Последняя ночь уходящего года выдалась трудной и бесконечно длинной. Лерка все время металась. Подушка и постель от ее горячего тела стали мокрыми. Температура доходила до 40 градусов. Больную, чтобы не переворачивать и не сбивать капельницу, кололи прямо в бедро. Она только вздрагивала, сжималась, чуть приоткрывала глаза, высвечивая свои мутные белки, и сразу их закрывала.

Надежда всю ночь не отходила от Лерки, обмахивая ее, обтирая суставы уксусным раствором. Когда больная начинала метаться, приходилось держать ее, чтобы катетер не вышел из вены. Добудиться, достучаться до Лерки, чтобы дать ей воды, было бесполезно.

Медсестра Лидочка выделила на палату настольную лампу. Блики светильника, поставленного под кроватью, падали на стены, потолок. Недолгие разговоры стихли, и вскоре все уснули.

Надежда любила эту пору, когда можно было в одиночестве почувствовать себя частицей Вселенной, подумать, помечтать. Но в этот раз ее все раздражало: и тень от шнура вдоль стены, и холодная белизна комнаты, и трещины, дробящие отсвет от фонарей на многочисленные ромбы, квадраты, прямоугольники. Было такое ощущение, что решетка тебя преследует повсюду, и ты словно находишься в какой-то клетке, из которой нет выхода. Хотелось биться головой о прутья, кричать, сколько будет сил. И Надежда бы делала это, если бы помогло, но выхода не было. Клетка с металлическими прутьями строго охраняла попавших в нее.

Ей вспомнилось, как они с сыном метались по больницам, как так же под кроватью стояла ночная лампа, а рядом на полу лежал матрас, на котором она проводила бессонные ночи. По полу гулял бездомный голодный ветер, и его языки обжигали ослабленное тело. Позже выяснилось, что от постоянных сквозняков у Надежды произошло воспаление седалищного нерва. Ноющая боль стала острой, будила по ночам, выкручивала мозги. Сон, как мираж, маячил вдали. Ко всему прочему силы отбирало постоянное голодание. Денег, которые присылал муж, хватало только на лекарства и на усиленное питание сына. Она перебивалась чаями и в результате заработала язву желудка. Сейчас язва зарубцевалась, но периодически давала о себе знать приступами.

Настольная лампа напомнила былое. И сейчас все повторяется сначала. Надежде хотелось куда-нибудь убежать, скрыться, забыть, зачем она пришла на эту Землю, откуда. Иногда ей казалось, что это она приносит другим несчастье, что все горе идет от нее. И тогда ей хотелось что-то сделать с собой. Пусть у нее все будет плохо, но тогда у других — хорошо.

Лишь под утро температура у Лерки начала спадать, она заметно успокоилась, и Надежда перешла на свою кровать.

 

После завтрака в палату вошла Шурочка. От нее пахло дорогими духами и сигаретами. «Как быстро время летит! — подумала Надежда. — Казалось, только что она дежурила, а сколько за это время произошло событий! Целая жизнь…»

— К Вам пришли, — улыбнулась она как-то по-особенному Надежде.

— Ко мне??? — у Надежды перехватило дыхание.

Кто бы это мог быть? Почему-то сразу подумалось на Павла. Спасибо! Вспомнил три недели спустя...

— Да Вы не бойтесь, никуда идти не надо. Это здесь, на площадке.

Уже на площадке! Надежда посмотрела в зеркало. На кого она стала похожа? На деревенскую старуху, не знающую, что такое пудра, тушь и губная помада. Надежда сняла очки, навела стрелки, накрасила губы своей любимой темно-вишневой. На фоне безжизненной кожи помада казалась грубой, а стрелки вызывающими. Отросшие волосы беспорядочно рассыпались. В них стали видны запутавшиеся белые нити — свидетельство всех треволнений. Старая молодящаяся дура! «Нет, не пойду. На кого я похожа?» Надежда села и разревелась. Где-то внутри очень надрывно и протяжно отозвалась застаревшая боль. От этого ей стало жаль себя, и это только разожгло накатывающийся плач.

— Да ты что ж это?! — прижала ее голову к себе Семеновна. — К тебе пришли. Радоваться надо!

— Ежелиф ко мне пришли, то побежала б, только пятки сверкат, — добавила Клавка.

— Это, знаешь, как в том старом анекдоте, — продолжала в своем репертуаре Семеновна. — «Жена психанула и уехала к маме. На истерическую родину». Никаких истерик! Слышишь?

— А что произошло? А ну-ка, беги, пока не ушли! Что сказано?! — резко скомандовала выспавшаяся за ночь Галина, и это, как ни странно, больше других отрезвило Надежду, дало толчок.

Она внутренне собралась, вытерла слезы, помаду, спрятала под косынку волосы, надела очки и быстрой походкой направилась к посетителю. Где-то на середине пути вспомнила, что в ее положении не следовало так быстро спешить. В голову сразу пришел другой анекдот про бабулю, которая, убегая от мужика, переживала: «Не слишком ли я быстро бегу?» От пришедшей в голову глупости Надежда брызнула смехом, как раз проходя мимо поста дежурной медсестры.

— Что с Вами, Авдеева? — не выдержала Шурочка. — Идите быстрей, а то вдруг уйдут.

Надежда заметила стоящего рядом с медсестрой Дениса Марковича и смутилась, что это они могут принять на свой счет. От того Надежде стало еще смешнее. Не смущаясь, она засмеялась в открытую. Только что плакала, а тут куда-то все ушло, растворилось, и на душе такая легкость.

— Да это я так… — сквозь смех произнесла Надежда. — С праздником! С Новым годом!!!

— С праздником и Вас! Не болейте! — поздравил Надежду Денис Маркович.

На лестничной площадке было холодно, и Надежда пожалела, что в спешке не взяла с собой кофту. Возле окна спиной к ней стояла крупная женщина в дорогой дубленке. Больше никого не было. Надежда была в недоумении: кто к ней мог прийти?

— Что, не узнаешь? — женщина повернулась.

Это была Лариска.

— Лариска?! Вернее, Лариса… — Надежда хотела обратиться к ней по отчеству, но она его не знала. — Вот это да! Не узнала. Что ты… вы тут делаете?

— Вот! — Лариска протянула пакет. — Это Скребковой. Не осуждай! Только… Только никто не должен знать, что это я... Ты слышишь?

Было видно, что эта железная леди взволнована: желваки нервно гуляют на лице, глаза бегают из стороны в сторону. Ведь Лариска могла и не приносить передачу, а вот нет... Как ни странно, Надежда где-то понимала ее. Лариска была на той работе, где нет места жалости и состраданию, иначе тебя сотрут с лица земли — такие законы за колючей проволокой: не верь, не проси, не… А жить по таким законам — значит носить броню из железа, скрывать свое сердце. Интересно, где придумывают эти самые законы: по эту сторону проволоки или по ту? Она не могла проявлять милосердие к своей подопечной, не должна была интересоваться ее настроением, самочувствием.

— Как там? — Лариска пыталась не смотреть на Надежду.

У Надежды не было слов, чтобы передать все, что накопилось за это время. Она молча отвернулась.

— Понятно. Хорошо хоть успела.

Сказала, как сняла с себя наказание.

Пакет неприятно тяжелил руку Надежды. Найдет ли он свое заслуженное применение? Наверно, чтобы получить такую передачу, надо заплатить кровью и тогда, быть может, тебя пожалеют…

Вот ждала Павла, а пришел совершенно другой человек. Где же Пашка? Что с ним? И что она скажет в палате?!

— Ох уж эти больные! — не выдержал Денис Маркович и взял у Надежды пакет. — Вам нельзя поднимать тяжелое. Или хотите, чтобы повторилось, как в прошлый раз?

В палату Надежда зашла со счастливой улыбкой: сам Денис Маркович — первый красавчик из хирургии — помогал ей нести пакет.

— Авдеева, а теперь на перевязку! А то Вы только о других и думаете, — заметил напоследок доктор.

— Муж? — спросила Семеновна, указывая на пакет, когда врач закрыл за собой дверь.

— Муж! — неожиданно для себя произнесла Надежда.

В перевязочной Надежду все раздражало: и неприятный скрип двери — зевок с того света, и концентрированный запах спирта, лекарств, и металлическое звяканье биксы, и монстр-шкаф, таящий под своей стеклянной мантией обещание всеобщего выздоровления. Надежда легла на кушетку и стала ждать. Денис Маркович и Шурочка у стола о чем-то переговаривались. Кушетка неприятно холодила спину. От сильного проветривания кожа больной покрылась пупырчатой рябью, минуты ожидания казались вечностью. Медсестра смеялась, а врач ее подзадоривал. Надежда не выдержала и решила заявить о себе, кашлянув. Они подошли, неприятно пахнуло спиртом.

— Сколько недель прошло после операции? — поинтересовался Денис Маркович.

— Больше трех.

— А почему Вам не удаляют катетер? — удивленно спросил врач, как будто это не его подопечная.

Надежда знала, что это большой срок для ношения катетера, и тем неприятнее было напоминание об этом. В горле застрял ком, потолок стал надвигаться, давить и растворяться в мутной пелене. И вдруг больная почувствовала резкую боль и облегчение, как будто открыли доступ к воздуху, и стало легче дышать. Одно движение руки, и катетер оказался в руках у доктора. Денис Маркович обработал рану, наложил тампон.

— Ну вот и все, Авдеева, вставайте!

Шурочка помогла встать с кушетки, хотя Надежда и сама была в состоянии это сделать.

— Голова не кружится? — поинтересовалась медсестра.

Надежда, казалось, ничего не чувствовала. Все земное: чувствовать, видеть, дышать — было не для нее. У нее за спиной выросли крылья, откуда-то появились силы и желание летать. Собственно, что особенного произошло? Сколько таких процедур сделал доктор? А сколько делают по всем больницам? Но для Надежды это событие было знаковым. В последний день старого года ее избавили от катетера, который доставлял ей столько боли и страданий. И что важно более всего — от страданий душевных. Теперь она не боится злых шепотков у себя за спиной. Теперь она такая, как и все. Довольная и счастливая! Даже не верится, что ей, наконец-то, удалили эту злополучную трубку. Все плохое осталось у нее в старом году, в старом столетии, в старом тысячелетии! А впереди новая жизнь, которую она будет писать заново.

 ***

Ночь на 31 декабря заведующий хирургическим отделением почти не спал. Это была третья бессонная ночь кряду. В дежурную ночь на 29-е его разбудили часа в два. Требовалась срочная помощь Ледковскому с огнестрельным ранением. От него он не отходил и в следующую ночь, на 30-е. Сейчас кризис у Ледковского миновал. Теперь вот Скребкова…

Плетнев уже не обращал внимания на сидевшую рядом Авдееву.

— Все время спит, — в очередной раз виновато говорила женщина, как будто от нее что-то зависело.

— И как спит?

— Неровно. То вскочит, глаза откроет и тут же упадет, то метаться начнет по подушке.

— М-да, вот это сердцебиение... — грустно комментировал Плетнев. — Одна надежда на молодость.

Утром они вместе с Надеждой повернули больную на бок, чтобы послушать.

— Надо откашливаться, — заключил доктор.

Он намочил из графина полотенце и протер лицо Лерки. Больная открыла глаза.

— Добрый день! Давай, хорошая, просыпайся.

Лерка опять начала закрывать глаза, Плетнев принялся ее трясти.

— Не спим, не спим. Надо есть, надо пить. Что у нас есть? — поинтересовался Владимир Михайлович.

— О! У нас много чего есть, — Надежда бросилась к ларискиному пакету, который и не открывала. — Вот…

Глаза Надежды расширились от удивления — апельсины, яблоки, нарезка колбасы, рыбы...

— Это Вам, что ли, принесли? — заглянул в пакет доктор. — Все это хорошо, но пища не диетическая.

— Каша есть. Правда, холодная. Давайте я покормлю.

Надежда пыталась дать кашу, но Лерка, едва открывшая глаза, с приступом кашля извергла проглоченную еду.

— Больную надо срочно отправлять в Москву! — заключил доктор. — Там оборудование, лекарства, а у меня даже крови нет. Нужен телефон вашего начальства, — обратился он к Галине. — Без его разрешения я этого сделать не могу.

— Телефон я Вам дам, но вряд ли Вы получите согласие, — Галина спокойно зевнула в лицо доктору. — У нас двойной наряд на праздники. Пока она в тяжелом состоянии, я одна, а туда второго человека надо.

 

Владимир Михайлович шел по коридору, держа в руке бумажку с номером телефона начальника колонии полковника Клычкова Николая Яковлевича. Что он скажет ему? Что не может справиться в создавшейся ситуации? Что бессилен что-либо изменить? Там этого не поймут. Там привыкли исполнять приказ безоговорочно: «так точно», «принято к исполнению». Он сам служил, знает. Там за жизнь не отвечают, только за голову, чтоб за решеткой была. А что будет с каждым из осужденных — дело их самих.

Плетнев, как никто другой, понимал всю сложность. Прогноз не радовал. Если он отправит осужденную в колонию, то она наверняка умрет. У них нет ни оборудования, ни специалистов. А если оставит у себя, то шансов на спасение тоже мало. Смертность будет числиться не на Клычкове, а на нем, Плетневе. Ох уж эти девочки-погорелочки… Понаделают делов, а ты за них расхлебывай. Но сдаваться Владимир Михайлович не собирался. Если что, надо ехать в Москву. Такие случаи бывали у Плетнева. Только бы дал добро, только бы отпустил этот страж порядка Николай Яковлевич, и мы тогда поборемся.

На пути к своему кабинету, обдумывая будущий разговор с начальником колонии, завотделением чуть не упал на месте стыка двух полотен линолеума, перекрытых металлической полосой. Полоса была из тонкого металла, загибалась вверх, и всякий раз приходилось за нее цепляться. Так он здоровый, а каково больным, которые и так еле ноги волочат? «Нет, надо срочно дать указания! — вздохнул Плетнев. — А кому? Сейчас даже до дежурного слесаря вряд ли достучишься. Придется перенести на после праздников и, скорее всего, на середину января. И то, если я об этом не забуду». И тут же Владимир Михайлович вспомнил: а разбитая раковина в мужском умывальнике? а полутемные коридоры? а сушильный шкаф? Да мало ли что требует срочного вмешательства, хозяйской руки... По долгу службы он сотрудничает с мединститутом, часто выступает на заседаниях, конференциях, весь в докладах и научных трудах. А здесь, в больнице, он не только ведущий специалист, который отвечает за каждого больного; на нем еще и хозяйственная работа — немаловажная сторона его деятельности. От быта, общей обстановки во многом зависит настроение больных, а в целом и их выздоровление.

Владимир Михайлович разнервничался. Напряжение последних дней давало о себе знать. Хотелось на ком-то сорвать неудовлетворение собой — безответственном, халатном, самоустраненном от простых бытовых проблем. «Вот, и здесь дырка! — подумал Плетнев, увидев языки разорванного покрытия, завернутого в трубочку. — Так ведь можно упасть и разбиться, а этого только и не хватало! Травма в заведении, где лечат от травм, — ничего смешнее не бывает… Нет, надо не металлический стык менять, а повышать планку — перестилать весь линолеум. Да что там линолеум, полы менять надо — все доски сгнили. Не ходишь, а на каждой дощечке качаешься. «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…» — это про нас. Нет, не смешно. Совсем не смешно».

Владимир Михайлович зашел в свой кабинет и продолжил критический осмотр: диван на вынос. На нем еще сам профессор Терещенко спал. Стол? Тоже на вынос. Одна сторона, та, что у окна, на кирпичах держится, ящики не выдвигаются. Да и сам вид… Что это за стол заведующего отделением? Одно преимущество — большой, как корабль. Дадут поменьше, значит, меньше мусора будет скапливаться. Да что там говорить… Все надо менять: плафон, настольную лампу Ильича, шторы. Этому барахлу полвека, не меньше.

Под окном громко и раздражающе заскрежетал уазик — водитель Архип привез из центрального корпуса обед. Вот тоже: ремонтировать или выкидывать к чертовой бабушке надо такие машины. Они же отдыхать не дают больным. Это же лечебный корпус, а не какая-нибудь шарашкина контора.

Владимир Михайлович закурил. Надо было собраться с мыслями перед ответственным разговором с начальником колонии. Сигарета отдавала теплом и покоем, понемногу начало возвращаться спокойствие. На проблемы он уже смотрел по-другому. Собственно, что он может сделать? Перестройка растянулась на долгие годы. И это не от него зависит. Если раньше хоть какие-то средства выделялись на ремонт, то с приходом беспредела о нем надо было забыть. Да какой тут ремонт!.. Специалистов нет. Разве он мог держать таких бездарей, как… Завотделением вздохнул: и как их осуждать? Люди работают за копейки; кто мог, давно сбежал. А ведь самое главное — штат. И дисциплина. О последнем он и не хотел думать. Ведь говоришь: не курите, не курите… Так ведь нет. Особенно в дежурную ночь. Так накурят на лестнице, что хоть топор вешай. И все хиханьки-хаханьки. Что больные скажут?!.. Сам виноват, распустил кадры. Вот и сейчас — зайдут, а он на рабочем месте и с сигаретой. Рыба тухнет с головы... То-то и оно. Сначала себя научи «строить», потом других «выстраивай».

Мысли вновь и вновь возвращались к ремонту. Что предпринять, чтобы изменить положение? Если повезет и деньги все-таки выделят, то... Нет, рука не поднимется тратить средства на это. Он их потратит обязательно на медицину: заменит старое оборудование, купит новый инструмент, лекарства. До ремонта ли тут?! Какие полы, санузлы и палаты, когда иногда материалов нет, и приходится порой сестер просить стирать марлю для тампонов. Разруха, как во время войны! Дожили с этой перестройкой…

Плетнев опять разнервничался. От перевозбуждения и невозможности что-либо изменить навалилась усталость. Почему-то вдруг вспомнились мама и такой вот огонек в печи. Вот кто смог бы успокоить, привести в чувства. Как они справлялись в послевоенное время? После того как разбомбили Ржев, бабушка еще долгое время жила в землянке с тремя детьми. Квартиру дали, когда мама пошла в школу. Вспомнилось американское: «Репортаж из города, которого нет». Было проще построить новый город, но наши своих не сдают. Русские из другого теста замешаны. Грелись у буржуйки, ели картофельные очистки, и ничего — выжили. И мы прорвемся. Жаль только, что как-нибудь…

Неожиданно раздражающе-визгливо раздался телефонный звонок. Владимир Михайлович снял трубку.

— Ну ты где?! — послышался тонкий голос Ланы. — Мы тут все как на иголках.

— По-моему, уже пора привыкнуть.

— Когда тебя ждать? В этом году или в следующем?

— Хорошо, если в следующем.

— Ты шутишь? Неужели некем заменить? А кто елку будет ставить?

Голос и настойчивость Ланы Плетневу совсем не понравились. Наверняка теща стоит за спиной. При последнем упоминании его передернуло.

— Меня не ждите. Все! С Новым годом!

После того как Владимир Михайлович расстался с первой женой, не пожелавшей ехать в далекий Казахстан на место его распределения, он потерял интерес к женщинам. И только практикантка Лана смогла растопить в его душе лед, но иногда сама была холоднее льда.

Владимир Михайлович положил трубку и тут же разозлился на себя. Нервные перегрузки сыграли свою роль. Он на самом деле не знал, когда освободится и будет ли этому конец. Не мог же он бросить девочку в критическом состоянии. И как будет отмечать, если здесь такое… Домашних он понимал — переживают, к тому же елку надо ставить — нужна физическая сила. Опять он во всем виноват. Ведь знал, что праздники! Всегда так... Надо было раньше это сделать. Куда же теперь класть подарки для Машуни? Ничего, позвоню Валентину-соседу, чтобы помог, а поздравить — завтра всех поздравлю, если с курантами не получится.

Доктор затушил сигарету и набрал номер телефона начальника тюрьмы. Разозленный своими многочисленными проблемами и промахами, он сейчас был в том состоянии, когда способен не просить, а требовать по всей строгости закона. А закон был у него один — клятва Гиппократа. На другом конце провода долго никто не брал трубку. Потом послышался хриплый, скорее простуженный голос.

— Дежурный Торопишвили слушает.

— Добрый день! Это из первой медсанчасти вас беспокоят. Заведующий хирургическим отделением Плетнев Владимир Михайлович. Мне бы начальника тюрьмы Клычкова.

— Он сейчас в командировке. В Москве.

«Вот так всегда. Как срочно надо, так в отъезде, — подумал Плетнев. — И не где-нибудь, а в Москве — столице нашей родины. Тоже примета, что ли?»

— Тогда мне зама, — добавил он.

— Вертовой сейчас в городе. В управление вызвали. Когда будет? После обеда позвоните.

Звоните… Такой вариант мало устраивал Владимира Михайловича.

— Скажите, а с кем я могу поговорить по поводу вашей заключенной Скребковой? Ее срочно надо госпитализировать в Москву. Слышите? В Москву! Она на грани погибели. Надо спасать, пока не поздно.

На другом конце провода долго молчали, потом уже другой голос произнес:

— Начальник смены Заворотько. Сейчас в части никого нет. Когда кто-то появится, мы Вам позвоним.

Плетнев положил трубку. Он так и знал — перед праздниками бесполезно что-либо решать. Начинается «мертвый» сезон. Обязательно кто-то уедет, кто-то заболеет. Уже проверено. Не выживешь — такова, значит, судьба. Он был против, когда начали в больницах вводить январские каникулы. Предвидел подобную ситуацию. Разве может дежурный врач справиться со всем отделением? Новогодние каникулы были не для него. Да что там говорить, и в отпуске не всегда удавалось отдохнуть. Да, не повезло девочке… Что же делать? Хорошо, если ответят и разрешат, а если нет? Тогда что?! Что делать с охранницей, которая шагу не даст ступить без команды начальства? А действовать надо. Пока не поздно. На свой страх и риск.

 

Перед большим делом надо было немного передохнуть. Усталость брала свое. Всех тяжелобольных он обошел, все, что было в его силах, он сделал. Терещенский диван в минуты краткого отдыха был как нельзя кстати. Доктор положил на стол медицинскую шапку и прилег на выпирающие пружины старика-дивана. За окном мягко падал снег. Настоящая новогодняя погодка! Вот и прожит еще один год его жизни. Что было в этом году? Одни события уходящего года цеплялись за другие, прошлогодние. В голове получался не четкий слепок года прошедшего, а скорее хаотическая нарезка событий, когда временные границы размыты и торчат остовы знаковых дел. Запутавшись во времени, он остановился на сегодняшнем дне, на вот этом мгновении, невесомом, летящем снеге. Вот бы сейчас в Чурапаевку на лыжи и дать километров десять.

Владимир Михайлович любил зиму, хрустящий морозец, горячее дыхание после пробежки, мятный чай из термоса. По лыжам у него был первый разряд, первое место по мединституту. Приятно было восходить на высшую ступеньку пьедестала почета, ощущать себя лучшим среди остальных. Это щекотало нервы, питало самолюбие, выплескивало адреналин в кровь. С такими далекими, но очень теплыми воспоминаниями заведующий отделением окунулся в приятную дремоту.

Его отдых прервал стук в дверь, из-за которой показалась смущенная Шурочка. Деликатная медсестра всегда понимала, когда ее визита не ждали. Увидев дремавшего врача, она уже хотела закрыть дверь, но сон был прерван.

— Шура, что там? — сомкнув на несколько минут глаза, Плетнев уже был готов к работе.

— Гм, извините, Владимир Михайлович. Здесь женщина одна...

— К кому?

— Она хочет поговорить лично с Вами.

Плетнев быстро расстался с терещенским раритетом. Кто бы это мог быть?

— Пусть заходит.

В двери показалась невысокая, строгая по виду женщина с серым пучком волос. На ней не было косметики, лишь только губы оттенены розовой помадой. В разрезе белой блузки проглядывала золотая цепочка.

— Извините, Владимир Михайлович, — приглушенным голосом сказала она. — Можно? Я к Вам. По очень важному делу.

Неизвестная дама без приглашения прошла и села на понравившийся стул. Некоторое время она молчала, вращая кольцо.

— Да Вы не переживайте. Вы к кому?

Видимо, посетительнице не понравилось напоминание Владимира Михайловича о ее переживаниях, и она скрестила руки.

— Я понимаю, что заслуживаю самых последних слов, что хуже меня могут быть только… только… — она опустила голову и потом, глотнув воздуха, продолжила. — Можете меня осуждать, но в то время я не могла по-другому. На кон было поставлено все: карьера, будущая жизнь... Понимаете? И я решила уехать из страны. Думала, вернусь, но...

Женщина достала платок и, уже не стесняясь, вытирала глаза.

— Вы мама Скребковой?! — безошибочно определил Плетнев.

Он не мог ее не узнать: те же широкие скулы, тот же упрямый, вперед выступающий подбородок, такое же своенравие и гордость, но уже битой жизнью женщины.

— Да, — тяжело выдохнула посетительница, как будто самое главное, что она могла сказать, уже сказала.

В воздухе повисла минутная пауза. Плетнев не торопил мать.

— Вы не думайте, что жизнь меня пощадила, — она острым взглядом посмотрела в глаза Владимира Михайловича. Это была уже не плачущая особа. — Нет! Я за все заплатила сполна... Как моя дочь?

Владимир Михайлович закурил. Это был тот момент, когда он не знал, что сказать, и только сигарета смогла его спасти.

— Боюсь... — сигарета задрожала в руках заслуженного врача. — Боюсь, что мы…

Плетневу было бы сейчас проще стоять на ковре перед главврачом больницы, выслушивая его многочисленные упреки, чем находиться здесь, где ты ничем не можешь помочь, где чужая жизнь не зависит от тебя.

— Доктор! Мне осталось совсем немного, — она зашлась в кашле. — Да, у меня были ошибки, я этого не скрываю. Но сейчас… Сделайте что-нибудь... Я хочу, чтобы все, что у меня есть…

— Не о том, ох, не о том мы с Вами говорим. Ваша дочь... Ей совсем плохо...

 

После перевязочной Надежда уснула, провалилась в сладкую негу — дала о себе знать бессонная ночь. Во сне ей снился Пашка. Он был в каком-то белом пуховом одеянии, как облачко плавал вокруг и все никак не приближался. Как давно она его не видела! Как захотелось прижаться к нему, рассказать о своей радости — она скоро выпишется! Сейчас бы все ему простила: и его отсутствие, и выпивки. Но он, приближаясь, растворялся, а потом вновь белое облачко появлялось на горизонте. И все начиналось сначала…

Когда Надежда проснулась, то удивилась тишине в палате. После несмолкаемой болтовни Галины было непривычно тихо. Возле кровати Лерки сидела спиной ко всем какая-то женщина в белом халате. Надежда подумала, что прислали замену охраннице, но когда подошла ближе, то поняла, что она с гражданки. Глаза их встретились, и Надежда узнала глаза волчицы Акбары, которая, чуть что, прыгнет на защиту своего ребенка. Она все поняла, и, не смея противостоять, удалилась в свой угол.

Позже Надежда кляла себя: почему она не продолжила обихаживать Лерку, почему перестала обмахивать ее полотенцем, делать уксусные компрессы? Почему, в конце концов, не сказала об этом ей — этой женщине, которую и матерью трудно назвать. Возможно, эта посильная помощь, эта капля в море стала бы той спасительной соломинкой, которая бы совершила чудо.

Больная издалека наблюдала за ними. Иногда Лерка открывала глаза. Надежда чувствовала, что девочка узнала мать — ту, с которой никто не хотел говорить то ли от пренебрежения, то ли от нежелания разрушить хрупкость их личного пространства. Лерка не отворачивалась от нее, она что-то шептала; пальцы нервно вибрировали по пододеяльнику, и ток бегал по ним. А когда они были в руках матери, то на душе у Надежды почему-то становилось радостно и покойно, как бывает у людей, обретших вдруг пристанище среди бури. Как будто это она, долго шедшая в холод под проливным дождем, нежданно встретила на своем пути теплую сторожку. И Надежда была рада их примирению, прощению и принятию Леркой своей матери. Это была для девочки победа — победа над самой собой. Жаль, что она далась такой ценой.

Надежде вспомнился другой день Победы, который они встречали в том злополучном майском походе. Накануне праздника группа причалила к огромной поляне в окрестностях города Черновцы. Вдалеке торчали остовы труб, высоковольтные опоры линии электропередач, крыши домов, а здесь, на подступах к городу, расположился палаточный лагерь, где отдыхали перед поездом многие. Туристы из разных городов и весей необъятной страны, из разных республик и государств со своими флагами заполонили огромную поляну под городом. Она напоминала бурлящее море, выходящее из берегов.

Горный Черемош, петляя в горах, вышел на равнинную часть и отдал свои воды другой реке под названием Прут. Для многих, особенно опытных, туристов спокойная вода Прута была скучна, а Надежде нравились эти широкие заводи. Они напоминали ей чем-то горное озеро, в которое смотрятся, как в зеркало, красавицы-горы. Ей хотелось затеряться в этих заводях под раскидистыми ветками старых ив, хотелось спрятаться от всех вместе с Пашкой. Но после причаливания к берегу он куда-то исчез, и Надежда пошла в город вместе с девчонками.

Черновцы покорили своей необычностью. Все здесь было неповторимо: и старинная архитектура, и мощеные камнем улочки, и свисающие со стен зданий плющи. Названия улиц, площадей, вывески на улицах, магазинах — все было написано на чужом языке. Уже одни названия: Буковина, Черновцы, Ивано-Франковск кружили голову.

Надежда знала, что этот город был съемочной площадкой для многих фильмов. Недавно здесь ставился фильм по роману Вальтера Скотта «Айвенго», роману, который Надежда с детства перечитывала не раз. И вот она на улочках, где разворачивались события исторического романа. Главного героя играл популярный артист Борис Хмельницкий, а баллады к фильму написал сам Владимир Высоцкий. Об этом она узнала из журнала «Экран» еще задолго до похода.

Девушка ходила по улочкам и не могла понять, где здания семивековой давности, которые могли бы стать декорациями к фильму. Каждое строение имело свое лицо, сверху украшенное особым «головным убором», присущим только ему. Это была то строгая фуражка с кокардой — и здание важное, времен классицизма, то игривый кокошник на доме времен борокко, то шляпа сапожком на эклектической постройке. Но древних сооружений, которые могли бы стать иллюстрацией к фильму, она не находила. Тем не менее Надежда чувствовала дух истории, и иногда ей казалось, что из-за поворота вот-вот появятся храбрый Айвенго и его возлюбленная Ровена. Надежде хотелось запечатлеть на память этот уникальный, полный романтизма город, и они с Татьяной, пользуясь случаем, фотографировались и фотографировались, пока не кончилась пленка.

Чужая речь слышалась повсюду, и было такое ощущение, что ты на время попал за границу, о чем и мечтать было нельзя. Здесь были и украинцы, и молдаване, и румыны. В парке на летней эстраде в честь дня Победы давали небольшой концерт. Ансамбль в национальных костюмах танцевал закарпатский танец «Гуцулочка». На лавочке у выхода из парка немолодая женщина грустно пела на молдавском языке песню из репертуара Надежды Чепраги. Какие-то молодые мужчины, по всей видимости румыны, искали дорогу, спрашивая у всех на ломаном русском. И радостно было слышать разноязычную речь в этот день, в день Победы, который объединил народы одной на всех радостью. В воздухе летал нескончаемый праздник, и, несмотря на хмурые тучи, на душе было светло.

 Надежда старалась не думать о Пашке, не искать его глазами в толпе гуляющих. Но вечером костер объединил их, и она уже не могла шелохнуться, слушая «Милая моя, солнышко лесное...» Эти слова, казалось, адресованы были только ей. Этот голос, эта полуулыбка вселяли веру в чудо. Его глаза были устремлены к ней, и не было такой силы, которая могла бы разорвать эту невидимую связь.

Но все испортил Николаич, как он любил это делать в самые неподходящие моменты. Он долго о чем-то говорил с каким-то чужаком, а потом обратился к группе. Надежда сначала не поняла всей сложности момента, она продолжала по прежнему завороженно смотреть на Павла. Потом услышала непонятные слова «радиация», «дозиметр», «счетчик Гейгера». Человек прибалтийской внешности с акцентом рассказывал последние новости, то, что, из-за отсутствия связи в горах, они не могли знать. Оказывается, пока группа была оторвана от окружающего мира, все человечество переживало катастрофу. На атомной станции в Чернобыле произошла авария — разрушился энергоблок. Радиоактивные частицы вышли из подчинения человека и разлетелись на многие километры, тысячи километров, принося людям беду, коверкая их жизнь.

Прибалт показывал небольшой прибор, измеряющий радиоактивный фон. Счетчик Гейгера действительно зашкаливал. Уже несколько дней сведения о катастрофе были достоянием всего мира. Незримый враг наступал. Он пронизывал все окружающее пространство: прятался в лесу, распространялся во все стороны от горящих поленьев, растворялся в воде, которую они, нефильтрованную, пили из реки. И эта трагическая весть пришла к ним в светлый праздник — день Победы, 41-ю годовщину. Какая зловещая цифра — 41... В 1941 году началась война, и через 41 год после Победы вновь ее продолжение... Как хрупка жизнь! Только отпраздновали Победу, скрестили кружки за мирное небо над головой, а теперь вновь война с новым врагом.

Как давно это было — почти полтора десятилетия! Уже нет и прежней страны — СССР, а отзвуки Чернобыльской трагедии сидят острой занозой и не хотят утихать.

 

До Нового года надо было сделать многое не только заведующему отделением, но и рядовому медицинскому составу. Шурочка должна была закончить все назначения врачей, простерилизовать инструменты, разложить лекарства для больных, да и о праздничном столе стоило подумать. А тут еще эта тяжелая девочка...

Пока было времечко, медсестра решила заняться лекарствами. Шурочка так была сосредоточена на праздничных хлопотах, что работа никак не ладилась. Пребывая в своих мыслях, она клала в стаканчики то не те таблетки, то те, да не в тот стаканчик, то забывала, чем отсутствующие лекарства надо заменить. Приближающийся Новый год — а он необычный — хотелось встретить по-особенному. Как встретишь его, так и проведешь. И это касалось не только наступающего года, но и нового столетия, нового тысячелетия, без преувеличения сказать, всей последующей жизни. Дежурство в этот день с Денисом Марковичем не давало возможности спокойно заниматься делом. Она прикидывала, что скажет ему в новогоднюю ночь, как он на это отреагирует. Да и надо ли что-либо говорить?! Может, оставить все как есть, хотя это мало устраивало Шурочку.              В это время мимо поста проходила разукрашенная яркой косметикой Марго. Под мышкой у нее был увесистый пакет. Шурочка знала, что больная спешила в третью палату. На протяжении дня она несколько раз видела ее вместе с Галиной в коридоре.

— Это что у Вас, Волкова? — остановила ее Шурочка.

— Да так. Шмотье всякое.

— Вы разве не знаете, что все вещи должны находиться в гардеробе? — как можно строже спросила медсестра.

— Извиняюсь, Шурочка, — недоуменно похлопала ресницами Марго. — Я думала, что в связи с праздником можно будет… Я тут посоветоваться с девчатами хочу.

— С какими девчатами? — сделала недоуменный вид Шурочка.

— Да вот из третьей палаты. Модистка.

— Какая еще модистка?

— Ну, новенькая такая. Офицерша.

— Какая она Вам офицерша? Она всего-навсего старший сержант.

— Да шут бы эти должности побрал. Шурочка, ну, как я Вам сегодня? Только честно, а? — Марго указала на лицо.

Шурочка, привыкшая ко всякого рода макияжам, спокойно отнеслась к вызывающему гриму больной.

— А что? Клево. В духе «А-ля фуршет!»

— Вот-вот. Ха-ха… фуршет… То, что нужно! — обрадовалась Марго и направилась по намеченному курсу.

— Волкова, идите, пожалуйста, к себе. Там тяжелобольная, нужен покой, а вы ярмарку хотите устроить. Идите, пока Владимир Михайлович Вас не увидел. Не дразните гусей.

Марго застыла в недоумении.

— Пакет здесь оставьте, а эту свою офицершу можете к себе пригласить. Разрешаю.

 

Марго приоткрыла дверь в третью палату и, прислонив палец к губам, тихо произнесла:

— Товарищ сержант, можно на минуточку?

Товарищ сержант при матери подопечной не могла безмерно болтать, но и пребывать долго в молчании тоже не могла. Увидев в дверях Марию Ильиничну, ставшую за короткое время хорошей знакомой, она с радостью направилась к выходу. Но Семеновна не могла просто так отпустить визитера. Она завела в палату больную, которая ошеломила присутствующих своим видом. Та, не поддающаяся старости, переливалась всеми цветами радуги. Веки были накрашены ярко-зелеными тенями и сверху покрыты блеском, который переходил на скулы. Губы также блестели от жирной ярко-красной помады. Лак на ногтях тоже был яркий и переливающийся. На голове не было привычной косынки, которую правила предписывают носить в больнице, волосы начесаны и сбрызнуты лаком. В ушах белые блестящие клипсы и такие же, под жемчуг, бусы. Больничные тапки заменены на туфли на каблуке.

— Ну, девочка моя, мы тебя поставим в середину и будем вокруг хоровод водить, — пошутила Семеновна, оглядывая Марго.

— Тошно, тошно, — шепелявила своим беззубым ртом Клавка. — Ты у нас за новогоднюю елку бушь.

— Мне однажды Дед Мороз

Елку из лесу принес.

Напросился помогать

И остался ночевать... — в своем репертуаре выдала частушку Семеновна.

— Мне Шурочка сказала, что мужики сразу оценят.

— Оценят, оценят. Вчера большие по пять, а сегодня маленькие, но по три... — не унималась Семеновна.

— Спасибо, обрадовала! Вы лучше посоветуйте, в чем мне Новый год встречать. Вот так? — Марго расстегнула халат и предстала в синей юбке и розовом блузоне с бантом, — или… или… У меня есть такое обалденное платье! Со стразами.

— Да что ты?! — ахнула Галина, питавшая слабость к нарядам. — Со стразами?!

— Здесь нельзя, — шепнула она на ухо Галине и указала на Лерку. — Так что лучше ко мне.

— Конешно, конешно, — поддержала ее Клавка.

 

Делегация во главе с Марго громко шла по коридору. Посмотреть на сногсшибательный наряд вызвалось только два человека: Галина и теряющая на ходу тапку Клавка. Из холла к ним присоединились Лидия Аркадьевна и Павловна из четвертой.

— А что, что-то дают? — пытала Марго Павловна.

— Нальют, нальют, — пошутила Клавка.

Увидев делегацию, Шурочка быстро нашлась:

— Товарищи, я не против сборищ… Вы только поменьше ходите по коридору. Заведующим отделением будет ругаться.

— Так, — потирая руки, вошла в палату Галина. — И где это платье со стразами? У меня было одно, но потом... Потом пришлось продать. На одно пособие на ребенка не проживешь.

— А у меня было наоборот. Мне его муж подарил. Но я его совсем не носила. После родов как начала поправляться, так и все... — грустно вздохнула Лидия Аркадьевна.

Марго раскрыла пакет.

— Это? — брезгливо поддела мизинцем платье Галина. Она представляла себе его совсем другим.

— А что, не нравится? — смутилась Мария Ильинична.

— Темноватое какое-то.

— А по-моему, неплохо, — поддержала больную Павловна. — Как же вечерние платья шьют? Совсем черные.

— Так то черное платье, а это темно-фиолетовое.

— Ну и шо ж. Зато блястит!

Клавка решила рассмотреть платье, но Марго выхватила у нее наряд и положила в пакет.

— Так что, мне, получается, лучше в кофте встречать?

— Лучше вот так, — Галина выбрала первый вариант.

— Да что вы! — замахала руками Павловна. — Машенька, — непривычно она назвала Марго по имени, отчего последнюю передернуло, — платье, только платье! Разве можно платье сравнить с блузкой или кофтой?

Марго опять достала платье из пакета, приложила к себе и покрутилась перед зеркалом.

— Я в этом платье еще с Николаем Николаевичем познакомилась… Три года назад. Ладно, платье я первого числа надену, а Новый год буду встречать в кофте с юбкой.

— Нет, ты надень, надень... — не унималась Лидия Аркадьевна.

 

Когда увозили Лерку, Надежда шла за каталкой, вытягивая шею и стараясь напоследок еще разок увидеть ее, запомнить это бледное лицо, на котором брови казались черными, как смоль. Было непонятно, почему нет Галины и почему у всех такой молчаливый вид. Возможно, она подойдет, но стука каблучков охранницы не было слышно. Все молчали. Даже мать и та старалась не говорить. Она прижимала к груди вещевой мешок дочери и беззвучно трясла головой.

Реанимация находилась прямо по коридору, но каталка проехала мимо и свернула к лестничному пролету. Значит, в другое отделение или... или, может быть, в другую больницу. Надежда не знала, радоваться этому или огорчаться. Состояние больной было критическим. Оставлять здесь — значит лишить шанса на выздоровление.

Владимир Михайлович вышел на улицу и остановился. Свежий ветер неожиданно пахнул в лицо. Он уже трое суток не появлялся на улице, и забитые медикаментами легкие были не готовы к восприятию зимней свежести. После спертого, пропитанного лекарствами и горячими батареями воздуха было ощущение новизны, как будто он впервые ощутил на себе всю прелесть зимнего вечера. Доктор вздохнул полной грудью, взглянул в распахнутое небо, наполненное звездами, как закрома до краев пшеном. Оно беззвучно звало откровением давнего преданного друга. Да что за денек выдался!.. Новый год на сегодня отменяется, и праздничный ужин, принесенный женой, не пригодится.

Нет, Плетнев не переживал о том, чем обернется для него эта история с осужденной. Звонка из тюрьмы так и не было, стало быть, он имеет право делать так, как считает нужным. У него не было страха или угрызения совести. Он поступил так, как на его месте сделал бы Гиппократ, давший клятву служить человеку. ЧЕ-ЛО-ВЕ-КУ, не взирая на его моральные качества, срок наказания. Операция по незаконному перевозу осужденной шла спокойно. Значит, он все делает правильно.

Белый фургон скорой помощи, сливаясь со снегом, уже дожидался у подъезда. Лишь красная, ставшая темной полоса, контрастировала на фоне белизны. Снег падал прямо на больную. «Хорошо снег, а если бы это был дождь… — с грустью подумал Владимир Михайлович. — Ведь еще лет пять назад решили строить у приемного отделения навес. И что же?»

Дежурный шофер очищал стекла от снега. Увидев делегацию, он открыл дверцы салона.

— Карета скорой помощи к вашим услугам! — прокомментировал он.

— Вот видишь, красавица, — обратился доктор к больной, — мы не как-нибудь, мы с тобой на карете поедем.

 

А в это время в пятой палате заканчивали готовить наряды к встрече Нового года. Единственная, кто оставался в стороне, так это Клавка.

— А я прям так, — махнула рукой на себя Клавка. — Халат есть халат. Как говорится, на все случаи жизни.

— Правильно, Клавк, — поддержала ее Галина. — Халат, шлепки и вперед на танцы понеслись.

— Да, это мы, дураки, себе голову забиваем. А надо быть проще, проще... — поддержала Галину Марго.

— Правильно, Клавдия, — вставила свое веское слово Семеновна, которая тоже решила «проветриться». — Моды приходят и уходят, а жертвы остаются...

— А тебе сколько лет, Клавдия? — с ударением на второй слог произнесла Галина.

— Да школько, школько, — прошамкала Клавка. — Чай не девошка. Тошно, вам говорю.

Клавка своими высказываниями не переставала смешить собравшихся, отчего настроение у присутствующих заметно поднималось.

— Тошно, Клавк. Ой, как тошно, — передразнила ее Галина. — Сильно сказано!

— Да ты не смущайся, скажи, здесь все свои, — уговаривала Клавку Павловна. — Мне уж семьдесят третий пойдет.

— Да шо Вы. Я совсем молода. Песят мне.

— Эт тошно, Клавк, тошно, — передразнила ее Марго. — Песят — эт тошно не девочка.

Женщины смеялись, забывая о своих болячках.

— Да хватит вам! — схватилась за бок Лидия Аркадьевна. — Мне ж нельзя смеяться — шов разойдется. А я третьего числа домой собралась.

— Ничего, смех — первейшее лекарство, — успокаивала ее Семеновна. — И психотерапевт, и анестезиолог, и инфекционист. Все в одном флаконе.

— Эх, Клавка, Клавка… Мне бы твои песят. А знаешь, что… Вот мы из тебя сейчас конфетку сделаем. Хочешь? — и Марго стала рыться у себя в сумке.

Несмотря на неухоженность, у Клавки были классические черты лица, которые могли быть при определенных условиях более эффектными. Галина принимала живейшее участие в ее макияже. Увидев себя в зеркале, Клавка от испуга чуть не уронила его. Она сразу наполнилась каким-то новым ощущением самой себя. Беда была в том, что она не знала, как себя вести, что делать с глазами, губами, ставшими вдруг от наложенного грима тяжелыми. Она даже боялась повернуть голову, как будто то, что на нее наложили, сейчас и осыплется.

— Красота-то какая! — с нескрываемой завистью произнесла Павловна. — Эх, мне бы твои песят.

— Да, красота — страшная сила! — довольная своей работой, заключила Галина.

Клавка пыталась что-то произнести, но только тихо шлепала губами; казалось, что ее обесточили.

— Ну все, Клавк! Замуж мы тебя сегодня отдадим, — не выдержала Марго. — За вдовца. С крышей. Не идти же тебе, в конце концов, на улицу.

 

Отсутствие осужденной Галина обнаружила не сразу, когда машина скорой помощи находилась уже за пределами города. Заведующий отделением и дежурный врач провалились будто сквозь землю, а ставить всю больницу на уши, бегая с пистолетом в руках, было смешно. Докладывать о происшедшем своему начальству она не спешила. Да и надо ли?! И так восемь лет без Нового года. Так все надоело, что дай ей сейчас рапорт об уходе, обрадовалась бы. Грея себя надеждой на удачный исход дела, Галина отправилась в холл на «Голубой огонёк». Почему-то хотелось встретить праздник в нестандартной ситуации, с неизвестными, полными оптимизма и жаждой жизни людьми, чего ей так не хватало. Встретит Новый год, а там — будь что будет.

В холле стояла разукрашенная игрушками, фонарями и мишурой елка. Висящие на нитках кусочки ваты, хоть и слабо, но оживляли помещение. Людей было не много, но достаточно для того, чтобы все места у телевизора были заняты. Больные находились в приподнятом настроении, как будто они были не в хирургическом отделении после операции, а в доме отдыха.

— Извиняюсь, можно местечко занять? — Семеновна пробиралась на первый ряд.

— А это согласно купленным билетам, — нашлась Мария Ильинична.

— Как это? Мне сказали, что телевизор бесплатно.

— Когда есть такие мужчины… — Агомаян галантно уступил свое место даме. Он вновь, вопреки запрету Владимира Михайловича, попал на «чужую»  территорию.

— …как я, — продолжила за больного Марго. — От скромности не помрете.

— Ни от скромности, ни по-другому. Будем жить долго и счастливо и умрем в один день! Правда? — Агомаян похлопал Семеновну по плечу.

— Конечно, конечно, сынок, — поддержала она его.

— Что-то мужчин я здесь не вижу... — шепнула на ухо Марии Ильиничны Галина.

— Ну, так еще не вечер. Да… Вам трудно подобрать пару, но не боись! Ваша судьба в руках опытной свахи, — гордо ударила себя в грудь Марго.

— А что это Денис Маркович не отходит от Шурочки?

— Так у них роман. Шурочка от него аборт делала, — доложила вездесущая больная.

— Да что Вы!..

У кого-то в последнем ряду зазвонил телефон. Послышался приятный мужской голос.

— Алло! Да, я слушаю.

Невысокий мужчина вышел в коридор.

— А это что за объект?

— Это? Что-то я не припомню таких. Надо у Шурочки спросить.

 

Новый год неумолимо наступал. Часто человек ждет: где та черта, разделяющая его навсегда с неудачным прошлым? И Новый год для многих становится тем судьбоносным поворотом, за которым, как им кажется, их поджидает счастье. К сожалению, иногда вместе с неприятностями проходит и сама жизнь…

В новогоднюю ночь люди загадывают исполнения самых дерзких желаний, но в большом мешке Деда Мороза счастья, к сожалению, на всех не хватает. Кому-то достается жирный кусок, кому-то крошки со стола, а кого-то и до стола, где идет раздел счастья, не допускают.

Машина скорой помощи остановилась на Садовом кольце. Мимо пробегали молодые люди. С криками «Ура-а-а!!!» они выстрелили в небо, и оно озарилось яркими огнями.

Из машины, чуть покачиваясь, вышел Владимир Михайлович. Взмокшие волосы спадали на лоб, но внутри как будто все заледенело. Ему не было так холодно, когда он в первый раз потерялся в лесу и несколько часов кружил в поисках турбазы. Плечи его дрожали, и, казалось, ничто не могло его согреть. Только что на его руках скончалась девочка, за жизнь которой он боролся несколько дней. Плетнев возвращал людей с того света много раз, но здесь он впервые был бессилен.

 Владимир Михайлович сел на корточки, достал сигареты, закурил. Белый халат контрастировал на фоне темного неба.

— Вот и все... Свой Новый год ты встретила на свободе. В Первопрестольной... — чуть слышно произнес Плетнев и, откинув окурок, добавил: — Финита ля комедия, Лера.

 

На медицинском посту висела новогодняя газета с тройкой резвых лошадей, Снегурочкой и Дедом Морозом, у которого за плечами был огромный переливающийся мешок с подарками. Стаканы с минеральной водой ждали всех желающих. Бурлящая вода напоминала шампанское, и даже тем, кому нельзя с газами, все равно брал символические бокалы, боясь сжать мягкие бока, чтобы не выплеснулось содержимое.

— Ура! — первой закричала Семеновна. — С Новым годом!!!

— Тихо, тихо! — делала вид, что наводит порядок, Шурочка. — Люди спят. И вовсе это не Новый год. Это проводы старого.

— Так еще и Новый год будет? — сделал удивленный вид Агомаян. —Хорошо живем! Ребята, я надеюсь, нет, я просто верю, что все плохое в нашей жизни позади!

— Правильно, надежда умирает последней! — поддержал его Исаев.

— Ре-бя-ты!!! — беззубым ртом кричала Клавка. — Ура-а-а!!! Не перелить бы…

Мария Ильинична и Галина все же старались держаться подальше от преобразившейся Клавки, но она всякий раз пыталась положить руку на плечо то одной, то другой благотворительнице.

— Разрешите тост? Гусарский! — нашелся Агомаян. — За женщин!

— Вы что-то ретиво погнали, — приостановил его Катарчук, который уже просто не мог находиться в стенах палаты и, как и все, верил в особенности встречи этого Нового года. — За женщин третий тост. Первый за здоровье.

— Все понятно, — быстро нашлась Семеновна. — Это как в том анекдоте...

Но Агомаян не дал договорить не унимающейся женщине.

— А я что говорю? За здоровье! За женщин! Наши жизни в их руках!

Последнее было адресовано Шурочке, которая от неожиданности залилась краской.

— И в наших! — хитро улыбаясь, добавила Галина и чокнулась с предпринимателем, поправляя халат.

Увидев под халатом погоны, Катарчук выплеснул воду на окружающих.

— Нет, вот этого не надо! — отступая назад, только и мог выдавить больной.

— А жаль! В нашем мире все делают связи, — многозначительно сказала охранница, подмигнув.

— С Но-вым го-дом! С Но-вым го-дом! — скандировал, как на демонстрации, возбужденный Исаев.

Шурочка была бессильна сопротивляться выплеску радости и счастья, которые исходили из каждого горящего, как лампадка в ночи, сердца. Она хотела уйти — подальше от возможной нахлобучки, но Исаев ее остановил.

— За жизнь! Сестричка, можно с Вами на брудершафт?

— Я при исполнении! — испуганно вскрикнула Шурочка, заливаясь краской.

— Тьфу-ты…Так это газировка? — фыркнула недовольно Клавка.

— А что ж ты думала, тебе спиртяги нальют? Губу раскатала! — Галина знала, как поставить подобных на место.

По телевизору зазвучал вальс — любимый танец Агомаяна.

— Дай Бог не в последний раз, — Агомаян изогнулся в глубоком реверансе перед Марией Ильиничной.

— Конечно, Вы хотите сказать: «Дай Бог не последнюю»? Так это попозже. У меня в палате имеется... — игриво шепнула ему на ухо женщина.

Агомаян был на полголовы ниже Марии Ильиничны, к тому же прихрамывал, но это их нисколько не обескураживало. Какие могут быть условности здесь, когда люди смотрели в лицо смерти?

— А Вы не хотите меня пригласить? — набилась к Катарчуку Галина.

Катарчук сконфузился и стал нервно теребить пальцы.

— Да что Вы?!.. Разве можно... В таком-то положении?

— О женщине говорят «в положении», когда она должна родить, — нашлась Семеновна, показывая на свою стеклянную колбу. — Вы тоже скоро родите. И все, как говорится, устаканится.

Лицо предпринимателя озарила улыбка; сразу же прошли напряжение и скованность последних месяцев.

— Вы действительно так думаете?

— Конечно. Так что ничего не бойтесь!

— А мы что стоим? — недоумевающе обратился к Шурочке Исаев. — Уже все танцуют. Некрасиво получается…

Шурочка хотела возразить, но больной опередил ее:

— Только не говорите: «Я при исполнении».

Шурочка от души посмеялась его находчивости.

— Как откажешь такому мужчине?!

Все больные кружились в танце. Женщины, которым не хватило пары, танцевали друг с другом.

— А Вы шож сидите? — Клавка подошла к сидящему у телевизора Фролычу. — Я тож не хочу. Да ну его… Лучша телевизер поглядеть.

— Эх! Я в Ваши годы… О, я в Ваши годы такие кадрили выкидывал… — начал в ярких красках вспоминать Фролыч.

  

Надежда была одна в палате. Идти в холл к телевизору, где шумели выздоровевшие в одночасье больные, не хотелось. Усталость и нервное напряжение последних дней давали о себе знать. Надежда поставила на тумбочку фотографию Лерки. Вот ее уже и нет, а слова так и звучат эхом: «Мама, прости! Мама, мама, прости!» Это то, что глубоко сидело в этой девочке, и только бессознательное состояние помогло выплеснуть тайное, сокровенное наружу.

На краю погибели рядом с Леркой были не любимый человек, не подруги или зверюги-охранницы, а мама, которой так не хватало ей с детства. Девочка-подросток просила прощения за черствость, жестокость по отношению к той, которую, несмотря ни на что, ждала. «Мама, мама, прости!» — эти слова летали по комнате, исчезая и с новой силой накатываясь на уставшую женщину.

Где-то вдалеке раздался звук, похожий на звон колоколов. Надежда очень удивилась: откуда эти звуки могли исходить? Ведь в округе не было ни одного действующего храма. Звуки приближались и удалялись, как ранее приближалось и удалялось урчание батарей. И тогда Надежда поняла, что так заголосила волчица. Это ей нестерпимо плохо где-то там вдали. Холодный пот покрыл тело. «Нет, не надо! — попросила Надежда у кого-то невидимого. — Пусть Лерка остается с ней. Только бы все было хорошо... Только бы все хорошо было...»

В первый раз женщине захотелось помолиться, попросить у Всевышнего в будущем году здоровья за Лерку и за себя, за своего будущего ребенка. Она встала на колени и, собрав в щепоть пальцы, обратила свой взор на угол, где у бабушки располагалась божница.

— Господи, подай этой девочке... — Надежда хотела сказать, Лерке, но потом остановилась и как можно увереннее выговорила, — Ве-ре здоровья, счастья, мира и добра.

Надежда пожалела, что она не знает ни одной молитвы, что и иконы у нее нет, да и креста на шее тоже. После смерти Алеши она несколько раз заходила в церковь, но это не стало для нее привычкой, необходимостью. После длительного атеистического прошлого общество с трудом проникалось духом православия. Это касалось и Надежды. С детства церковь ассоциировалась у нее с какими-то темными силами; порой и переступать порог храма было немного страшновато.

Но сейчас Надежда ничего не боялась. Она говорила и говорила, чувствуя, что ее слышат, что ее понимают. Слезы, которые катились по щекам, стали высыхать, и появилось ощущение легкости и приподнятости, как будто камень сняли, что не давал ей дышать полной грудью.

 

Вслед за Владимиром Михайловичем из машины вышли все. Мать Лерки осталась наедине с дочерью. Женщина с упрямым взглядом до сих пор не могла осознать, что потеряла ребенка. Навсегда. Она так долго шла к дочери из своего темного прошлого, пробиралась, как по тоннелю, на светлый огонек. Так долго ходила вдоль оград с колючей проволокой, вымаливая свидание, так долго плакала после них, если они все-таки случались. Неужели все это напрасно? Неужели обретенное дитя она вновь потеряла?

 — Вера, Вера! Верочка, ты меня прости!... Моя хорошая... Я так перед тобой виновата! Вера, Вера, ты слышишь?

Все, что было в последние годы смыслом жизни матери, что составляло цель ее трудного пути, — все рухнуло в одночасье. Мать рыдала на груди ребенка, и никто не мог ее остановить. Эта мужественная женщина, пережившая в жизни многое, была выше сантиментов. Она крепкая, как кремень, рано потерявшая мать, не знала любви и ласки и не могла дитю это подарить. Женщина, ранее не считавшая нужным просить у дочери прощения — ее приезд и был покаянием, вымаливала:

— Прости, прости, если можешь... Только... не умирай! Я прошу тебя, не умирай!!!..Как же я без тебя буду? Ты меня слышишь! Вера-а-а!!!

Мать зашлась в кашле. И вдруг она почувствовала (или ей показалось?), что кто-то тронул ее волосы. Она подняла голову. Пальцы Веры едва шевелились. И сейчас на фоне белой простыни это было отчетливо видно. Матери вдруг стало страшно. Вдруг это наваждение сейчас растает. Вдруг слабый импульс пальцев прекратится, как прекратилось биться сердце дочери несколько минут назад. Она сидела неслышно, боясь дышать, и вдруг слух уловил еле слышное.

— Ма-а... — ма-а-а!                                        

Мать вздрогнула, наклонилась к Вере, взяла ее руку в свою горячую ладонь.

— Прос-ти... — Вера перевела дыхание и слабо добавила, — ме-ня...

 

Надежда устроилась на кровати Веры, не выпуская из рук ее фотографию. За окном толпились снежинки, желая согреться. Вьюга придавала новогоднее настроение. Под бой курантов хотелось побыть с этой девочкой, с которой она за короткое время сроднилась.

В палату вошла Семеновна.

— Фу-х, что-то я устала. А расшумелись-то как... Голова кругом, — она выпила таблетку. — А ты что сидишь? Вставай, вставай, нечего киснуть. Как встретишь Новый год, так его и проведешь.

Под звуки курантов крики «Ура-а-а!!!» наполнили все отделение, проникая даже в отдаленные уголки. Надежда и Семеновна чокнулись соком, смешанным с газировкой, и загадали желания.

— А ты чувствуешь, чувствуешь, как звенит! — шутя заметила Семеновна. — Настоящий хрусталь! Смотри не перелей.

После опустошения содержимого «бокалов» Семеновна перешла к развлекательной части.

— А мы сейчас знаешь что, давай-ка будем танцевать. Вся танцплощадка наша. Забацай-ка мне, девочка, чарльстон или твист на худой конец. Нечего, нечего за бок держаться, страдалицу из себя изображать. У нас все путем! Откинем костыли — и вперед!

Семеновна, пытаясь развеселить соседку по палате, смешно дергала своим животом, придерживая выводную колбу.

— Нет, что ни говори, а здесь веселее. Ни в чем себе не отказываешь...

От смеха у Надежды появились колики в боку. Увлеченные танцами, они не сразу услышали посторонний звук. Через некоторое время он повторился. «Кто-то бросает в раму снежком», — подумала Надежда и побежала к окну.

Сквозь просвет в окне она увидела еле заметную мужскую фигуру. На темном фоне деревьев ее выдавал белый воротник. У Паши не было куртки с белым воротником. Это мог быть тот же наркоман, желающий заполучить очередную дозу. Но каким-то внутренним чутьем Надежда почувствовала: «Паша! Это Паша!»

Из двух окон в палате открывалось только то, где спала Лерка. Надежда, наступая на кровать, залезла на подоконник.

— Ты куда? Надя, вернись, я все прощу! — артистично, припадая на колено, кричала ей Семеновна.

— Семёновна, кончай, швы разойдутся.

— А иголка на что?

Форточка долго не поддавалась открыванию, и только сильный рывок помог сдвинуть ее с места. Надежде нельзя было делать резких движений, но она уже ничего не боялась. Свежий ветер с острым запахом хвои и талой воды поцеловал лицо больной. Тело наполнилось хмельным ощущением счастья, свободы и весны. Распахнувшийся мир был совершенно нов и неузнаваем. «Скоро весна! Совсем скоро!...», — с радостью поняла Надежда.

Мужчина в куртке с белым воротником отделился от березы.

— Наденька! Привет! С Новым годом! — раздался до боли знакомый голос. Этот голос она бы узнала из тысячи. — Ты извини, я не мог тебе сообщить. Меня срочно отправили в командировку. И мы там застряли... А тебе Санька не сообщал?

Решетка, разделяющая их с Пашей, раздражала, и Надежде хотелось разогнуть эти металлические прутья, вырвать их с корнем. Паша что-то говорил в оправдание, но это уже не имело значения. Надежда прервала его — ей вдруг захотелось сказать очень важное, без чего невозможна жизнь:

— Паша! Меня скоро выписывают! У нас будет ребенок! Девочка! Мы назовем ее Вера!!!