут на помощь творческим личностям, да и больных детей не будем забывать, многодетным семьям помогать. Так и говори открыто, когда будешь принимать конкурсные материалы. А будем что-то утаивать, заниматься мышиной вознёй ‒ только слухи будем плодить! Понятно?

‒ Понятно-то, понятно, да только всё равно как-то не по себе, будто мы заранее определяем цену премии, а творческая составляющая для нас не важна.

‒ Почему-же ‒ важна, и очень! Бездарям лучше к нам не соваться! Так что действуй, а меня поменьше тереби. Да, а если щук всё-таки будут нести, сам разбирайся с такими несунами. Меня в это дело не впутывай, не порочь моё чистое имя. Уяснил?

‒ Отчего же не уяснить.

Когда Подберёзов собрался уходить, Чернопут остановил:

‒ Погоди… ‒ И достал из шкафа бутылку дорогой водки. ‒ Сам-то я почти не употребляю, а тебе пригодится, так сказать, под будущих щук.

Валентин радостно заулыбался, даже облизал губы, а Герман Михайлович подумал: «Вот и хорошо, что улыбаешься. Значит, всё понял!»

Через несколько дней у Чернопута состоялся интересный телефонный разговор, когда увидел на дисплее фамилию Проймин. С ним он когда-то учился в строительном институте, а теперь вспомнил, что с недавних пор задолжал этому подтянутому и с виду мягкому человеку, с «купеческим» пробором льняных волос, триста «рублей»… При случае обещал вернуть, а всё чего-то не получалось и не получалось. Конечно, если бы тот серьёзно предъявил ему долг, то давно бы отдал, но, пользуясь то ли добротой, то ли разгильдяйством институтского товарища, всё откладывал и откладывал… А тот особенно не настаивал, имея свой интерес и являясь поставщиком профиля для обшивки балконов. Да и деньги-то ‒ тьфу, разговоров больше. Но и бегать от копеечного долга ‒ не солидно, не 90-е годы. Об этом так и сказал, когда вышел с ним на связь:

‒ Привет, Сергей! Рад слышать тебя… Поверь, всё это время испытываю неудобство. На днях перечислю тебе всю сумму, так что спи спокойно!

‒ На сон не жалуюсь, потому что совесть чиста… Но звоню тебе не по этому вопросу. Думаю, ты и так о нём знаешь… Если помнишь, мы когда-то ходили в институтское литобъединение… Так вот, с тех пор продолжаю изводить бумагу, а вернее, на компе шуршать… Да и ты не угомонился ‒ иногда читаю в журналах твои рассказы. Блеск! К чему я всё это? А к тому, что попалось мне объявление о литературном конкурсе, который ты замутил в своём городе. А что, если мне поучаствовать в нём? Глядишь по старой памяти что-нибудь выгорит! Тогда и я постарался бы, например, забыл бы о твоём долге! Годится такое предложение? Вот только не знаю ‒ можно ли иногородним участвовать?

‒ Серёга, друг дорогой, невнимательно читал ты положение о конкурсе. Ведь он у нас международный, а значит, литераторам всего мира открыты виртуальные двери. Главное условие при этом: талант! Но талант, сам понимаешь, субстанция аморфная, его за локоток не ухватишь, и что может понравиться одному, другого отвратит. И он будет прав: ну, так человек видит! И чем ему можно возразить?! Но в любом случае я тебя услышал. Присылай работу на электронный адрес, указанный в объявлении.

‒ На твоё имя?

‒ Нет. На человека по фамилии Подберёзов ‒ он координатор конкурса. А я Джонсону сообщу о тебе.

‒ Кому, кому?..

‒ Фу, ты ‒ оговорился… Валентину этому самому, Подберёзову!

‒ Сегодня же пошлю! ‒ обрадовался Сергей.

‒ Не откладывай ‒ дело верное.

Чернопут не ожидал такой покладистости от удивившего Проймина. «Это надо, три сотни не пожалел, ‒ радостно сокрушался Герман Михайлович, ‒ чтобы чуток прославиться, хотя кому теперь нужна такая слава, если далее города она не прокатится. Или уж настолько съехал с колёс человек, что готов разбрасываться деньгами неизвестно чего ради? Ведь никогда он не слыл мотом, каждая у него копейка на учёте ‒ это уж и вовсе не понятно. Не тот он человек, чтобы быть лохом. Или что-то своё держит на уме. Хотя так, наверное, и есть: зависим он от него, ох, как зависим ‒ вот и лебезит!»

Проймину же и деваться некуда. Так бы любой поступил на его месте. «Если просить возврата долга не с руки, то хоть с такого захода, глядишь, что-нибудь обломится, ‒ рассуждал Сергей, успокаивая себя. ‒ А что: недурственно будет миллиончик отхватить! Тогда можно и в ресторан Михалыча сводить, а то он, чуть-чего, бессовестно напоминает об этом: мол, скупердяй ты, Проймин, каких свет не видывал. Можно подумать, что сам он такой лошок, что хоть слёзы лей, до невозможности жалея его. Нет, дорогой однокоштник, если бы я не ходил под тобой, то разговор совсем другим вышел. И тогда ещё неизвестно чья бы взяла. А конкурс, какое-то там лауреатство ‒ это тьфу, бессовестная замануха для неумёх, доводящих себя писательством до безумия, надеющихся прославиться и заработать на этом денег. И ничто их не пугает: ни ковид, ни политическое беснование западных капиталистов-обезьян. В советское время достичь успеха одарённому человеку ничего не стоило, а теперь это реально только для тех, кто пригрелся под чиновничьим боком, кто сло́ва поперёк не скажет, кто оближет с ног до головы нужного человека и при этом будет мило улыбаться. А главное, всех и вся очерняет: начиная с чиновников и заканчивая Родиной! ‒ Он на секунду задумался: ‒ Хотя, понятно, и прежде улыбались, но не так уж погано!»

Тем же вечером Чернопут позвонил Подберёзову и предупредил о Сергее:

‒ В ближайшее время пришлёт тексты мой студенческий товарищ Проймин… Обрати на него особое внимание ‒ это уважаемый человек.

‒ Он уже прислал, а я занёс его в отдельный список, потому что он сослался на вас, что, мол, вы настоятельно рекомендовали ему поучаствовать в конкурсе.

‒ Молодец, Валентин! Рад, что всё понимаешь с полуслова!