До восемнадцати часов, пока работают приемные отделения всех больниц, нуждающиеся могут обращаться по месту жительства, а после — только в дежурную больницу, одну по городу. Вторник — день дежурства хирургического отделения 10-й больницы. Все уже знали: каждый вторник, начиная с вечера и до самого утра, будет аврал. Медперсонал к этому дню готовился заранее: медикаменты, инструмент, кровь — все необходимое старались запасти с избытком. Это дежурство было особенным — предпраздничным, предновогодним. А накануне Нового года происшествий на всех с лихвой хватает: и медикам, и милиционерам.

В районе десяти часов вечера поступила первая женщина с коликами в боку. Ванессе Розальевне, потомственной дворянке польского происхождения, было под восемьдесят, но, несмотря на свой солидный возраст, она впервые очутилась в больничных стенах. Больная с брезгливостью воспринимала халат, постельные принадлежности, места общего пользования. Врачи долго ее осматривали, взяли анализы, сделали укол и велели ждать. Ванесса Розальевна долго не желала ложиться на казенную кровать, но после выключения света все-таки сдалась.

Правда, спать пришлось недолго. С небольшим перерывом после первой больной поступила женщина по виду лет шестидесяти.

— Клавка, — сквозь слезы представилась она.

Клавка походила на вокзальную шаромыгу, имела неопрятный вид и плохо пахла. Речь ее была дремучая, как места, в которых она провела практически всю свою сознательную жизнь. Получив от тетки дом в наследство, она вдруг сделалась горожанкой. В свой юбилей она забыла выключить электроплитку и проснулась в охваченном огнем пространстве. Клавка пыталась выбраться из пламени, но перекрытие хлипкого дома упало на нее, оставив множество ран и ссадин на теле. Ее, задыхавшуюся, вытащил из огня сосед.

Так накануне Нового года она осталась без дома и вещей, да притом на морозе. Она боялась лечь и сесть, предполагая, что в каждой кости у нее по меньшей мере два перелома. Выпученная нижняя губа тряслась, обнажая беззубый рот, и Клавка, кряхтя и охая, только и успевала сморкаться в полотенце, оплакивая свою горькую судьбу.

Кровать Клавки была рядом с Ванессой Розальевной, и успевшая уснуть дворянка при виде соседки надолго потеряла покой и сон. Она попросила сразу две таблетки цитрамона и три реланиума, укрылась с головой и подоткнула под себя одеяло со всех сторон так герметично, как будто боялась, что сквозь маленькую щелку просочатся к ней клавкины микробы, а вместе с ними и ее судьба, о которой она ничего не желала знать.

Шурочка взахлеб рассказывала просто жуткую историю, как час назад в больницу поступили одновременно Ледковские, муж с женой: она — с ножевым ранением, а он — с огнестрельным. Причем раны нанесены не кем-то посторонним, а супругами друг другу. Причина конфликта была неизвестна, но уже вызван оперуполномоченный. Ненавидящих друг друга супругов сразу, не определяя в палату, готовили к операции. Они лежали на каталках в коридоре рядом и ждали своего часа, ставшего, возможно, последним. Для проведения операции с огнестрельным ранением был срочно вызван Владимир Михайлович. У него завтра операционный день, плотный график. Некоторые больные месяцами ожидали своей очереди именно к этому хирургу, и уже весь медперсонал переживал, как Плетнев после бессонной ночи справится завтра с пациентами.

Отделение кипело. Перед праздниками всегда так — жди сюрпризов. У мужчин тоже было прибавление: бомж с отмороженными ногами, подполковник в отставке с острым приступом холецистита, юноша семнадцати лет с оторванным самодельным устройством пальцем.

От внезапных вспышек света, постоянного мельтешения перед глазами больных и врачей Надежде сделалось дурно. Тошнило, как иногда случалось в жарко натопленной бане: кожа в районе катетера горела огнем. Каждый раз, когда в их палату приходили врач или медсестра, Надежда хотела пожаловаться на разыгравшуюся боль, но в итоге только сжимала зубы, не желая отвлекать их от других пациентов, кому наверняка еще хуже.

Время брало свое, и Надежда в какой-то момент уснула. Пробудилась она от громкого шума за дверью. В палате было темно. Клавка уже храпела на всю палату, а Ванесса Розальевна все еще крутилась, вероятно, подтыкая под себя одеяло. Прокуренный срывавшийся бас в коридоре не стихал, не давая спать. Надежда погрузилась в свои мысли без раздражения, но с тем упоением, которое было присуще ей лишь в детстве.

Как любила она засыпать дома рано, когда соседи еще на ногах, все в движении и она подглядывает, как через щелку, за этим дыханием жизни, становится его соучастником, его составляющей, пытается разгадать некую тайну. Какое это счастье — побыть наедине с собой, со своими мыслями, глядя в бесконечно далекий потолок, разглядывая, как тени веток сметают со стен пыль вчерашнего дня! В такие часы хорошо думается, и в цокоте каблучков наверху, в постукивании хвоста соседской собаки по кличке Трувор слышится песня ушедшего времени. Кажется, вот еще немного, и ты ухватишь его за хвост, не дашь ускользнуть сквозь пальцы.

В эти минуты она вспоминала Ломоносова, который был ее кумиром. Она пыталась всячески ему подражать. Как и он, она периодически подводила итоги проделанной работы. Но Ломоносова из нее, увы, не получилось. Два года поступления в МГУ на химический факультет прошли для нее безрезультатно. Потом Надежда сменила направление и окончила Краснодарский машиностроительный институт.

После смены кровати она начала ощущать старое, забытое чувство покоя. Воспоминания о беззаботном детстве, когда все еще впереди, грели, подбадривали надломленную, но до конца не сломленную женщину. В голове звучали слова матери: «Ты — Надежда! Ты не должна сдаваться!!!»

Она пыталась восстановить в памяти события прошедших дней и оценить их, но ничего не могла припомнить. Как будто и не было слез и боли, а присутствовало лишь свежее чувство обновления — здесь, на новом месте, жизнь для нее начиналась с чистого листа. Надежда неспешно оглядывала комнату, изучая на стенах длинные тщедушные тени от веток. При ярком свете фонаря окно не казалось мутным, затянутым белой пеленой, а наоборот, оно переливалось разноцветными алмазами. Снег за окном под светоносной лейкой фонаря бесшумно падал и падал, и этот нескончаемый поток говорил, что ее жизнь безвозвратно проходит. Но это впервые не огорчало, а, к великому удивлению, радовало ее. Ведь если проходит, то, значит, она, Надежда, еще жива! Жива, несмотря ни на какие зловещие шепотки за спиной и чьи-то скоропалительные прогнозы! Обретение себя после столь сложной операции открывало новые горизонты, и это главное.

***

Вспомнился водный поход по Карпатам, но вспомнился без сожаления, а светло. Как давно она мечтала туда попасть! И вот выпускной поход в школе инструкторов водного туризма, где они учились вместе с Пашкой, решено было провести по далекой реке Черемош, затерянной на просторах Украины. Поход начинался недалеко от высшей точки Карпат — горы Говерла. Всего в десяти километрах располагалась граница с Румынией, которая, как и все другие границы, в то время находилась на «замке».

Готовились к этому великому событию целых полгода. Кроме курсистов, в поход пошли и опытные туристы. В условиях тотального дефицита было крайне трудно неэкипированным «салагам» приобрести необходимое обмундирование. Многое нельзя было отыскать днем с огнем даже в самой столице, не говоря уж о провинции. Это так называемая «юбка», защищающая гребцов от попадания воды в лодку, непромокаемые мешки для вещей, непродуваемый костюм (ветровка, штаны), спальники.

Отдельная проблема была даже не с изготовлением снаряжения, а с поиском необходимого сырья. Материал для «юбок» и мешков можно было свободно купить в любой аптеке — это, как ни странно, детская клеенка, которой можно взять сколько угодно, так как продавалась она пометражно. А вот парашютный шелк для костюмов, редкий наполнитель для спальников, под ранее неслыханным названием «синтепон» надо было еще поискать.

Через десятого человека договаривались о приобретении тонкой, рассыпающейся ткани для костюмов. Ее изготавливали на комбинате «Химволокно» и по ночам перекидывали через забор для особо страждущих. За синтепоном приходилось ехать в далекий поселок, куда добирались на перекладных: сначала электричкой, затем автобусом, а после пешком. Благо тогда снабжение в селах было налажено так, что городские барышни ездили по деревням в поисках модельных туфель, японских зонтиков и прочего новомодного дефицита. На поездку туристам потребовался целый выходной. Отправились туда делегацией, а обратно посланники, обвитые с ног до головы огромными воздушными пакетами, везли редкий материал на всю группу.

Если девушки шили снаряжение, то ребятам было гораздо сложнее. Лодок туристической школы хватало на пять экипажей плюс катамаран на четыре человека. Этого было недостаточно. Ребята выходили из положения кто как мог. Одни просили байдарку у друзей, другие брали лодку вместе с хозяином-капитаном. Нашлись даже те, кто мастерил судно сам.

Пашка с Левчиком тогда купили дюралевые трубки, гнули их во время обеденного перерыва на станке в своей лаборатории по чертежам заводской «Таймени».

Надежда смотрела, с каким азартом ребята обсуждают строительство будущей «Ласточки», и сердце сжималось при мысли о том, что на обмундирование им уже не хватит ни времени, ни сил, а майские ночи в горах Прикарпатья не обещали тепла. Тогда-то она и предложила Пашке сшить для него «юбку», чтобы хоть как-то обезопасить от попадания холодной воды. Он немного посмеялся над необычным словом и тут же забыл о разговоре — сколько девчонок вокруг! А Надежда еще до этого положила на него глаз: молодой, энергичный, увлеченный своим делом и, главное, — холостой, не чета тем, кто пришел в клуб, чтобы разогнать семейную тоску.

А как он пел у костра! Надежда с замиранием сердца слушала его песни. Лесное царство после знойных степей она воспринимала как сказку, как чудо, которое подарил ей Орфей, сидящий напротив. Она всякий раз подпевала Пашке «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» и старалась петь как можно громче, чтобы выделиться на общем фоне, привлечь его внимание.

Отблески костра прыгали в темных зрачках гитариста, как отражение внутреннего пламени, зажженного рукой самой музыки. Мягкий баритон, не громкий и не тихий, не звонкий и не глухой, а такой, какой предназначен ей свыше судьбой, раскрывал где-то в глубине души девушки неизвестные ранее струны. Она немного побаивалась этого нового проснувшегося чувства, но вместе с тем безудержно рвалась навстречу свежему, острому ощущению. И, казалось, еще немного, и все в ней содрогнется, зазвучит, сольется в унисон с пашкиным голосом и загудит в такт на всю округу — мощно, ярко, светло! И закачаются, зашумят сосны, река, стяги корабля, стоящего на приколе, и тронется сначала вальяжно, потом все стремительнее и быстрее на далеком море, знакомом с детства, корабль — тот самый корабль с алыми парусами. И пойдет корабль на колесах, сделанных далекими пращурами, прямо по полям откуда-то из глубины веков, прямо на нее — Надежду. И не было ей спасения! И не было воли, чтобы уйти от этого чувства, которое бьет в лицо, в сердце алой краской. Как будто они с Пашкой были связаны на века одной лентой, что толще и крепче любого каната, — алой лентой любви и крови.

Надежда вспомнила, как кропотливо ночами шила снаряжение. Проблема со швейной машинкой (где ее найдешь в общежитии?) была решена благодаря одногруппнице Татьяне. Она была на несколько лет старше Надежды и жила вместе с заядлым путешественником Волобуем, который и вовлек ее в туризм. Снимали часть дома, объеденного крысами. Волобуй считался туристом «широкого профиля». Он преподавал в школе инструкторов по туризму, где было три направления: горный, велосипедный и водный туризм, и часто водил группы по различным маршрутам. Его как большого мастера своего дела знали в Москве, Ленинграде и других городах, и Татьяна иногда неделями не видела своего возлюбленного. Во время его отсутствия Надежда могла спокойно заниматься пошивом походного инвентаря на старенькой, «музыкальной», машинке Татьяны, издававшей прощальные вздохи. Спать ложились при включенном ночнике далеко за полночь. Татьяна рассыпала вокруг дивана осколки бутылок, рядом клала швабру. Дом был стар и шаток, и приближение грызущих тварей слышалось издалека. И вот, когда они подходили совсем близко и звуки их коготков отчетливо раздавались над головами, Татьяна вставала и начинала отбивать ударами швабры нападки непрошеных гостей. Недовольные, озлобленные морды скрывались в отверстии потолка, дом утихал, но через какое-то время все начиналось вновь.

Пошив снаряжения для такой неопытной швеи, как Надежда, таил в себе определенные сложности. Толщина и качество тканей были совершенно разными, поэтому приходилось всякий раз перенастраивать машинку. Ей все время казалось, что инструмент вот-вот «сдохнет», но ее хозяйка — профессиональная швея — могла вдохнуть новую жизнь в это древнее сокровище, «уговорить» механическую помощницу на дальнейшие свершения.

Большие сложности представлял пошив костюма. Ткань рассыпалась, и приходилось обметывать края вручную, чем девушка и занималась по ночам у себя в общежитии, напрягая слабое зрение. Вручную она сшивала и стыки швов, изрядно исколов пальцы, так что иногда от боли слезы наворачивались на глаза.

Особенные воспоминания связаны с пошивом «юбки». Надежда помнит, как она в первый раз взяла в руки материал. Ей никогда не приходилось что-то шить из детской клеенки, казалось, ее невозможно пробить. Но шитье само по себе выходило делом несложным, намного труднее было вырезать заготовку. Надежда помнит, как нежно и трепетно, словно дитя, разглаживала клеенку, как крутила выкройки, приноравливаясь, чтобы более экономно скроить, чтобы материала хватило на двоих — ее и Пашку, да еще осталось на мешки. В глазах стоял он: его рыжеватые усы, длинные бакенбарды.

Почему-то другим девчонкам Пашка не очень нравился — молчаливый, угловатый, конопатый. А Надежде в нем все приглянулось: и скромность, и беззащитность, хотелось оградить его, как мать ограждает своего ребенка, от неприятностей. Его рыжина напоминала родное пшеничное поле, колосящуюся рожь, бескрайние просторы, где сколько угодно можно беспрепятственно летать в мыслях, задыхаясь от счастья.

Она долго вымеривала будущую «юбку», и вот выкройка легла так, что одна ее половина оказалась в одной плоскости с другой, пашкиной. И в этом чувствовался тайный знак, как будто кто-то свыше объединил их судьбы. Надежда взяла большие портняжные ножницы Татьяны и принялась резать клеенку. Та вдруг начала «морщиться», собираться в волну, не даваясь ножням, как живое существо. Этот момент она потом не раз вспоминала в больнице — как резала детскую клеенку, резала как по-живому. И возможно, если бы не взялась шить эту злосчастную «юбку» Пашке, и не была бы с ним, но в то же время и не случилось столько горя, от которого по ночам рыдала в потные подушки. Надежда часто думала, кто для нее главнее — муж или ребенок, и почему-то ни разу не останавливалась на муже, избирая для себя дитя. В ней за это трагическое время, проведенное в больницах, будто что-то оборвалось, вычленилось что-то женское. Вместе с ребенком умерла в ней женщина. И возможно, именно поэтому она не может забеременеть, не способна вновь зачать.

 

Снаряжение было готово к середине марта, когда будущих туристов-водников накрыла весть, что их руководитель Николаич — очень опытный возрастной турист — находится в больнице с отмороженными ногами. В тот год была холодная зима, и лыжный поход по Уралу явно не удался. Туристы попали в метель и заблудились в горах. Все члены группы по очереди ходили к Николаичу в больницу. Свежие яблочки, которые тогда с трудом находились, творожок с базара и, конечно же, лекарства, мази по блату поставили руководителя группы на ноги в прямом и переносном смысле. И Николаич, хоть и без энтузиазма, но продолжил подготовку к походу.

И вот он, долгожданный день отправки — 26 апреля 1986 года. Наконец-то он наступил! Поезд Москва — Ивано-Франковск отправлялся с Киевского вокзала в 7-30. Добираться в столицу из их провинциального города первой утренней четырех часовой электричкой было рискованно — вдруг она опоздает или придется долго плутать в переходах, добираясь с Ленинградского вокзала до Киевского. Новички предпочли более безопасный вариант — вечернюю электричку, туристы с опытом — раннюю. «Старики», как их называли в группе согласно армейскому жаргону, с вечера зафрахтовали квартиру Макса, которая находилась в пяти минутах ходьбы от вокзала. Ночь была бессонной, но веселой: пели до утра так, что соседи сначала стучали по батареям, а потом потянулись на «огонек».

Встреча двух групп на «Эльбе» — возле касс Киевского вокзала — состоялась вовремя, можно было еще даже подремать. А потом стало происходить что-то невероятное. Отменили все поезда, идущие на Киев. Никто не называл причины, и пассажиры находились в неведении. Тем временем прибывающих с каждым часом становилось все больше и больше, и уже казалось: чуть-чуть — и вокзал лопнет от их изобилия. Где-то плакал ребенок, где-то бренчала расчехленная гитара, а за мутными окнами разгорался новый день.

После двух часов безрезультатного ожидания стало понятно, что это надолго, однако никто не спешил сдавать билеты и отменять запланированное. С трудом удалось выйти из душного помещения на улицу. Вся группа расположилась прямо на газоне перед вокзалом. Начали рассказывать туристические байки, петь песни. Время летело незаметно. И только руководитель похода Николаич находился в какой-то задумчивости, когда всем было весело.

Поезд прибыл с опозданием на семь часов — в 2 часа дня. Обезумевшая от ожидания толпа, среди которой были многочисленные группы туристов, хлынула на безлюдный перрон. Надежда помнит, как под куполообразными сводами вокзала в лучах ослепительного солнца потянулся состав. Такую картинку она видела в фильме «Анна Каренина» в последние минуты жизни главной героини.

Кто-то сзади сказал:

— Ну что, рискнем?

Это насторожило Надежду, но она подняла ногу на подножку поезда и взошла в вагон.

***

 

Яркий свет пронзил пространство палаты, дружно заскрипели кровати, из чего можно было понять, что сон больных прерван.

— Вот здесь, в третьей, и будете, — сказала Шурочка, поправляя свой колпак.

Казалось, нагрузки ей нипочем. Сегодня она была особенно хороша, как бывают хороши влюбленные барышни, спешащие на свидание к любимому человеку. Она светилась каким-то обновленным светом, и носик ее блестел то ли от крема, то ли от состояния внутренней лучезарности.

— Возле окна, правда, но ничего. Дует поверху, а она лежать будет ниже, — продолжала говорить медсестра кому-то за дверью.

Шурочка ловко откинула одеяло. Из-за двери, где-то наверху, появилась больших габаритов голова.

— Гм, Вы считаете, что ее можно в общей оставить? — прокуренным басом гаркнула Голова.

— Ну, извините, у нас индивидуальных палат нет. Люди и так как в бочке селедки. А сегодня тем более предпраздничный день. Полный коридор уже... — Шурочка поправила одеяло Клавке.

— Я ж за нее отвечаю. Зи-и-и-знью!

Последнее было сказано с таким чувством, что можно сразу установить, что Голова — бибабо из театра, совсем даже не погорелого. Голова вышла из-за двери. По сильно выпирающему бюсту, юбке, длинным каштановым волосам и изрядному слою косметики можно было сразу определить, что особь с погонами сержанта внутренних войск относится к женскому полу. Но огромный рост, широкие плечи, мускулистая шея и бас давали усомниться в этом предположении. Одно можно было понять точно — это охранник одной из зон, которых вокруг города целых три: подростковая, женская и мужская.

Голова, которую, как потом узнали, звали Лариска, подошла к окну.

— Ха, променяла шило на мыло. И здесь решетка! Ну, это уже легче, — потирая руки, сказала охранница. — А чего это вы за решетками сидите?

— Наркоманы замучили. Как ночь, так и лезут, — вздохнула Шурочка.

— А чего они в палату лезут?

— Так им разве понять, где палата, а где процедурная. Лезут и все.

— Понятно, наша идиотка тоже в больницу лезет. Вот, аппендикс себе нагрела. Я ей говорила… — последовал протяжный непереводимый «фольклор», — не сиди возле батареи, не сиди. Так нет. Сядет правым боком к батарее и греет, греет…

Семеновна выразительно свистнула.

— Дак, подождите ж, люди дорогие! Дак разве можно так аппендикс заработать?

— Ха, еще как. Я вам точно говорю. Вот те крест! Эти курвы, чтоб от работы откосить, готовы на все. У них кайф такой — лежать на больничной койке, когда все пашут. Ради этого они готовы всякой дряни наглотаться, прыщ посадить на непотребном месте. Бегай вокруг них, кувыркайся. А другие ради таблетки и ногу проткнут ржавым гвоздем, и кислоты выпьют. Таблетку за щеку, а как выйдут из санчасти, растолкут и — в вену.

— Да что Вы!.. — подпрыгнула на кровати, как укушенная, Ванесса Розальевна. — Да что ж это творится?!

— А Вы что думаете? Зона — есть зона. Хорошо, если местной санчастью обходятся, а вот нашей дуре за ворота подавай. Нет у нас операционной на зоне, нет.

Охранница замолчала, прислушиваясь к звукам в коридоре, а потом продолжила:

— Гм, у этих лярв как Новый год, так лишь бы за ворота. Всеми правдами и неправдами вырваться на волю хотят. Примета у них такая: встретишь Новый год за воротами — быть на свободе.

— Я еще слышала, что у них особое отношение к букве «А», — вставила свое слово Семеновна. — И даже... даже на груди ее выкалывают.

— Срам-то какой!.. Тьфу ты! — Ванесса Розальевна отвернулась к стене.

— А еще «А» на горе высекают... этими как его... кирками, — продолжала Семеновна.

— Гм, у них отношение к «А», а у нас к «Б», — хохотнула Лариска. — У всех у них того... крышняк едет.

— Да ладно тебе врать!

В дверях показалась крошечная, как общипанный воробей, девочка-подросток. Бесцветные волосы короткой щетиной торчали в разные стороны. Такие же бесцветные глаза с красными прожилками были безжизненны. И только широкие скулы на ее бледном лице говорили о воинственном характере. Девочка-подросток совсем не конфузилась перед гром-бабой. Казалось, она не хотела, не могла принять этот мир со всеми его правилами и исключениями из них. Она отвергала придуманные кем-то свыше непрописные истины и хотела переписать заново закон жизни, который станет единственно справедливым для всех, по которому все будут равны и каждому достанется по заслугам. Девочка-подросток шла, немного припадая на правую ногу и придерживая бок рукой. Чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом.

— Ах, это ты, Воробушек! — по-театральному вскрикнула гром-баба. — Ну что, допрыгалась?!

Осужденная резко выпрямилась, отдернула руку, разоблачающую ее уязвленное место. Она готова была принять удар на себя, но другая охранница, стоявшая позади, опередила — она молча втолкнула ее, как паршивого котенка, в палату. От неожиданности арестантка даже не успела оказать сопротивления и, чуть не падая, передернула брезгливо плечами.

— Сейчас все готовится к операции. Владимир Михайлович сказал, как только освободится операционная, сразу возьмут, — произнесла вторая охранница — невысокого роста ухоженная блондинка с погонами капитана. Цепкие карие глаза притягивали и внушали доверие. В этом мраморном лице были изысканный аристократизм и некий шарм слабой женщины. Она выглядела хрупкой, но одновременно более сильной и волевой.

— Лариса Васильевна, нам надо поговорить... Мы за дверью, — бросила она осужденной.

Охранницы вышли. В коридоре продолжился их разговор, который из-за неплотно прикрытой двери был слышен только Надежде.

— Да, положение серьезное. Зря мы тянули… — вздохнула капитанша.

— Ну, кто ж ее знал, эту шалаву, Светлана Викторовна. Я ж ей давно говорила: не сиди у батареи, не сиди.

Шурочка как будто пришла в себя, засуетилась.

— Меня уж там ищут. Пойду. Веселенького вам сегодня прибавления! — напоследок многозначно добавила медсестра, плотно закрыв за собой дверь.

— Да уж, веселее не бывает! — девочка-подросток, скорчившись, присела на край и положила рядом вещмешок.

— Как тебя зовут? — спросила Надежда, хотя страшно хотела спать.

Она пыталась угадать, сколько этой девочке лет: четырнадцать, шестнадцать? Ее сыну было бы сейчас тринадцать лет.

— Леркой меня кличут, — ответила по-простому осужденная и вскрикнула от острой боли.

— Дайте поспать! — не выдержала Ванесса Розальевна.

— И вправду — свет потушите! — присоединилась к ней Семеновна. — Никакого покоя.

Надежда, как самая крайняя и молодая, придерживая катетер, доковыляла до выключателя. В комнате воцарилась темнота. В наступившей тишине было слышно, как захрапела Клавка и где-то далеко завыли батареи. Ванесса Розальевна опять начала крутиться на кровати, подтыкая под себя одеяло. Нет, Надежде уже не уснуть, хоть ужасно хотелось забыться, чтобы не чувствовать боли и подкатывающей к горлу тошноты.

— Тебе сколько лет? — после некоторой паузы шепотом спросила Надежда у вновь прибывшей.

— Восемнадцать. С половиной, — с гордостью добавила последнее Лерка.

Надежда этой истощенной девочке давала гораздо меньше. «Значит, родилась до Чернобыля, — отметила для себя она. — Повезло...» Женщина думала, что новенькая в подростковой, а она уже во взрослой колонии жизнь мыкает. Она представила, как непросто этому тщедушному, наивному воробью вариться в одном котле с тертыми бабами. Наверное, совсем не сладко, вот и приходится спасаться от их нападок в медсанчасти. Ради нескольких дней перерыва, ради тарелки добротного супа, куска масла она даже готова положить себя под нож.

— Так ты во взрослой?! — вырвалось у Надежды.

— Ну, когда это кончится??? — раздался из-под одеяла голос Ванессы Розальевны. — Терпения уже нет!

На время возобновилась тишина. И вдруг возле себя Надежда услышала чье-то дыхание.

— Это я, — шепотом сказала Лерка. — Все равно не усну. Бок болит, да и голова тоже. Можно я прилягу, а то совсем нет сил... — попросила новенькая Надежду, как будто они давно знакомы.

Лерка легла на кровать, и Надежда накрыла больную одеялом.

— Я первый раз в подростковой была на Хромке, а теперь вот в Песках...

— И чего ты там забыла? — не к месту вырвалось у Надежды.

— Гм, забыла… Ничего я не забыла, — раздался надрывный голос осужденной. — Это меня все забывают. Мать — в детдоме… А этот придурок — в тюрьме...

Надежду обожгло. Как же она могла… вот так по-больному, тем более сейчас...

Лерка говорила быстро, как будто хотела успеть донести что-то важное. Казалось, для нее жизненно необходимым было на краю неизвестной пропасти освободиться от того, что мучило, жгло, не давало покоя. А может быть, хотелось поделиться своей тайной с кем-то со стороны, не из зоны. Поймут ли ее здесь, не осудят? Она тянулась к нормальной жизни и не верила в ее существование, в ее реальность. Девчонка, не знавшая родного дома.

Тихий голос, насколько хватало сил, иногда пропадал, словно больная впадала в забытье, но Надежда и не нуждалась в словах. Было такое чувство, что она все знает об этой девочке, об этом несмышленыше, который будто всегда находился рядом с ней. Надежда чувствовала, что Лерке хочется, чтобы кто-то в этот трудный час был рядом, чтобы кто-то вот так гладил ее по руке, смотрел в глаза-угольки и слушал.

Все встало на свои места: детдом, боль одиночества, отверженность самых близких… И он — единственный и неповторимый Ромео, ради которого эта хрупкая девочка готова пожертвовать своей жизнью. В этот раз она взяла его вину на себя. Не дрогнула, а слепо пошла за решетку. А сумеет ли он оценить этот великодушный жест? И чем будет расплачиваться за столь высокую цену своей свободы?

Но даже не это удивило Надежду, а собачья преданность, когда человек уже не принадлежит себе, когда инстинкт самосохранения, присущий в бόльшей степени женщине, напрочь отсутствует. Кто он для нее? Любимый человек, друг? А может быть, больше? Ведь так хотелось там, где все общее, — в холодном интернате — заменить отсутствие родителей присутствием в жизни кого-то другого. Их связывал один на всех дом — детский, который будет в судьбе обоих до конца жизни. Самое страшным для Лерки казалось увидеть родного человека в другом свете: предателем, подлецом, продажной тварью. Она верит в него, как в себя, она не хочет, боится всего нового, держится за свою любовь, как за спасительную соломинку, как за тонкую ниточку, которая связывает ее с чем-то очень дорогим. Это та пуповина, что спасает ее на этой земле, дает жизнь.

Когда голос Лерки прерывался и больная хваталась за бок, то в наступившей паузе было слышно, как на надеждиной тумбочке, словно мина замедленного действия, отсчитывает минуты будильник.

***

Потолок осветили фонари, раздался скрип тормозов и захлопала дверь машины. Опять кого-то привезли. Несчастный случай или преднамеренное действо? Надежда не знала, что сказать этой девочке. Пожалеть? Осудить любимого человека? Или ее саму? А может быть, дать губительную надежду, что по выходе она будет счастлива??? Все было слишком закручено, запутано. Надежда впервые очутилась рядом с чужой болью, когда уже ничем нельзя помочь, когда просто надо писать жизнь заново с чистого листа, как и ей самой. Да, как и ей. И здесь больная почувствовала единство с осужденной. Только у нее имелись жизненный опыт, трезвый взгляд, а у девочки ничего — только эмоции через край да рваная, как и тело Надежды, душа.

Дверь распахнулась, и в световом потоке, падающем на пол, грозно очертилась мощная фигура Лариски. Некоторое время охранница стояла в дверях, затем не спеша подошла к кровати осужденной. Возмущению Лариски не было предела. Ругаясь и сметая на ходу висящие на спинках кроватей вещи, она тяжелыми шагами подошла к выключателю. Лерка накрыла лицо одеялом. Мгновенно яркие искры света мельчайшими частицами рассыпались по всей комнате. Опять заскрипели и зашевелились больные, но ни у кого не хватило смелости потребовать выключить свет.

Лариска оглядела палату, но Лерки нигде не было. Она была настолько истощенной, что тело под одеялом и не просматривалось.

— Сука! — не выдержала охранница. — Ты от меня еще прятаться будешь?!

Охранница, с трудом нагибаясь, начала заглядывать под кровати. И вдруг позади ее послышался приглушенный смешок осужденной. Лариска все поняла и с суровостью грозовой тучи направилась к кровати Надежды — из ее глаз в разные стороны летели огненные стрелы. Она, чертыхаясь, сорвала одеяло:

— Ах вот ты где! Уже подружку нашла!..

Грубо отодвинув Надежду в сторону, Лариска рванула Лерку за руку. Девочка-подросток, мгновение назад игравшая в детские игры и, казалось, не понимавшая, что может произойти, заверещала от нестерпимой боли. Как загнанный зверек, не знавший, как выбраться из западни, она от безысходности впилась зубами в руку охранницы.

— Скотина! — Лариска со злобой ударила арестантку в челюсть. — Да я… Да я... В карцере сгною! Ты у меня еще попляшешь на зоне...

— Прекратите сейчас же! — кинулась на помощь Надежда.

— Это же ребенок! — пыталась урезонить Семеновна стража порядка.

— Ребенок… Это вам не дети. Чистые выродки.

Не обращая внимания на слова больных, Лариска потащила Лерку за ухо. Сильные щупальца охранницы, сделанные как будто из железа, цепко держали жертву. Скрюченная больная еле поспевала за гром-бабой, не в силах выдавить и слова.

— Быстро на место! На место!!! — как последней собаке, давала приказания Лариска.

Халат Лариски упал на пол, но она и не обратила на это внимания. С трудом доковыляв до своей кровати, Лерка села на край и дрожащим голосом произнесла:

— Не зря вас, сук... отстреливают потом... на гражданке...

— Чего? Чего ты сказала? Ты меня еще пугать будешь, да?! — Лариска схватила Лерку за грудки, но тут в палату вошла Шурочка.

— Что тут происходит?

— Да вот. Попытка к бегству, нападение на обслуживающий персонал плюс угрозы и... — Лариска подняла с пола халат с отпечатками обуви. — Вот, Вы будете свидетелем.

Но разборки вновь прибывших мало интересовали медсестру, вероятно, она и не такое видала.

— В первой операционной Денис Маркович кровотечением занимается, а Вы будете во второй. Сам Плетнев будет операцию делать, — отрапортовала Шурочка и скрылась за дверью.

***

После того как Лерку увели в операционную, Надежда обнаружила отсутствие трубки. По всей видимости, она выпала, когда ей пришлось защищать осужденную. Больная, уже в полной темноте, наощупь нашла под соседней кроватью катетер и из последних сил отправилась к медсестре. У столика дежурной никого не было. Настенные часы показывали полшестого. Вот и ночь прошла. Сумасшедшая предновогодняя дежурная ночь. Надежда подсчитала, что за ночь в лучшем случае она поспала два часа. Надо было дождаться кого-нибудь во что бы то ни стало. Больная села на стул не в силах идти за врачами. Хотелось спать, в каждой клеточке чувствовалась смертельная усталость, но она знала, что после всего, что произошло за эту ночь, ей все равно заснуть не удастся. Мучили переживания за неизвестную девочку, ставшую для нее за короткое время такой близкой и родной. Как она? Чем закончится операция? Надо будет у Шурочки снотворного попросить, чтобы немного поспать.

Через приоткрытую дверь из процедурной доносились голоса.

— Как ты думаешь, если Владимир Михайлович узнает, мне попадет?

Это раздавался голос Дениса Марковича, лечащего врача Надежды, молодого амбициозного хирурга. Он был ассистирующим хирургом, но когда случался наплыв, оперировал сам.

— Не пойму, что это?!.. Такого просто не может быть! Черт знает что...

— Ну что ты все о работе да о работе? Поцелуй меня лучше. Я так за тобой соскучилась.

Надежда без труда узнала голос Шурочки. Больная давно лежала в больнице и уже была наслышана не только о деловых качествах медперсонала, но и об их личной жизни. Шурочка была не замужем, а вот Денис Маркович, несмотря на свой молодой возраст, наоборот, состоял в браке и имел ребенка.

На время в процедурной воцарилась тишина, а потом раздался голос хирурга:

— Если бы ты знала, как я устал... У меня уже сил нет: ни моральных, ни физических. Хочется убежать, уехать хоть на край света. Как все надоело!

— А как мне трудно каждый день видеть тебя! Сердце просто разрывается. Увижу — и сама не своя делаюсь. Ты даже не представляешь, как я… Денис, Денис…

Дверь в процедурную закрылась. Надежде было не по себе оттого, что она стала невольным свидетелем их интимных отношений. Больная встала и побрела в туалет. Нет, она не будет просить снотворного (вдруг разоспится, а как же Лерка без нее?), только попросит вставить катетер. Надежда чувствовала себя в ответе перед осужденной, такой взрывной, неуправляемой, обделенной житейской мудростью. Ей хотелось защитить эту девочку, не знавшую материнской ласки, от глупого желания стать сильнее и значительнее других, от зверского подавления охранницами всего живого, всего, что перечит и стоит у них на пути, от их ненасытного властвования даже над такими глупыми и беззащитными, как эта Лерка.

Лейка-фонарь уже не сеял снег, за окном светало. Значит, скоро начнется смена, скоро на завод через больничный дворик потянутся люди. Когда она приехала по распределению на завод, то три года до свадьбы ходила из общежития через этот дворик. Надежда живо вспомнила то приподнятое чувство, с которым она когда-то шла на работу. В заводском сквере, где раньше даже располагался фонтан, из старинного рупора на всю округу передавали музыкальную передачу по заявкам радиослушателей, и каждый шаг был отшлифован бодрой музыкой. Казалось, все впереди, все еще будет. Теперь уже нет ни фонтана, ни сквера. Территорию отдали за большие деньги какой-то фирме, и та вырубила сосны, поставила офис, а землю закатала в асфальт. Бодрую музыку сменили сигналы машин. Летом глаза ослепляют огромные окна, асфальт пышет жаром, и в нем увязают тонкие каблучки. Надежде стало жаль себя. Ее трудовая жизнь началась с больничного двора, и сейчас она в котловине этого железобетонного круга, который держит ее, как в карцере. Она, как и Лерка, находится в западне у судьбы.

Дворничиха, неопределенного возраста крупная женщина, начала свой трудовой день. Скрежетание металлического щита раздражительно раздавалось по всей округе, и это угнетало, расшатывало и без того подорванную психику Надежды. Огни на заводской трубе напоминали больной ожерелье на горле огнедышащего вулкана, изрыгающего огненные кусты дыма. Они были похожи на атомные грибы Хиросимы и Нагасаки, которые Надежда видела в школьных учебниках. Японская трагедия вошла в жизнь женщины и стала ее неотъемлемой частью. Всюду она видела перекличку с атомными взрывами, перемалывающими, как жернов, судьбы миллионов людей. От пришедшей вдруг мысли, появилось ощущение безысходности.

Надежда вспомнила один из самых страшных дней в походе. Они выходили из узкой горловины реки, скованной Карпатами, на пойменную часть. После бурного течения попали на спокойную воду и немного расслабились. Ветер ударил неожиданно из-за горы прямо наотмашь, как воровской разбойник. От непредвиденного Надежда не удержала «нос» лодки, и та дала крен. Капитан, такой же, как она, «салага», но возрастной, по имени «Петрович», тоже вовремя не среагировал, и лодка в одно мгновение оказалась перевернутой. Ледяная волна обожгла тело, сковала дыхание. На занятиях они не проходили, что надо делать в подобных экстремальных ситуациях, и Надежда некоторое время пребывала в замешательстве. Когда девушка почувствовала, что ей не хватает воздуха, кто-то дернул ее вниз, и она вылетела из «юбки», которую так старательно шила. Глубокая темнота, окружавшая ее плотным кольцом, не кончалась, но через некоторое время Надежда почувствовала свет и увидела перед собой лицо Пашки.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

От неожиданности Надежда не знала, что сказать и как ей реагировать: радоваться или плакать. Зубы отстукивали чечетку, а по лицу катились ледяные струи.

До берега они плыли вместе, а потом втроем, под ободряющие возгласы и причитания команды, обсыхали у костра. Несмотря на то что вокруг шутили и смеялись, поздравляя с боевым крещением, Надежде было совсем невесело, не взбодрили даже положенные сто грамм. Было стыдно за себя — подвела команду. Да и видок что надо: растрепанные волосы, потекшая тушь, губы с синевой. Татьяна подмигивала, показывала знаком в сторону Павла, но Надежда прятала от него глаза. Какое тут кокетство, когда она сквозь землю готова провалиться. Но имелась и другая причина, которая не давала предаться радости. Было такое чувство, как будто часть ее осталась там, в темной ледяной воде. Там остались и ее очки, и теперь Надежда не знала, как поплывет дальше.

 В этот день уже не садились за весла, все занимались своими делами: кто-то чинил лодку, кто-то сушил вещи, кто-то гулял по лесу или готовил обед. Вечером, когда буря эмоций успокоилась, а заря окрасила небо в малиновый цвет, Надежда пошла на берег. Не было желания колготиться у костра, а просто хотелось побыть в одиночестве и еще раз прокрутить все, что произошло за день. Ветер утих, и недавняя разыгравшаяся буря теперь казалась наваждением. Уходящее солнце ласкало тело, река, успокаивая, спокойно продолжала свой бег. Первая трава раскинула над долиной свою скатерть. Карпаты начертили на небосклоне извилистую линию, за которой была скрыта некая тайна — тайна завтрашнего дня. Озноб, не отпускавший девушку долгое время, исчез, и туристка могла неторопливо наслаждаться ароматами долины, ясным небом и мерным журчанием воды. В воздухе звенел покой, и не верилось, что несколько часов назад она была на краю гибели.

Из-за плохого зрения Надежда не могла разглядеть, что там вдали. Видела только приближение призрачного облака. Вдруг послышалось мычание коров, стал отчетливо слышен звон колокольчиков, а вместе с ним и звуки рожка. Облако приближалось. Из столба пыли начали проявляться очертания коров, молодого пастуха. На минуту девушке показалось, что она провалилась во временную пропасть, в далекое средневековье. Ирреальность приобрела реальные формы, когда она увидела Павла. Он что-то нес в руках и, подойдя, протянул ей. Ноша оказалась каской. Каким образом этот обязательный предмет экипировки туристов попал на берег реки, было понятно — по Черемошу вместе с ними сплавлялись сотни туристов.

— А я тут гулял, вдруг вижу — лежит. Вспомнил, что у тебя ведь нет своей каски. Дай, думаю, возьму.

У Надежды действительно каски не было, и Татьяна дала ей головной убор Волобуя, который из-за вывиха ноги вынужден был пропустить майский поход по Карелии. Надежда не могла понять, откуда Пашка знает про каску. Конечно, она могла обсуждать это с девчонками, но никак не с ним. Каска, протянутая Пашкой, была оранжевого цвета, как огни заводской трубы, изрыгающей подобие атомного взрыва. И сейчас, вспомнив подаренную Пашкой каску, хотелось укрыться от зловещего небесного простора, словно рок властвующего над каждым человеком.

Вспомнилась и соседка тетя Поля. Она работала на заводе маляром. Надежде, тогда беззаботной девчонке, было лет семь, когда тетя Поля умерла от цирроза. Ее мать, сухая и темнокожая баба Соня, рассказывала, что перед смертью тетя Поля рвала печенью. Она тогда была для Надежды старой, повидавшей жизнь женщиной. У тети Поли осталось двое детей: девяти и пятнадцати лет. Но лишь теперь Надежда начала понимать, что Полина в то время была совсем молодой, немногим старше, чем она сейчас, и всему виной явилась нелепая болезнь, которая и подстрелила соседку в рассвете сил.

Надежда припомнила, и как она лечилась в санатории. Тогда был наплыв больных из Брянской области. Соседка по палате Ольга Львовна жила на границе с Украиной. Им давали льготные путевки как пострадавшим от Чернобыльской катастрофы. Она рассказывала, что многие из ее знакомых уже умерли, а те, кто приехал лечиться, страдал печенью, которая не справлялась с работой по очистке организма от радиации.

***

В умывальную комнату кто-то вошел.

— Если с этой дурой что-нибудь случится, нам кранты, — узнала Надежда без труда прокуренный голос Лариски. — Говорила я Светлане: надо вызывать скорую, надо вызывать. Так нет… Нельзя! У нас сразу только чирий на одном месте вскакивает. Владимир Михайлович сказал, что, возможно, у нее перитонит. Достукались… Как ты думаешь, обойдется?

— Хорошо, если перитонит — заражение брюшины. Тогда организм еще поборется. И то все от иммунитета будет зависеть. А вот если инфекция в кровь попадет...

Вторым голосом был шурочкин. В умывальной чиркнули спичками, закурили. От противного запаха сигарет к горлу подступила тошнота.

— И что тогда? — не выдержала Лариска.

— Что-что?! Сепсис начнется — вот что. От этого люди сгорают, как спички.

В нависшей тишине стало слышно, как потрескивает табак.

— Ты говоришь, иммунитет. Какой тут на фиг иммунитет... Между нами: дохлая эта девка, дохлая. Из детдома. Сначала одна колония, потом вторая. Что она в жизни видела? Постоянные бронхиты да воспаления.

— Если сам Плетнев взялся, то дело дрянь… Сегодня не его день. У него завтра операции. Его только из-за огнестрельного ранения вызвали.

— Хорошо Светлане, — грустно вздохнула Лариска. — Сейчас она со своим хахалем в постели кувыркается. А тут за нее паши...

— Да что ты!.. — удивилась Шурочка.

— Так у нас о Селиванове все знают. Начальник городского УВД.

— Вот это да… А правда, что зэки на свободе начинают мстить своим обидчикам?

— А то нет. Это же не люди — животные. У нас сколько хочешь таких случаев было. Вон Лидию Ивановну нашу — строгая такая была — возле самого дома из самопала подстрелили. Насолила кому-то, и все — рассчитайсь! Час пробил, как говорится. Ладно тебя подстрелят, а то и на детях начнут зло вымещать. Что ты! С ними лучше не связываться...

Животные… Надежда с трудом переваривала услышанное. Нет, это не могло касаться хрупкой девочки. Просто злые наговоры.

Перитонит… Сепсис... Для Лерки что одно, что другое было бы убийственным. Как приговор. От этого погибают здоровые. Не то, что эта доходяга… Почему-то за короткое время неизвестная девочка стала для нее близкой и родной. Неужели и ее потеряет? Неужели опять утрата??? Довели-таки девчонку!.. А ведь можно было сразу отправить ее в больницу, тогда и не было бы таких проблем.

Надежда облокотилась о подоконник, но боль не отпускала. Как будто кто-то запустил клешню под ребро и тянул вниз ее внутренности. Где-то вдали послышался вой волчицы. Она узнала ее, как чуют в толпе своего. Зубы страдающего зверя скрежетали о металл. Перед глазами поплыли оранжевые огни заводской трубы, найденная каска, лица Полины, Ольги Львовны. Голоса говоривших за спиной стали удаляться, растворяться в табачной дымке. Волчица приближалась, она, казалось, готова была перегрызть все препоны, стоящие на ее пути. Надежда хотела убежать от Акбары, которая вот-вот прыгнет на нее и вопьется в горло, как будто это она во всем виновата. Перед глазами поплыл фонарь умывальной комнаты, отражавшийся в окне. Опять захлопали крылья неизвестного. И смех, на этот раз мягкий, завлекающий, поманил куда-то вдаль. Это было как спасение. И она, не думая, шагнула в пропасть.