Я пою им обоим под гитару.

Перебираю струны, мурлыкаю, а они меня не слышат.

Они далеко, они едут в поезде.

Они едут к новой жизни.

А есть ли она в мире, новая жизнь?

Может, все вокруг старое?

И новая музыка - тоже старая?

Я пою им обоим под гитару, а они трясутся в далеком поезде и не слышат далекую музыку.

Мою - музыку.

Но я играю и пою все равно.

Все равно.

 

(Людвиг и Ева. Дуэт)

Прозрачная ткань, ее костюмерша осторожно, мелкими силками сошьет, для примерки солистке, и сквозняк из-за кулисы тот газовый нежный туман отдует вбок, и можно будет увидеть лицо, слабый чахоточный румянец. Виолетта Валери, великая Травиата, умерла, вы об этом знаете? Нет, ничего в газетах не писали. Все слухи и сплетни. Она, небось, сейчас в своем особняке на Мальдивах. А вы в курсе, что у нее дворец на Майорке? О нет, в Италии, в окрестностях Абруццо! Ах нет, вы все напутали, этот дом звезды во Франции! На Роне, близ Вьенна! Там, где знаменитые виноградники!

Прозрачная ткань веселого дня. Европа нежит древние кости, лежит, бесстыдно раскинулась под мягким солнцем, и экспресс пересекает ее, чужую землю, зачем они тут? На гастролях? О если бы на гастролях! Людвиг и Ева мчат в поезде, и нежное солнце за день так нагревает жестяную крышу вагона, что в купе нечем дышать. Людвиг режет для Евы лимон на картонной дорожной тарелке. Кладет ломтик лимона в дорожный чай. Поезд трясет. Чай выливается из чашки на салфетку. Ева морщится.

- Не трудись, Лодя, я сама.

Ева пытается подцепить ручку чашки мизинцем и безымянным. Не выходит. Чашка валится у нее из беспалой руки, она еле успевает расставить ноги в дырявых, по моде, джинсах, чай разливается по полу, чашка разбивается с легким радостным звоном. Людвиг поднимает осколки, кладет на вагонный стол.

- Не огорчайся. Я заплачу проводнику. Или кому тут, узнаю.

Ломтик лимона кислой слезой великана лежит на полу. Людвиг поднимает его и бросает в открытое окно. Обе руки Евы забинтованы плотно, надежно. Будто в белых перчатках. Людвиг глядит на ее руки. Глядит. Глядит.

- Ну что ты смотришь, - шепчет Ева.

Прячет руки за спину.

- Я буду твоими руками, - тихо говорит Людвиг и берет руками ее руки, и вынимает из-за ее спины, и кладет ей на колени.

Он везет Еву к лучшим французским хирургам. Есть мечта сделать Еве бионические протезы. Они чудом нашли громадные деньги в Москве. Да нет, какое тут чудо. Почти всю сумму на живые протезы дал им Шалевич, когда-то проклявший Еву. Страшное проклятие, ты сбылось лишь отчасти. Может, Шалевич пытался загладить свою вину? А разве вина - это мятая рубашка? Разве это стрелки на брюках?

Тени ходили, метались по стенам купе. Солнечные пятна прыгали, скакали. Состав содрогнулся и встал. Поезда здесь у вокзалов стоят мало: три, четыре, пять минут. Люди успевают только выйти и войти.

Поезд стоял смирно, как конь. Время бежало быстро. Вот сейчас. Сейчас поезд тронется. И они выйдут уже в Париже. Экспресс Лион - Париж. Три часа пути. В Лионе у Людвига был концерт. А она при нем. То ли служанка, то ли жена, то ли калека. Калика перехожая. Нельзя так с собой шутить, Ева, ты еще будешь играть на фортепьяно. Так тебе лживо, весело пообещали.

- И на перрон тут не выйдешь, как у нас, - изогнул усмешливые губы Людвиг.

Ева подняла уродливую забинтованную руку и погладила его твердой ледяной белизной по виску, по щеке.

- У тебя волосы отросли. Лохматый.

Он и дальше пытался смеяться. Кривил в смехе рот.

- На сцене выгляжу эффектно.

- Нет. Устрашающе.

Он повернул голову, прижал щекой Евину искалеченную руку к своему плечу и поцеловал плотный белый бинт.

Молчание повисло. Музыка исчезла. Он поднял голову и проследил за взглядом Евы. Она глядела в окно. Молчала немо и тяжко. Будто никогда уже не будет говорить. Что она видела? Он знал, что она близорука. По нотам в репетитории раньше играла в очках. А в концерте - без очков. Очки ей мешали; они с нее слетали и об пол разбивались, когда она разъяренно брала громоподобные аккорды или хищно бегала руками по клавиатуре в безумных хроматических пассажах. Водопад музыки обрушивался из ее мощного рояля - на молчащую публику. А теперь?

На перроне стояла женщина. Ветер рвал ее легкое платье. Срывал с плеч, вил вокруг колен подол. Тощие прямые плечи. Худая спина. На гусиной длинной шее ожерелье. Нефтяные волосы ветер нагло растрепал, и она сердито заправила их за уши. Выблеск красной серьги на миг осветил, как сполох костра, смуглую щеку.

...или очень на нее похожа. Не может быть. Никогда!

Людвиг подвинулся в вагонном кресле так, чтобы всем собой, головой, плечами, спиной заслонить от глаз Евы окно. Вместо женщины за окном Ева сейчас видела Людвига. Только Людвига. Только его широкое, скуластое, сердитое, испуганное лицо.

- Я закажу еще чай? - Он подмигнул ей. - И заплачу за разбитую чашку.

Она вдруг побелела, как осколки фарфора.

...подумала, небось: вот я теперь как эта чашка.

Улыбнулась через силу.

- Отрежь мне просто кусочек лимона. Без всякого чая.

Она силилась посмотреть в окно, заглянуть через голову Людвига, стеснялась и боялась. Закусила губу.

Он слышал, слышал внутри себя испанскую гитару. Гитарные переборы. Безумный рокот.

Он глох от этого рокота, а рокот шел волнами, заслонял весь слышимый мир.

- Хорошо!

Он взял нож, схватил крепкими корявыми пальцами лимон и стал резать, кромсать, пилить. Нож мерцал, тупой и страшный.

- Не надо.

Она повела головой вбок, как больная птица. Он все понял и прикрыл тарелку, лимон и нож дорожным ярким журналом.

- Не буду!

Старался улыбнуться ей, улыбнуться широко. Не получалось.

Рот кривился, как в плаче.

...мы как в плохой опере. В плохой.

- Лодя! А ты мне...

- Что?

- А ты мне, слушай, никогда не скажешь...

Она оборвала сама себя. Он лицом заслонял ей свет и мир. Вместо окна и вместо мира перед нею маячило, качалось только его огромное, корявое, в оспинах, лицо.

Он терпеливо ждал. Главное в жизни - уметь ждать. А разве ждать - это жить? Ждать - это же не жить. Ждать и догонять - это не жизнь. Это прозябание. Он никогда и ничего не ждал. А может, просто не умел. Вот сейчас научился. Терпеть и ждать. И он терпит и ждет. Она все молчит, зачем? Что она сейчас скажет? Страшное? Или счастливое? Самое важное? А разве самое важное говорится вслух? Самое важное только звучит. Музыкой. Поэтому они и занимаются музыкой: им жаль тратить время на неважное.

Она все силилась рассмотреть, что там за баба торчит на перроне. Прошло много времени. Или совсем мало? Оно растянулось. Оно резиновое. Нет, стальное; его вбили гвоздем в доску, теперь уже никогда не вытащишь, никакими клещами.

- Никогда не скажешь...

Он с трудом заставил себя не переспросить: что?

- Никогда... не... Я больше не люблю тебя?

- Не люблю? Тебя?

Он растерялся.

Она пояснила:

- Ну... никогда не скажешь так?

Она сказала это, как спела.

Поезд тронулся.