На следующий день Лариску сменила Галина Афанасьевна, которая, в отличие от первой, все время сидела в палате, как говорится, была на посту. От Галины не воняло табаком, но вызывающе пахло цветочными духами, и этот аромат никак не состыковывался с ее тяжелой службой, с запахами лекарств, которые были главными в этой комнате в два окна. Даже грубая Лариска бледнела перед неумолкающей трескотней Галины. Последняя любила болтать патологически, несмотря на желание и нежелание окружающих ее слушать. Она органически не переносила тишины и каждую минуту должна была о чем-то вещать миру. Надежда удивлялась, как с такой болтливостью можно работать на столь ответственной работе. Галина напоминала узника, которого только что выпустили на свободу и наконец-то можно дать языку вольную, не сдерживая свою натуру.

Когда разносили завтрак, охранница при виде каши брезгливо сморщилась:

— Как вы это едите? Терпеть не могу кашу. Бр–р–р… У меня бабушка варила кашу на коровьем молоке во-о-т с такой пенкой. Пенка была ужасно противная… Бр-р-р… Конечно, в саду ни о какой пенке не могло быть и речи. Сами понимаете… Но я вспоминала бабушкину пенку, и тошнота подходила к самому горлу. Вот! И до сих пор видеть ее не могу.

Галина была безразлична к судьбе арестантки. Она совершенно не интересовалась подопечной: та была в наличии — голова здесь, остальное — дело врачей. Галина без умолку говорила о звездах эстрады и кино. Она «совершенно случайно» захватила с собой дефицитный глянцевый журнал, но не могла прочесть даже и страницы, все время комментируя фотографии звезд.

— Ой, ну посмотрите, посмотрите, какой лапочка! Широкие рукава, жилетка и бабочка. Очень прикольно! — как ребенок восторгалась охранница. — А этот-то, этот… Ты посмотри, посмотри на него. А улыбается как... Щеголь еще тот! Весь как с иголочки. Костюмчик, похоже, от Версаче. Один галстук, наверно, долларов за сто.

— Скоко, скоко? — Клавка не могла поверить своим ушам. Она вскакивала и всякий раз подходила к Галине, впиваясь глазами в журнал. — Вот энта веревка? Сто долларов? Да врут, врут люди. Кто ж ему за эту веревку стоко денег даст?

Галина не знала, о чем можно говорить с этой навсегда отставшей от жизни женщиной, но и не говорить она не могла.

— Да Вы ложитесь, ложитесь, а то доктор придет, ругаться будет, — отсылала охранница подальше от себя беззубую собеседницу, от которой исходил барачный дух.

 

Сегодня дежурила курносая и рыжеволосая медсестра Лидочка. Возможно, она не была настолько молода, насколько оживляли ее веснушки. Но одно можно было сказать с полной уверенностью: лицо Лидочки было поистине ангельским, светилось внутренним блеском, который был присущ неземным существам. Когда Лидочка сделала укол, Лерка открыла глаза, но потом вновь погрузилась в какую-то вязкую, липкую дремоту. Надежда потрогала лоб — он был горячий, а на тумбочке лежал градусник с отметкой 39. Это Андреевна рано утром делала замер для сдачи смены. Работает, ничего не скажешь.

Надежда хотела покормить Лерку (она так просила вчера есть), но та упорно не просыпалась. Она ничего не могла понять: в любом случае больная не могла так быстро уснуть, ведь проснулась же, проснулась. Возможно, усталость последних дней навалилась на осужденную снежным комом. А может… может, действительно не хочет никого видеть, не хочет возвращаться в этот мир, полный зла и насилия, полный неудач и проблем? Может быть, она просто не хочет жить?.. От этой пришедшей вдруг мысли стало как-то холодно внутри, как будто обжег ледяной ветер. Эта девочка не хочет жить, не хочет бороться за себя, за свое счастье? Она, с виду такая сильная, оказалась очень слабой внутри. Ее бравада перед охранницами напускная, от бессилия. Лерка сошла с дистанции, не пожелав бороться. Но ведь и у Надежды было такое желание. Она как бы увидела себя со стороны. «Нет уж… — подумала про себя Надежда, — не дам раскисать. Мы еще поборемся. До последнего!» Женщина намочила руку и легкими движениями стала хлопать осужденную по щекам.

— Лерка, Лерочка, просыпайся!

И вдруг Надежда услышала, а может быть, ей показалось тихое, словно стон, словно дыхание ребенка, нежное «ма-ма». Она вся обратилась в слух, но Лерка, открывшая на мгновение глаза, закрыла их и отвернулась к окну. Надежда никак не могла понять, что это было: бред, сон? А может быть, спрятанное где-то далеко в подсознании желание увидеть мать вырвалось наружу? Она вспомнила горящие нездоровым огоньком глаза Лерки, когда она говорила о любимом человеке. Надежде тогда вдруг показалось: не выдумала ли эта девочка свою любовь и была ли она на самом деле? А может быть, в это время в ней говорило желание возвышенной, неземной любви, а не сама любовь? И здесь, как никто, мог помочь самый близкий человек — охладить жар и позволить трезво посмотреть на мир, а еще взбодрить, когда ты не уверен. И этот человек — ма-ма, которую она и звала.

 

Повторный анализ крови Лерки был готов к обеду. Заведующий отделением не удивился результатам. Все, что мог, он сделал во время операции. Конечно, если бы Лерку не держали так долго на зоне эти горе-человеки, если бы операцию сделали вовремя, то, возможно, были бы и другие показатели. Если бы, если бы… Но этого не произошло! И теперь требовалось срочно делать переливание крови, а ее редкой четвертой отрицательной было в обрез. И как быть, если ее вдруг не хватит?! Выход один — отправлять в Москву! Хотя выздоровление зависит не только и не столько от назначенного лечения, сколько от ухода и окружающей обстановки. При упоминании о последнем Владимир Михайлович вздрогнул: какая у этой девочки может быть обстановка?

Всю ночь Плетнев дежурил у умирающего простреленного Ледковского. И весь день был как на разрыв. Потный, с торчащими из-под колпака взлохмаченными волосами, темными кругами вокруг глаз, он походил на зомби, которого запрограммировали на бесконечную работу. Он боролся до конца, как на огневом рубеже, за каждую человеческую жизнь, которая, возможно, и не стоила таких усилий, а возможно, тот, кому она принадлежала, даже и не хотел этого. Он бегал из операционной в перевязочную, потом по палатам и вновь в перевязочную, и этому замкнутому кругу, казалось, не будет конца. Ему некогда было поесть, попить, и он только на ходу глотал воду из графина.

По складу своего характера заведующий отделением многие ответственные моменты не мог доверить сослуживцам, а предпочитал делать все сам. Надо было перед праздниками отдать последние распоряжения старшей медсестре, решить различные административные вопросы.

Вот и сейчас он шел по длинному коридору от своего кабинета в третью палату и вспоминал, что еще надо сделать. Правая нога, покусанная давно собаками, всякий раз при переутомлении давала о себе знать. Три трупа только за последнюю неделю — два из третьей палаты да еще Кузьмич с кровотечением из седьмой. Перспектива до конца года была не лучшей — на подходе еще два человека: Ледковский с огнестрельным ранением и эта девочка… Владимир Михайлович вспоминал предшествующие новогодние праздники. Всегда такая кутерьма! Как Новый год, так обязательно столпотворение, заговор какой-то на болезнь, на смерть. А тут еще и новый век, новое тысячелетие. Все как с ума посходили. Два года назад он не выходил из больницы четыре дня. Жена Лана к нему на работу приходила с харчами, как в заключение. «Н-да, что же делать с этой заключенной девочкой?» — мучился он про себя.

Заведующему отделением всегда было не просто ходить по коридорам. На его пути обязательно встречалось несколько человек, которые по тем или иным причинам хотели решить наболевшие вопросы не со своим лечащим доктором, а непосредственно с ним.

— Здравствуйте, Владимир Михайлович, — к Плетневу, держа внизу колбу, подошел крепкий мужчина лет пятидесяти.

Его звали Георгий Катарчук, он был известным предпринимателем. Георгий тяжело переносил свою болезнь, ходил, испуганно озираясь по сторонам, и терзался испускаемыми запахами. Все мужчины тяжело переносят выведение любых трубок наружу, а для патологического чистюли Катарчука это было настоящей катастрофой. Возможно, из-за этого его качества, доведенного до абсурда, ему трудно было найти подходящую пару. Все женщины казались ему недостаточно чистоплотными. Из-за излишней придирчивости он не мог по достоинству оценить их хозяйственность, в том числе и экономность, что считалось в его понимании не менее важным. В далекой молодости, оставив жену с ребенком, он перебивался кратковременными связями и сразу их рушил, если замечал, что спутница не отвечает его требованиям.

Конечно, Катарчук мог бы поехать на операцию в престижную клинику Москвы, но он по рекомендации доверился местному светилу. Выделить отдельную палату Плетнев при всем уважении к больному не мог — провинция есть провинция. Катарчук лежал в общей палате на четыре человека, ходил с сотовым телефоном, давая постоянно распоряжения подчиненным. Разлука с очередной молодой особой, тяжелая операция сказались на нервах. Предприниматель, всякий раз видя врача, бросался к нему и, как престарелый человек, потерявший память, начинал в очередной раз пытать о своей выписке.

— Доктор! — по обыкновению очень официально и возвышенно, начал разговор больной. Когда к Владимиру Михайловичу обращались таким образом, он терял всякий контроль над собой и мог пообещать все что угодно. — Мне с Вами надо особо поговорить…

Плетневу стало ясно: хочет поздравить с Новым годом. Он не любил, когда его поздравляют и дарят дорогие подарки. Это ко многому обязывает, но он не бог, и далеко не всегда его старания приводили к желаемым результатам.

— Если Вы по поводу выписки, то все остается в силе.

— Как?! А мне Денис Маркович сказал, что при хорошем раскладе можно будет через три месяца сделать повторную операцию.

Многие больные ссылались в своих самых оптимистичных прогнозах на врачей, выдавая желаемое за действительное. Поэтому Владимир Михайлович уже не верил в подобные заявления. Обычно повторную операцию с вправлением кишечника вовнутрь делали через полгода, в лучшем случае через пять месяцев. Пациентов выписывали, а потом они поступали вновь.

— Георгий Николаевич, я же Вам говорил: до апреля Вы свободны. Лечение продолжим потом. Уже праздничная выписка прекращена, но Вас я отпускаю.

Это было для Катарчука последней каплей. Он хотел домой, но боялся, что его в таком виде увидят подчиненные. От них никуда не спрячешься. Ох уж эти замы… Они готовы съесть его сырым! Страх за свое место, место под «солнцем», которое он себе с таким трудом добыл, делал его поступки неконтролируемыми. В усталых глазах предпринимателя застыло столько страдания и боли, столько растерянности и страха, сколько бывает у маленького ребенка, у которого отобрали любимую игрушку и не хотят возвращать. Владимир Михайлович всегда удивлялся, как могут измениться люди, попавшие к нему на операционный стол!.. Кого-то испытания укрепляют, а кого-то безжалостно ломают. Особенно это касается, как ни странно, сильного пола — мужчины психологически труднее переносят подобные стрессы. Отбери у них здоровье, поставь в подобную ситуацию — и дело им «кранты».

Вот и с Катарчуком похожая история. На вид сильный мужчина, он сразу расклеился, сдался. Распался, как цветная мозаика, на мелкие кусочки и не может собраться воедино, как и прежде. Плетнев понимал больного — Катарчуку казалось, что все, что у него было, рухнуло в одночасье… Но разве можно себя так изводить, постоянно находиться в подавленном состоянии? Так и до психбольницы недалеко.

— Георгий Николаевич, — решил поднять ему настроение доктор, — знаете, что любил говорить генералиссимус Суворов?

Владимир Михайлович знал, что это будет большой издевкой для Катарчука, но ничего другого не мог в этот момент придумать. Надо было больного встряхнуть, вызвать здоровую злость, желание бороться.

— Что??? — превратился весь в слух Катарчук.

— Терпение и труд все перетрут.

Больной не соглашался, не спорил, а как-то странно застыл, переваривая в голове что-то свое.

— А как это понять? — бросил он напоследок удаляющемуся доктору.

Следующим больным, остановившим Плетнева по дороге, был Артур Агомаян, пожилой мужчина, судя по фамилии, — армянин, а по внешности — осетин. Он попал в больницу нелепейшим образом. Будучи пенсионером, устроился охранять цех. При обходе в подошву ботинка попала металлическая стружка. В один из не очень радостных дней стружка прошла ботинок по спирали и проткнула пятку. Стружку удалили, но пошло заражение. Нога через несколько дней распухла из-за обширного нагноения. Все бы ничего, но у больного был диабет, и это препятствовало выздоровлению. Вот уже два месяца он не выходил из больницы. Краснота поднималась все выше и выше, на стопе атрофировались нервные окончания. Было одно спасение — ампутация, но больной всякий раз протягивал новый препарат, предлагая пройти лечение этим средством. Вот и сейчас он стоял у столика медсестры, опираясь на здоровую ногу и держа в дрожащей руке очередное лекарство.

— Доктор! — с мольбой обратился Агомаян к Владимиру Михайловичу. — Я бы хотел с Вами посоветоваться… — и протянул коробочку.

Это уже было пятым, если не более препаратом, который в порядке консультации он предоставлял вниманию заведующему отделением.

— Агомаян! Опять Вы в «чистом» отделении находитесь?!

Владимир Михайлович не переносил беспорядок. Находиться гнойным больным на территории «чистых», только что перенесших операцию, категорически запрещалось. Только этого ему не хватало! И так куча своих проблем.

— Лида! Лида! — позвал он на помощь медсестру.

Из соседней палаты показалась Лидочка с перекошенным ажурным коком, в котором больше походила на официантку. В руках она держала поднос с инструментами, который при виде заведующего отделением начал дрожать, позвякивая содержимым.

«Все у этой медсестры не как у людей», — подумал про себя Владимир Михайлович, а вслух строго добавил:

— Сколько раз я говорил: следить за дисциплиной! Почему здесь больные из гнойного отделения?!

Лидочка вздрогнула от громкого голоса завотделением так, что поднос с инструментами чуть не упал на пол. «Только этого не хватало, — Владимир Михайлович, чуть не падая, поспешил на помощь медсестре. — Всегда с этой Золотниковой что-нибудь приключается…»

— Да что Вы в самом деле?! Как на танцах… — произнес доктор, поддерживая поднос.

— Извините, – прошептала Лидочка, ничуть не смутившись.

Медсестра как ни в чём не бывало хлопала белесыми ресницами. Широко раскрытые глаза были доверчиво распахнуты окружающему миру, но что-либо изменить она не могла, поскольку не являлась приспособленной к обычной жизни. О таких говорят: не оттуда руки растут. А у Лидочки вместо рук — крылья ангела-хранителя. Это неземное существо, случайно попавшее на эту землю. «Вот так всегда… — подумал доктор. — Из-за нее чуть не растянулся на виду у всего отделения, а она, понимаете ли, «извините»…»

Агомаян поковылял на свою территорию, и Плетнев уже не хотел ругать проштрафившегося больного. «Надо будет зайти к нему», — подумал доктор и отправился дальше.

Возле третьей палаты Владимира Михайловича остановил с трудом передвигающийся 80-летний старик. Он поступил в отделение неделю назад с камнями в почках, и до сих пор вопрос об операции для больного стоял очень остро, но не позволяло общее состояние.

— Браток! — по-домашнему обратился к нему Феофаныч, который и понятия не имел, с кем разговаривает. — Я вот что хотел спросить… Мне здесь Марк Денисович…

— Денис Маркович, — поправил его Владимир Михайлович.

— Вот, вот… Правильно ты говоришь… сказал, что можно есть творог, мясо отварное, рыбу. А как же пост? Скоро ведь Рождество!

— Вам доктор правильно сказал: все только нежирное и в отварном виде. А насчет поста… Вот выздоровеете — тогда и будете соблюдать.

Владимиру Михайловичу часто задавали подобное вопросы. Поэтому он знал, что, продолжи этот разговор дальше, можно дискутировать целый день. Конечно, пост — дело хорошее, но вот только для здорового организма. А если человек болен, то пост может сыграть плохую роль. Поэтому завотделением поспешил дальше, иногда приходилось быть жестким, даже жестоким — профессия обязывала.

Третью палату он застал такой, какой и предполагал увидеть: страж порядка сидела спиной к осужденной, остальные — по своим местам, и лишь женщина с трагической судьбой по имени Надежда расположилась у изголовья больной, готовая в любой момент оказать помощь.

Охранница не теряла времени даром и пополняла свои знания по народной медицине благодаря советам Клавки.

— Вот, обдашь лопух кипятком и обматашь им коленку, — боль как рукой сымет, — открывала особенности природной аптеки Клавка.

Семеновна по этому поводу вспомнила частушку:

— Ночью я пойду на поле

И нарву там лопуха.

Может, ночью среди поля...

— Добрый день! — не стал ждать окончания частушки доктор. — Как наша больная?

Владимир Михайлович заранее знал, что Галина на этот вопрос ответить не сможет.

— Спит. Температура 39 и 5, — Надежда протянула доктору градусник и вышла из прохода между кроватями, предоставив возможность доктору осмотреть больную.

— А вот Вам я бы не советовал здесь сидеть, — строго произнес Плетнев. — Вам лежать надо, а Вы… Идите на место.

Надежда заметила, как изменился за эти дни Владимир Михайлович. Черты лица его заострились, ярче очертились впадины вокруг глаз, четче выступили надбровья. Плетнев опустился возле Лерки и не спеша, немного заторможенно после бессонной ночи начал производить осмотр.

— Она просыпалась?

Клавка нашлась вперед охранницы:

— А зачем? Чай не на работу. Лежит да лежит…

— Понятно... — тяжело выдохнул Плетнев. — А рвоты не было?

— Нет. Она все время спит, — не выдержала и вставила свое слово из дальнего угла Надежда.

Владимир Михайлович долго слушал Лерку, померил давление, посчитал пульс.

— М-да... Домой пока не поедете.

— А мы и не спешим… — откровенно и как-то радостно ответила Галина.

— Вот и хорошо. А знаете что... — после паузы рискнул сказать доктор, обращаясь к охраннице, — не могли бы Вы... если, конечно, не трудно... сделать подопечной уксусный компресс?

Глаза у Галины округлились; она так скривила лицо, что без слов можно было понять — этим блюститель порядка ни за какие деньги заниматься не будет.

— Мы бы, конечно, и сами, но… Ладно, что-нибудь придумаем…

После ухода врача Надежда взяла на себя эту обязанность. Она вспомнила, как так же делала компрессы ребенку, когда у него поднималась высокая температура, и сердце зашлось от невыносимой боли, упало на глубину бездонного колодца, задохнулось. Она была не она, и только руки продолжали память сердца. Время идет, а ничего не меняется. Все те же бабушкины рецепты, проверенные жизнью: лук, чеснок, горячая картошка да вот уксус во время жара. Но одно дело — дома, где люди мечутся в темноте невежества от безысходности что-либо изменить. И другое дело здесь, в больнице, где за дело берутся светила, признанные рыцари медицины, где оборудование по последнему слову науки и техники и воздух настоян лекарствами последних разработок. Но люди все так же болеют, все так же беззащитны перед лицом смерти. И, отодвинув новые разработки, человек возвращается к природному началу: травам, настойкам и проверенным жизнью рецептам.

Надежда разделила принесенную медсестрой марлю на две части и намочила в уксусной воде. Одну половину она положила на лоб, а второй начала протирать суставы, как ее учила мама. Вспоминая сына, она с трудом сдерживала рыдания. На глаза наплыла пелена, но и сквозь нее Надежда увидела все изъяны молодого тела, а увидев, ужаснулась. Ужаснулась не только худобе, сине-серому цвету, но и большому количеству синяков и шрамов, безжалостно испещрявших кожу арестантки. Казалось, молодое тело этой девочки сплошь состоит из одной боли, которую сполна выплеснула на нее судьба. Руки в локтевом сгибе были со следами от постановки капельниц, ноги — сплошь в синяках. На правой голени утолщение — по-видимому, последствие перенесенной травмы. Ко всему этому добавится длинный, проходящий через весь живот уродующий шов от перенесенной операции. Сейчас он закрыт салфеткой, но снимут ее, и останется на коже, как и у Надежды, распластавшаяся ящерица с «лапками» — отпечатками нитей, скрепляющих разрез. Столько синяков, столько следов от побоев, от глупого отстаивания своей силы и превосходства!.. От увиденного Надежда вскрикнула и невольно отпрянула от Лерки.

— Что Вы испугались? Они у нас все такие... красивые... — вовремя отреагировала Галина.

Надежда ждала, когда Лерка проснется, но больная, казалось, и не чувствовала прикосновения мокрой марли. И вдруг Надежда услышала всхлипывания, сначала глухие, а потом более явственные стоны.

— Мама! Мама! Прости!.. Прости…      

Ладонь Лерки что-то искала. Надежда протянула свою руку, и больная, обхватив ее, сразу успокоилась. Женщина ничего не понимала: почему Лерка просит прощения у матери. Она не знала ее, никогда не видела. Скорее мать должна была у нее просить прощения.

— Ха! Теперь она прощения просит... — ухмыльнулась Галина. — Сначала гонит, а потом «прости»…

— Кого гонит?

— Мать, конечно же. Она к ней приезжала. И не раз... Хотела удочерить. Так эта — нет, не хочу!

— Во как! — отреагировала Семеновна.

— Так, а почему она не хотела-то? — недоумевала Надежда.

— А ты спроси у них. Говорит, квартиру хочет получить… Вот и решила… удочерить. Для площади. Для своего, так сказать, благополучия.

— Так ведь сейчас жилья не дождешься. Все за деньги. Или она думает, что бесплатно на нее жилплощадь дадут?

— А Вы докажите им… Все они… То скажут, усыновляют, значит, бабки нужны. То площадь…

— Так и есть. За ребенка сейчас из детдома 250 тысяч дают, — как бухгалтер просчитала ситуацию Семеновна.

— Так она уже не ребенок!

— У каждого свой бзик, — заключила охранница. — Некоторым барак — дом родной. Чего там…

— Неужто они не хочут сваво дома? Неужто так ндравится?! Я вота мать не помню, а тетка умерла, так до сих пор плачу... — грустно призналась Клавка.

Надежда вспомнила свою мать. Она жила в селе под Краснодаром. Мать часто болела, и Надежда мечтала перевезти ее к себе, но они с Пашей скитались по углам, и взять маму просто не было возможности. Часто она вспоминала ее глаза, в которых читались одновременно и радость, и упорство. Это она на расстоянии давала ей силу и мужество в трудные минуты, она ставила за нее свечи, и оттого уголек надежды в уставшей душе не угасал.

Как ее сейчас не хватает Надежде, ее поддержки, умного совета, сочувствия и понимания! Она вспомнила, что не была у матери целых четыре года. Четыре долгих года она провела в больницах, обследовалась, лечилась, одним словом, провела в думах о себе. Было не до нее — той, что так одиноко и тоскливо, и сердце мечется пойманной птицей. И вдруг набатом ударило: как мама? Захотелось узнать о ней не по письмам, а посмотреть самой, прожить, прочувствовать каждый ее день, каждый час. Быть может, ей необходима помощь, ведь, кроме нее, у матери никого нет, никто не поможет и не позаботится. Укор стрельнул прямо в сердце: «Как же это я? Что ж это в самом деле… Нет, летом обязательно надо съездить. Не будет денег — занять, но съездить непременно надо!» Может быть, то, что сейчас с ней происходит, — это мщение за отсутствие внимания к матери?!

— Стало быть, не простила… — заключила Клавка.

В комнате повисла густая тишина. Было слышно, как в коридоре кто-то идет, волоча по скрипучему полу ногу. Каждый пребывал в своих думах — откровение последних минут задело за живое. Для Надежды возвращение матери было большой неожиданностью. Она, казалось, обретшая дитя, должна была его теперь кому-то отдать. Женщина долго не могла переварить услышанное — что-то не состыковывалось.

Лицо Лерки искажала страдальческая гримаса. Она совсем была не похожа на ту, которая казалась прежде. Прежний образ обиженной девочки не взаимодействовал с настоящим. Что это: проверка материнских чувств, жестокость, недоверие, непонимание или, действительно, непрощение. И все же в глубине души Надежда понимала, еще как понимала этого обиженного ребенка.

— Эх ты, Лерка, Лерка… — вздохнула Надежда.

— Ха, это кто ж Лерка? Она совсем не Лера, а Вера, — поправила ее Галина.

— Как??? — от неожиданности и недоумения у Надежды открылся рот.

— Скребкова Вера Ивановна по паспорту. Это она себе новое имя придумала. Тюремное. Закон зоны такой: не верь, не бойся, не проси… Поэтому какая Вера! Что Вы...

Надежде вдруг вспомнилось, как она сказала «Леркой меня кличут». Стало быть кликуха такая, как у собак. И еще ее колкое: «Наивная! Ну верь, верь…» Да, Надежда действительно наивная, глупая, что поделать. Какая есть! Она всегда всем верила, надеялась на лучшее. Девиз ее жизни был: «Надежда умирает последней». Может быть, поэтому ей так в жизни не везет. Но она живет! Она верит! Она борется и будет бороться!

***

Фабержацкая, блестя изрядной долей украшений, поставила капельницу как всегда быстро, с первого раза. Чужая новоявленная кровь стала по капельке поступать в леркино измученное тело. Надежда встала, чтобы прочитать фамилию донора и сделать запись для Лерки. «Константин Иванов, 22 года». Казалось, надо радоваться — редкая группа крови есть, но у Надежды сжалось сердце. Она представила заросшего, одичавшего наркомана, который ради очередной дозы выстаивает под окнами донорского пункта. А вдруг он ВИЧ-инфицированный? Сколько по свету таких тихих убийц ходит! Достаточно вспомнить Элисту. А в Туркмении принимали кровь у беженцев без паспорта и прописки. Так бы и принимали, если бы не массовое заражение.

—– Ну, что Вы задумались? — словно прочитала ее мысли охранница. — Они сами себе выбирают дорогу. Можно ошибиться один раз, но не два и не три.

«Как? Неужели у Лерки было три судимости?» — Надежда молча и испуганно посмотрела на стража порядка. Осужденная говорила только о двух. Или это сказано огульно? Конечно, может быть, на зоне есть люди, у которых и бóльшее количество судимостей, но это никак не касается больной девочки. Надежде очень не хотелось узнавать, что у Лерки была еще одна судимость. Тем более узнавать не от нее самой, а от работников тюрьмы. Она гнала эту мысль от себя; для нее сейчас добрая ложь была бы во спасение.

— Пойду воду поменяю, — боясь губительного откровения Галины, Надежда с графином вышла в коридор.

 

После тихого часа, на котором так и не удалось как следует поспать из-за неутихающей болтовни Галины, Надежда опять села возле Лерки. Ближе к вечеру больная проснулась. Яркий румянец — следствие повышенной температуры — горел по всему лицу. Она была хороша, как бывают хороши барышни на морозе. На этот раз Лерке удалось немного поесть: несколько ложек холодной каши и полстакана такого же компота. Надежда дала бы что-нибудь последнее, что у нее осталось, но в тумбочке было пусто. Она задумалась, как можно целый месяц провести на больничных харчах?! Возможно, поэтому ее лечение продвигается столь медленно?

Лерка молчала, глазами водя по стенам, но потом, уставшая и обессиленная, тихо выдавила:

— Когда домой?

Казалось, она никого не видит — взор был обращен в пустоту. Отказавшись от дома, она все же мечтала его обрести. У Надежды стало кисло внутри, как будто она съела две пригоршни клюквы без сахара. «Домой!»… А где он, ее дом? Где тот берег, до которого так хотелось этой девочке доплыть? В какой стороне? Укажите на карте этот дом с душистыми пирогами, белыми накрахмаленными скатертями и чисто вымытыми полами. Дом, где ждут и любят, мерещился ей по ночам там, за металлическими решетками, злыми собаками и такими же злыми леди-охранницами. Но всякий раз, когда она, продираясь сквозь дебри тумана, рассчитывала, наконец-то, прикоснуться к нему, он таял, как наваждение, как призрак, как таинственная загадка, которую ей так и не дано было разгадать, поймать, ощутить в своих руках. Надежде в очередной раз очень захотелось привести Лерку к себе домой не гостьей, а такой же полноценной хозяйкой, как и она сама.

Вспомнилась огромная лужа у крыльца их дома. Как перейдет ее гостья? После того как они купили третью часть дома (а это было шесть лет назад), Пашка каждый раз собирался засыпать эту неровность, но все оставалось на словах. И вот сейчас всплыли из памяти не новый кухонный гарнитур, который за две бутылки водки был вывезен с мебельной фабрики, не красивые, переливающиеся, с люрексом китайские занавески, а именно эта огромная лужа, что нельзя перейти, не замочив ног. Какая-то злость поднялась в душе против Павла: «Ведь сколько раз ему говорилось, сколько раз он сам мочил ноги, а потом сушил сапоги на батарее. Но, как говорится, воз и ныне там… Ладно, не буду его больше упрашивать, сама натаскаю щебня со стройки», — решила для себя Надежда, удивившись своей настойчивости. Неуемная одержимость, которая раньше и не могла посетить ее, сейчас звала вперед.

— Скоро. Потерпи немного. Будет тебе дом, будет, — сказала Надежда измученной осужденной.

— Достань записную книжку… — шепотом выдавила Лерка.

Она с трудом вынула из нее небольшую фотокарточку и протянула Надежде. На ней улыбалась розовощекая наивная красавица, в которой не сразу можно было узнать Лерку. Было непривычно видеть арестантку с длинными волосами и романтическим взглядом, устремленным вдаль. Перед этой юной красавицей только-только открывались двери жизни, она была полна грандиозных планов и веры в свое счастье.

— Пусть будет у тебя, — попросила Лерка и закрыла глаза.

Надежда не могла смириться, что лежащая перед ней девочка с искалеченной судьбой, и та, на фотографии, — это один и тот же человек. Нет, Лерка такая и есть, как на фотографии, — с распахнутой душой, с честным, прямолинейным взглядом. У нее все еще впереди, все получится. Надо только верить...

То, что Лерка отдала свою фотографию, ко многому обязывало. Она отдала лучшее, что у нее есть. Так кем же Надежда стала для больной за столь короткое время? Они как будто были на одной волне, молча переговаривались, без слов понимая друг друга.

 

Бодрящий морозец покрыл озябшие окна белой простыней, но разрисовывать их не спешил, как будто приберегал подарок к новогодней ночи. Сквозь белую молчаливую пелену особенно явственно проступала раздражающая металлическая решетка, режущая все живое крест-накрест, крест-накрест. Только вчера еще просматривался больничный дворик со старыми, тяжело качающимися, скрипучими на ветру акациями, и эта решетка не казалась такой заметной, а вот сегодня перед глазами только белая звенящая пустота, искромсанная черными жилами прутьев. Страшно, жутко...

Надежда представила себя на месте Лерки, которая каждый день смотрит на мир в одинаковые металлические квадраты, и ей стало бесконечно жаль эту девочку, в сущности совсем не знающую жизни. Надежда решила наклеить на окно снежинки. Вот проснется Лерка, посмотрит на окно, а там — никакой решетки, только красивые, ажурные снежинки. Холл был украшен еще к католическому Рождеству. У русских так принято: все праздники — наши. Весело живем! Так что пора, ох как давно пора принарядить и палату. Надежда выпросила у Лидочки бумагу, ножницы и ловко, вспомнив уроки в школе, нарезала снежинки: разнообразные, ажурные, от простых до сложных. Снежинки были похожи на белых ангелов, спускающихся с небес. Лидочка предоставила еще немного ваты — и вот уже снеговые украшения натянуты по всей палате.

Непонятно, откуда брались силы. Все получалось как по волшебству в эту предновогоднюю ночь. Одна только мысль подстегивала Надежду: «Вот Лерка увидит и сразу выздоровеет, обязательно выздоровеет!»

Страж порядка как будто не замечал преобразований в палате. Галина была охвачена своими воспоминаниями:

— Когда к нам приезжала Алла Борисовна… Это было, как сейчас помню, 84-й год. Дело было осенью, моросил мерзкий дождь. Мне девятнадцать лет. Я еще студентка педфака. Мы с моей подружкой Валькой возвращались из института. Рядом с нашей общагой находился цирк. Мы идем. У меня кожаный пиджачок такой черный, юбка из шотландки и колготки со змейкой сбоку. Помните, такие были. Ну вот, идем, — Галина стала изображать себя в далекой молодости, как она шла, высоко подняв голову. — Назавтра зачет, а нам пофиг. И вдруг фыр-р-р… Машины. Фарами раз… и останавливаются прямо рядом с нами. Выходят два мужичка, оба в коже. У одного — Кеши — вот такой плащ до самого низа, а у второго — Эдика — покороче, типа куртки. Вот, а рядом с ними баба какая-то рыжая. Ну, Кеша взял эту бабу под руку, и они пошли, пошли... А Эдик стоит. А мы идем, идем... Я в колготках со змейкой, в шотландке, кожаном пиджачке. Поравнялись, а он и спрашивает: «Девочки, а прикурить не найдется?» Мы с Валькой переглянулись: сразу видно — на хвост падает. «Нет», — говорим. А он: «Жаль, а то Алла Борисовна ушла, и сигареты с ней». Мы: «Как Алла Борисовна? Та самая?» Он: «Ну конечно. Хотите проведу?» Мы: «Да, разумеется». Короче, концерт продолжался до утра. Утром нам на контрольную. Валька написала, а я вот…

Эту историю с начала и до конца, с прелюдией и отступлениями, Галина могла рассказывать дни напролет. Если охранница видела хоть один обращенный к ней взор, то заглатывала собеседника, как удав свою добычу. От ее трескотни у Семеновны раскалывалась голова, но делать замечание стражу порядка она не решалась. От невозможности что-либо изменить больная демонстративно обмотала голову полотенцем, молчаливо давая понять, что от стрекотания непрошеной гостьи у нее начались головные боли. Нитки с полотенца спадали на ее глаза, что придавало образу неповторимый комизм — настоящая атаманша из «Снежной королевы». Семеновна сдувала их, сверкая поочередно своими разноцветными глазами: зеленым и карим. Надежда ловила ее молчаливую ноту протеста, и улыбка невольно озаряла лицо больной, а свалившиеся проблемы отступали.

 

Часов в восемь вечера в Лерку вливали второй флакон крови Абрамова Сергея тридцати семи лет. Это ободряло Надежду — не какой-нибудь салобон с возможной роковой болезнью, хотя никто ни от чего не застрахован. В это время в палату вошла Волкова Мария Ильинична — больная из соседней палаты, называвшая себя не иначе как Марго. Ее привела Галина, которая и в общественных местах, как и у себя в палате, не могла молчать. Марго было за шестьдесят, но она не собиралась сдаваться возрасту на растерзание. Она красила волосы в белый цвет, носила яркие наряды, каблуки и была, по большому счету, видной невестой в своей возрастной категории.

Марго была постоянным клиентом хирургического отделения и знала здесь всех и вся. Очутившись однажды в больнице с приступом хронического панкреатита, она поняла, что больница — это как раз то место, где можно найти подходящую пару. Здесь много вдовцов, да и сама она, если посчастливится, может стать обеспеченной вдовой. И в материальном плане пребывание в больницах было, что ни говори, экономичнее, чем дома. Скромное питание стройнило ее фигуру, а назначенное лечение поддерживало организм в нужной форме. Марго устраивало и месторасположение больницы — рядом с домом, можно сбегать к себе, полить цветы. Теперь, чтобы попасть в больницу по соседству, ухудшение самочувствия у нее непременно случалось в ночь со вторника на среду. Болеть она старалась как можно дольше. Иногда поступала в больницу в порядке очереди для обследования.

На этот раз она легла на плановую операцию — удаление шпор, но все тянула, всякий раз ссылаясь на плохое самочувствие. Вот и сейчас она лежала уже две недели, и операция все переносилась и переносилась. А встречать праздники в больнице было ее любимым занятием.

— Все это сплошное суеверие! — пыталась поддержать дух страдающим Мария Ильинична. — Наоборот, как встретишь, так и проведешь весь год. И я в это верю. Новый год в больнице — это к счастью. Сколько здесь женихов! И все рядом с вами холостые. Хотя бы на время... А насчет суеверия — я уже третий раз встречаю Новый год здесь, и ничего — жива, здорова. А встречают здесь праздники супер-р-р! Во-первых, праздничный ужин 31-го и праздничный обед 1-го. Это апельсины, шоколад, сок и еще по мелочи. В Новогоднюю ночь гуляй, сколько хочешь! Только тихо, культурно. Всю ночь «Голубой огонек» и танцы! — в порыве азарта больная яростно жестикулировала руками.

— Вот это да! — удивилась Галина. — Это что, вроде дискотеки? Гм, давненько я не была...

— Еще круче! Ну что, Семеновна, пойдем разгуляемся?

— Дак… какое тут гулянье? Люди усе больные, — не выдержала Клавка.

— Усе, усе… — передразнила ее Марго. — Ты что, подыхать сюда пришла? Там, между прочим, еще и наливают…

— Первейшее лекарство не молоко с медом, а коньяк с медсестрой, — подначила Клавку Семеновна.

— Да что Вы!.. — Клавка всплеснула руками, и глаза ее загорелись.

— Нельзя нам подыхать. Замуж выходить надо! — заключила Мария Ильинична.

— А что, здесь и мужики приличные есть? — с любопытством поинтересовалась Галина.

— А как же! Я только здесь и нахожу себе женихов. А какой у меня был Николай Николаевич! Вдовец, подполковник в отставке. Ему в аккурат под Новый год грыжу удалили. И вы представляете, подарок мне откуда-то нашел. Да, да, да. Открытка, знаете, такая красивая! Открываешь — и музыка. Хфранцузская. Там-да-ра-та-там. Та-ри-ра-там-да-та… — Мария Ильинична начала качаться из стороны в сторону, потом присела на край кровати Семеновны. — Мы с Николаем Николаевичем два года потом встречались. Даже на Селигер вместе ездили. Ага, ага…

— А потом как жишь? — не унималась Клавка.

— А потом дочка в Новосибирск его к себе взяла... Ехать я к нему не захотела. Я ж не какая-нибудь декабристка. А после у меня был Гавриил-архангел. С этим тоже в больнице познакомилась, только в другом отделении — в терапии.

— Ну, а для меня женишок какой-нибудь здесь найдется? — не без интереса спросила Галина.

— Для Вас?.. Прямо не знаю... — развела руками Марго. — Вам бы, конечно, лучше медика.

— Точно, — вставила свое веское слово Семеновна. — Все болезни нипочем, если ночью спишь с врачом!

— Вот, например, Олег Витальевич. Он, кстати, говорят, холостой. Только он сегодня не дежурит. Его на приеме можно найти, в поликлинике. Можете, к примеру, вывих изобразить...

— Гм... Хорошо, после Нового года этим и займемся.

— Или шпоры...

— Это еще что? Не поняла.

— Нет, Вам по возрасту не подойдет.

— Опять возраст?! Да что ж это такое... А кто подойдет?

— Может быть, кого-то из гнойных? Я там мало кого знаю.

— Это что, заразный, что ли? — брезгливо скривилась Галина.

— Да это Вам не грозит. Это нагноения после операции бывают. А Вы не резаная.

— Еще чего не хватало! — одернула гимнастерку охранница.

— А может быть, Исаев Петр?.. Молодой такой, крепкий. Он с шестого этажа упал.

— Понятно, домушечник, — профессиональным чутьем определила Галина.

— Нет, Вы не так поняли. Просто дверь захлопнулась, и он решил через соседний балкон перелезть. Так сказать, семейный бюджет сэкономить. А за эти полгода, что он лежит, жена от него ушла. Теперь другой экономит. Это точно. Проверено.

— М-да… От хороших не уходят. А еще кто?

— А кто у нас еще… Вы у нас дама хоть куда...

— Да, абы кто и не подойдет. Ты еще скажи — Фролыч или один с огнестрельным в реанимации лежит… — урезонивала Марго Семеновна.

— Да Вы не думайте об этом, — как к давней подруге, обратилась Мария Ильинична. — Просто пойдем и повеселимся. А ты идешь, Семеновна?

— Твист танцевать? Это я люблю, — главбух встала, расправила грудь. — Как в «Кавказской пленнице»: берем один окурок, тушим его ногой, потом второй, а потом двумя ногами сразу. А ну, давай, наяривай, гитара семиструнная. Чего сидеть да горевать, ведь ночь такая лунная, — запела известную песню Семеновна, эффектно изображая твист так, что остальные угорали от смеха.

— Ну, Семеновна! Тряхнем стариной! — смеялась Галина.

— Ух, не расплексать бы... — Семеновна ухватила колбу обеими руками.

— Суперкласс! Отбросим костыли и вперед! — подначивала ее Марго.

— И на фиг нам женихи. Мы и без ихнего станцуем. Вся наливочка наша.

— Это как жешь? — встрепенулась Клавка.

— А что, девчонки, может быть, мне, и правда, у вас остаться? Если разрешат... Здесь все интереснее, чем дома. Дочка уйдет. А с матерью сидеть скучно.

Надежда смотрела на развеселую компанию с осуждением. По ее мнению, было кощунственно веселиться в палате с тяжелобольным человеком. Единственное, почему она не возмущалась, так это заряд хорошего настроения, который исходил от говоривших, — он был необходим, чтобы поддержать Лерку, — и то, что этот громкий разговор сможет разбудить больную.

 

Перед сном, когда Лидочка сделала укол, Лерка ненадолго пришла в себя. Она протянула свою горячую руку Надежде и шепотом произнесла:

— Не уходи, мне страшно… — рука больной, попав в надежные ладони Надежды, стала мягкой, вялой, и вмиг Лерка, казалось, уже где-то далеко.

Завыли батареи. Надежда не могла слышать этот раздирающий душу звук. Да что ж это в самом деле? Когда закончится??? В голове у больной всплыл разговор в туалетной комнате с множеством диагнозов, которые, по мнению Шурочки, могли быть поставлены осужденной.

— Лерка, Лерочка, не умирай! Слышишь, только не умирай! — неожиданно вырвалось у Надежды, и крупные слезы покатились по щекам.

— Да куда она денется? — успокоила ее вечно молодая, цветущая Лидочка. — Будет жить! Не таких вытаскивали, — уверенно добавила она.

От этих слов и спасительного ангельского вида медсестры на душе у Надежды стало спокойнее, будто кто-то одним движением урезонил ветер, и в душе воцарился штиль.

— Гм, Вы лучше себя пожалейте! Жалостливая нашлась… — голос Галины сделался ледяным.

Вой батарей затих. Рука Лерки в ее руке оставалась теплой. К Надежде вернулось самообладание. Все будет хорошо! Выстоит эта девочка, выстоит! А иначе просто не может быть. Надежде тоже было несладко. Жизнь била, гоняла по буеракам. Иногда тоже хотелось сдаться, плыть по течению. Так проще, но она выстояла. И здесь, на краю гибели, выжила. Еще и ребеночка родит. Надо только не сдаваться. Верить! В свои силы, в свою удачу. «Ах ты, Лерка, Лерка… Ты — Вера, слышишь? Вера ты! И никому не давай свое имя, себя на растерзание! Слышишь, никому!!!» — настойчиво, как заклинание, повторяла последнее про себя Надежда.

После того как больная ушла с этой злополучной кровати, она стала себя гораздо лучше чувствовать. Перестали преследовать сны — липкие, неотвязные, с омерзительным гоготанием и соблазнительным зазывом. Если раньше ей было трудно ходить и она только лежала, то сейчас Надежда все время проводила возле кровати Лерки. Причину этих перемен она видела в смене прежнего места обитания. А теперь на злополучном месте эта девочка, и, может быть, поэтому с ней такое...

— Ей обязательно надо уходить с этой кровати! — как можно решительнее сказала Надежда. — За эту неделю здесь было два трупа.

— Еще чего?! — брезгливо фыркнула Галина. — Значит, я должна лечь на ее кровать. Спасибо!

— Да… Но вы же не такие… Вы же не после операции, — не сдавалась Надежда.

Галина резко ее прервала. Теперь это был настоящий страж порядка, а не стрекочущая на базаре баба.

— Вы же… Вы же… Правильно, а кто знает, что будет со мной завтра? Выйду на дежурство, а мне пулю в висок и поминай как звали… Нет. Если кто из вас хочет с ней меняться, то — пожалуйста! Вы раз в жизни под нож попали, а мы каждый день под ним ходим.