Юбилей Чернопут готовил загодя. С каждым годом Герман обрастал влиянием, связями и, как человек в душе творческий, находил в этом некоторую выгоду для себя. Книги его продавались, расходились на презентациях, а профессор-словесник Иннокентий Павлович, даже навязывал студентам его роман начала перестройки, где автор рассказывал о собственной неудаче в бизнесе, и как потом всё наладилось. Профессор нахваливал роман, указывал адрес книжного магазина, давая понять, что без прочтения и осмысления этого произведения известного писателя-земляка, показавшего судьбу страны на переломе, о зачёте можно лишь мечтать. И покупали. Водитель только успевал подвозить пачки книг в указанный профессором магазин. Сперва Герману делалось неловко от такой услуги, но лишь стоило заикнуться об этом, как профессор Столбов превратился из вдумчивого научного авторитета, в метавшего молнии из карих глаз ярого поклонника, и ему не только нельзя возразить, но даже подумать об этом.

‒ Дорогой Герман Михайлович, неужели непонятно, что всякое замалчивание вашего таланта обедняет всех нас?! ‒ чуть ли не вспыхнул профессор. ‒ Это же элементарно! Надо лишь раскрыть глаза и оглядеться, чтобы понять, как вы нужны людям!

Чернопут в ответ сдержанно улыбался, не понимая, зачем профессору столь льстивое отношение. Ведь Ксения университет давно окончила, об аспирантуре даже не помышляет… Так в чём дело? Пока это непонятно, и Герман даже не мог предположить, чем так расположил Иннокентия Павловича к своей не публичной персоне. Особенно, когда профессор устроил ему творческую встречу с преподавателями и студентами. Тем вечером приятно удивил полный актовый зал, масса любопытных глаз, а главное потрясение было в конце встречи, когда к нему выстроилась извилистая очередь из желающих получить автограф. Все подходили с его романом, а он, варьируя короткие записи, многократно отзывался возвышенными дарственными словами и поверил, что его роман действительно чего-то стоит! Даже не расстроила знобкая мысль о том, что роман-то этот написал знакомый писатель, и втайне от семьи Чернопут хорошо заплатил ему. Первое время после издания романа у него и душа к «своему» детищу не лежала. Но в тот вечер он воодушевился, видя такое внимание благодарных читателей, тем более что старичок, написавший роман, минувшим летом отошёл в мир иной, и, надо думать, унёс тайну создания с собой на вечные времена, если, конечно, где-нибудь не оставил запись об истинном авторе, что любят делать горделивые подёнщики. Но это можно, в случае чего, легко опровергнуть, что, мол, имярек всегда завидовал талантам, особенно таким, как уважаемый Чернопут. Но всё-таки верилось в его благородство, ведь старичок был образован и воспитан, а главное, не в пример многим, умел держать данное слово. Для него это было дело чести; Герман не раз убеждался в этом, радуясь, что не ошибся в человеке.

Недавний триумф на встрече в университете, повторился и на юбилейном вечере. Один из выступающих долго и умильно рассказывал в пространном тосте о Германе Михайловиче, а тот не сразу узнал за маской знакомого профессора, зачем-то отрастившего «академическую» бородку, сильно старившую его. Помнится, в тот момент, Чернопут удивился его появлению среди гостей, потому что хорошо помнил, что фамилия профессора не значилась в списке приглашённых. «Вот чертяка! Наверное, затем и бороду отрастил, чтобы под шумок просочиться!» ‒ весело подумал Герман Михайлович, находясь в прекрасном настроении. Нет, он не обиделся на него, да и глупо обижаться, когда человек всеми силами старается быть полезным. Но для чего? Чернопут не был так наивен, чтобы стопроцентно верить в благородные порывы души, хотя и они иногда наблюдаются даже у посторонних людей, но чаще всё-таки за подобным восхвалением и угодливостью стояло что-то меркантильное, чего Герман Михайлович не любил в людях, да и себя не жаловал, частенько включая внутренний тормоз, когда хотелось замахнуться уж слишком широко, зная, что в такой момент можно промахнуться и по инерции вывихнуть руку. Он придерживался правильной и мудрой установки: «Курочка клюёт по зёрнышку!» Главное при этом заключалось в том, чтобы вовремя перестать клевать, особенно на дармовщину, и не попасть в суп. А это большая наука!

Как бы ни было, а на профессора обиды не имелось, но охранникам он всё-таки указал на нерадивость, на что старший из них озабоченно молвил:

‒ В списках этого бородача не было, его провела ваша Маргарита Леонидовна.

‒ Тогда другое дело… ‒ Как о нестоящем эпизоде отозвался Чернопут, всё-таки не одобрив в душе самодеятельности жены.

Когда ей сказал об этом, то она даже обиделась:

‒ Как тебе не стыдно?! Доча училась у Иннокентия Павловича, он помогал распространять твой роман, а ты даже не пригласил. Это свинство…

‒ Уж не знаю, какое это свинство, но, поверь, я не привык, что кто-то хочет мне сделать приятное и полезное за просто так. Друзья в молодости могли, а теперь все наторели, только и ждут момента… ‒ Он не договорил, отмахнулся, мол, и так всё очевидно, но жена не унималась:

‒ А ты на себя посмотри! Как ты осенью обхаживал строительного министра ‒ готов был наизнанку вывернуться! Да и сегодняшние гости, они что, все такие бессребреники, случайные прохожие, из любопытства заглянувшие на огонёк?! Нет, дорогой, почти все они нужны тебе, от каждого из гостей тебе что-то хочется получить, каждого ты имеешь в виду на ближайшее будущее

‒ И это тоже есть, хотя имеются и другие заботы. У меня в управлении пятьсот человек, у всех почти семьи, и все их надо чем-то кормить. А этот профессор… тьфу, самый настоящий подхалим и пройдоха. Уж не знаю, на каком он счету в университете, наверняка, на хорошем, если легко собирает людей полный зал, но для меня это, поверь, не показатель. Мне бывает дороже простой работяга…

‒ Как наш зять, что ли?!

‒ Да хотя бы и Семён. Высшее образование у него есть, а то, что работает в автоколонне ‒ это не беда. Среди работяг лучше и быстрее жизнь поймёт. Я так же начинал. Как видишь, мне это в дальнейшем не помешало, а наоборот, помогло не пропасть в жизни. Так что он, даже по современным меркам, вполне достойный мужик, и у меня к нему претензий нет. А этот профессор, вот увидишь, просто так не отцепится. Не пройдёт и года, как явится на правах твоего заединщика с какой-нибудь просьбой, наперёд зная, что отказать не смогу.

Герман много мог бы говорить о подобных людях, но другая новость озадачивала более. И новость-то эта, можно сказать мимолётная, даже сперва никак не зацепила, когда во время объявленного перекура гости дружно вышли из-за стола, словно желали переговорить о чём-то сверхважном. В зимнем саду на втором этаже он оказался рядом с сильно брюнетистым Ефимом, как потом понял, не случайно. Знакомый держал крупную логистическую компанию, дела у него шли неплохо, как понимал Герман, но связывали его с ним дела лишь производственные, года два назад перешедшие в приятельские. В тот раз они случайно встретились в самолёте по пути в Испанию. Были приятно удивлены. Сразу взаимный вопрос: «По делу?» Первым спросил знакомый, и Герман не мог увернуться под его испытующим взглядом, нехотя признался:

‒ По личным делам…

‒ Знаем мы эти личные дела… Наверное, дворец летишь проверить?

Чернопуту в тот момент показалось, что он стал ещё миниатюрнее; была бы возможность, вообще бы просочился сквозь кресло. Сообразив, что врать бесполезно, сознался как нашкодивший школьник:

‒ Тут такое дело… Ещё в доковидное время прикупил домик на побережье близ Барселоны, теперь переделывать его замучился. Место козырное, надо соответствовать.

Ефим вздохнул:

‒ Обычная история. Тоже вот мотаюсь…

С тех пор Чернопут разговаривал с ним лишь по телефону по производственным делам, и ни разу никто не задал какого-либо вопроса о Барселоне, хотя не договаривались не обсуждать это на людях, тем более по телефону. А сегодня вдруг тот сам негромко спросил:

 ‒ Давно туда наведывался?

‒ Да из-за ковида, будь он неладен, особо не наездишься… А что?

‒ А теперь надо бы… Ничего особенного не заметил? Наверно, знаешь о декабрьском послании нашего Верховного западникам…

‒ Слышал немного, особенно не углубляясь в детали.

‒ А зря… Перспектива скверная. Сейчас все ждут ответа от Запада, и что будет потом ‒ лишь Богу известно, хотя предположить можно: конфискуют по щелчку недвижимость, перекроют авиасообщение ‒ вот и отлетались мы…

Откровение ошарашило Германа, потому что сам он никогда не думал об этом, мало интересуясь политикой, и теперь растерялся:

‒ И что же делать?!

‒ На днях вернулся оттуда. Дворец, как ты говоришь, продал, продешевил, конечно, но деваться некуда. Деньги перевёл в офшор на остров в далёком океане. Конечно, и там нет стопроцентных гарантий, но всё подальше от Европы и америкосов. Так что не теряйся.

Слова приятеля обожгли Чернопута, перевернули душу, на губах он почувствовал привкус горечи. Он отругал себя в душе за ротозейство, за неумение быть в курсе событий и ориентироваться в происходящем. Герман сразу понял, что надо предпринять, поэтому, когда вернулись после перекура за стол, долго не церемонились. После десерта он не стал удерживать гостей, распрощался со всеми, а вскоре, подхватив Маргариту и собрав в охапку цветы, вернулся домой, где удалился в кабинет и допоздна просидел в одиночестве, пытаясь найти хоть какую-то лазейку в сложившейся ситуации.