Опера и джаз. Теноровый тромбон. Глиссандо! Натуральный звукоряд!

У органа есть тромбоновый регистр.

Тромбон и орган обнимаются, правда, редко.

Предок тромбона - сакбут. Сакбуты повторяли людские голоса в церкви.

Люди пели во храме, а тромбон повторял за ними. Только без слов псалма.

Сумрачный тембр. Так приходит к донне Анне и Дон Жуану каменный Командор.

Так приходит Черный человек заказывать Моцарту - Реквием.

А бродячие оркестры? Музыканты кочевали по дорогам Европы. По дорогам Америки.

Начищали наждаком и масленой тряпкой тромбоны, чтобы неистово сверкали на солнце в погожий, синий день.

 

(Косая Челка перед зеркалом)

Люська подходила к ледяному общежитскому зеркалу в ледяном, кафельном туалете и упрямо выстригала себе портновскими ножницами косую челку. Косая челка, она так нравилась ее бывшему парню, Югу, презренному дворнику, сибирской лимите. Она толком не знала, откуда примчался в Москву этот Юг, по прозвищу Усатый Сталин: то ли из Улан-Удэ, то ли из Читы, а может, из Иркутска. Ей это было все равно. Вроде бы из Бурятии, да. Немного художник, немного писатель, на ледяном тротуаре ночной плясатель. У Юга был дружок, бурят, он гордо именовал себя монголом, гордо носил монгольское имя Янданэ. Всем занимался Янданэ: картинки на картонках малевал, стишки кропал, прозу на свет рождал, в московских театрах моржовые роли основному составу труппы подыгрывал - где китайца надобно сыграть, где казаха, где монгола, опять же раскос чрезвычайно. Раскос и скуласт, и смугл, и косичка меж лопаток тощая, Чингисханова, все как надо. На третьи роли - брали. Не водилось в столичных театрах живых китайцев. И монголов тоже не водилось.

Стриги челку, Люська, выстригай аккуратно, лишнего не оттяпай, и хватит думать про этого Янданэ. Про этого чертова Юга, забыть его давно пора. Ну не вышло и не вышло. Любовь до гроба, дураки оба! Воистину дураки. Юг мел улицы метлой, а ночами тюкал на пишущей машинке. Как и Янданэ, Юг был непризнанным гением. Ну и Бог с ними, с гениями. Бог, да, слушай, присмотри за ними. Обласкай их, не забудь. А вот Люську не надо. Люська и без Твоей ласки обойдется. Сама себе ласка и музыка. Сама!

Волосы падали на грязный кафель. Девчонки вбегали и выбегали, кидали ей: что тут мусоришь! Люська швыряла им в ответ: да подмету! Она стригла себя и думала о музыке и ее людях. О Маргарите. О певице Одинцовой. О пианистке Еве. Об органисте Розене, дряхлом сутулом старике, а когда он садился за орган и вцеплялся в него скрюченными пальцами, превращался в гиганта, в богатыря. Звезды, манки, маяки! Сегодня живут, завтра нет. Лови момент, впивай их игру, сбивчивые речи их, как сухарь вбирает из чаши вино. Мирослав Риттер, Грэйс Бамбри, великий Шалевич, Космос звучащий! И она, Люська, - в этом Космосе. Плывет нахальной кометой. Распускает хвост. Да не хвост она распускает, а тупо, глупо стрижет себя у обшарпанного казенного зеркала. Кафель, как в больнице. Или в бане. Однажды Люська и Ева ходили в Сандуны. Люська думала, там дорого, а оказалось терпимо. Стены выложены зеленым мрамором. А может, это малахит! Они с Евой налили в тазы сначала кипятка, потом разбавили холодной, и мыли головы в тазах, и хохотали, и брызгались, и терли друг дружке спины кудлатой мочалкой, и лыко отрывалось и желтыми осенними водорослями плавало в тазах, в мутной мыльной воде. В парилке сидели. Задыхались. Опять смеялись. Одна баба на них шикнула: прекратите ржать, кобылы! Ева зыркнула на голую бабу и тихо сказала, будто ей на ушко: спасибо, вы очень вежливы.

Баня. Музыка - это баня. Парилка. Кто-то и задохнется! А кто-то выйдет из страданья, из дыма и пара чистенький, просветленный. А кто-то... Музыка, неужто ты для кого-то - не музыка, а нечто иное? Вот Злата Батрак. Загадка! И поет вроде хорошо. Рот разевает! Ноты верхние - с неба достает! А будто мертвая. Ну мертва девка, и все тут! Скелетина! И костями брякает! Не телесными, нет. Так-то, с виду, она даже хорошенькая. А вот музыку из себя исторгает - неживую. А людям - нравится. Люди - хлопают! В Большой театр на нее билеты покупают, валом валят! Злата сказала Евке: я завоюю весь мир, а вы будете на меня по телевизору глядеть и облизываться. Евка это Люське рассказала, а сама чуть не плачет. Ты помнишь, Люська, что ты ответила ей? Да. Помнишь. А может, Златин успех не ее заслуга, а того, кто за ней стоит. Ты выпалила это - и умолкла. Сама ты не знала, почему так выдохнула. Ева на тебя удивленно воззрилась. А кто это стоит?

И, опять сама не понимая, почему она это все говорит, а может, это кто-то чужой, непонятный говорил за нее, ты медленно, тяжело вымолвила: ну, Иуда какой-нибудь. Черный человек. Как у Моцарта. Он и лепит ее жизнь. За ее спиной играет ее жизнь. Хочет ее спасти, а на самом деле возьмет и погубит! Убьет.

Они обе окунулись тогда в молчание, как в холодное озеро. Как в холоднющий зеленый бассейн в Сандунах. А потом Ева очень тихо, на пианиссимо, спросила: да кто же это такой? Ты-то знаешь? Скажи, может, кто с пятого курса... так я ему морду набью... И сжала руку в кулак.

Люська смотрела на маленький Евин сжатый кулак и думала: Господи, какая крошечная лапка, как она этой маленькой ручонкой на клавиатуре октаву, нону, дециму берет.

Стриги, стриги себя, овечку, Люська, не останавливайся. Люди есть праведные, а есть преступники. Юг рассказывал, как у них среди дворников, в доме, где их поселили, в Столешниковом переулке, пьяные гости дворника Флюра Фаттахова взяли да убили его девчонку, тоже дворничиху, Ирку из Челябинска. Ну не понравилась она им - взяли и зарезали! Юг в милицию позвонил, машина примчалась, всех повязали, всех посадили. И нужно им это было? Преступление кратко, но это уже почти война. Вернее, война, втиснутая в один миг. А может, преступление - зародыш войны? Из чего рождается война? Ведь из злобы и мести. Из ярости. Все так просто. И ярость - получает ярость в ответ! Пусть ярость благородная вскипает, как волна! Идет война народная... священная... война...

Ты, мать, не обкарнай себя до лопоухости... какая-то уже тифозная прическа...

Священная война. День Победы. Девятое мая. Все каждый раз празднуют. А кто войну прошел, напивается вдрызг. И плачет. Рыдает. Лицо закрывает руками. Все кричат: вечная жизнь! память! герои! А живым надо, чтобы любимые жили. А они все в земле. Красная медь похорон! Красный гроб средь зимы! Медные духовые. Как у Бетховена в Траурном марше Третьей симфонии. Умер герой, нужна музыка.

И музыка - звучит.

Она звучит всегда, когда плохо и когда хорошо.

И Седьмое ноября тоже праздник. Все празднуют революцию. Маргарита заставила Люську выучить к выездному концерту на Седьмое ноября фортепьянную сонату Шалевича - памяти павших героев Революции. Люська все пальцы изломала, пока сонату разучивала! И мозги сломала. Страшно трудный нотный текст. Как говорит певица Злата, надменная фифа: без пол-литра не поймешь. Нежная певичка, а подчас и матерится. Все, кто рядом, вздрагивают и смущенно хихикают. Люська все понимает. У нее отец генерал, значит, солдафон. Наверняка матерщинник.

А отец-то ее жив? Помер? Никто не знает.

Нет, матом ругаться нельзя. Им ругаются только хулиганы.

Преступники.

Они тогда, Седьмого ноября, весь класс Маргариты, поехали давать концерт в воинскую часть. Огромный зал, и пахнет пылью. Согнали солдатиков. Много! Сидят, ладони о штаны вытирают. Кулаки в колени вжимают. Маргаритины ученики выходят на сцену, кланяются, садятся за инструмент, а это никакой не рояль, а старое черное пианино «Красный Октябрь». Расстроенное! Клавиши повыбиты, как зубы! Левая педаль не работает! Колымага. А надо играть. Мефисто-вальс Листа, Полонез-Фантазию Шопена, Прелюдии Рахманинова. А Люська будет - Шалевича. Эту чертову сонату, ее же выучить на память нельзя, а Люська, умница, выучила. Она колотила пальцами по калечным клавишам так, будто воевала. Будто гранаты во врага швыряла. Из горячего автомата - по бегущим в атаку - стреляла.

Потом ей Маргарита, смеясь, сказала: Люся, у тебя рояль звучал как тромбон.

А это хорошо или плохо, как тромбон, растерянно спросила Люська.

А это ты уж сама решай, ответила Маргарита. И захохотала весело, даже яростно, рассыпно и карнавально, во весь голос!

Война! Да, Шалевич написал войну. А ты ее играешь. Не дай Бог тебе ее увидать воочию!

А вот певица Гаевская - да, видала. И слыхала. И на войне воевала. В Афгане. Афганка она, это вся Консерватория и весь Большой театр давно знают.

И ее, как Злату, небось, кто-то продвигает вперед; всем кто-то помогает.

Одной тебе, Люська ты задохлая, Косая ты Челка дурацкая, никто не помогает.

И не поможет.

Она вспомнила. Ножницы лязгнули. Ученик Бетховена, Фердинанд Рис, переписывал набело Аппассионату. Бетховен пришел домой с прогулки, увидел на столе длинный нотный лист, присыпанный песком, чернила еще свежие, не высохли, и прочитал: ЗАКОНЧЕНО, С БОЖЬЕЙ ПОМОЩЬЮ.

Прочитал, разъярился, схватил гусиное перо, ткнул в чернильницу и накарябал рядом: О ЧЕЛОВЕК, ПОМОГИ СЕБЕ САМ!

Солдатики хлопали музыкантам, не жалея ладоней. Обратную дорогу в Москву Люська не помнит. Она крепко задремала в автобусе. Ее растолкали, ребята спрыгнули на снежок, помогли вылезти Маргарите, и все оказались в праздничном людском море. Демонстрация давно закончилась, а толпа не расходилась, и люди все прибывали! Несли транспаранты, флаги, красные, родные, и иных цветов радуги; дети держали в руках нити воздушных шариков, надутых газом, шарики мотались над толпой гвоздиками, астрами, маками; толпа колыхалась и гудела, накатывала волнами, люди шли тесно, рядом, смеялись, перекрикивались, махали друг другу руками. Они празднуют годовщину Революции? Да нет, они просто празднуют солнечный морозный день - и самих себя! Ну, что живут, веселятся, хлеб жуют! Что - не умерли на последней войне! И вообще - не умерли!

Люська толкалась со всеми в толпе, смеялась со всеми, и тогда, вот тогда она поняла: жизнь - это праздник. Просто если живешь.

И вот за столом в тоскливой общаге сидишь, и ешь радужную селедку, и под нее, под селедку, да, это смешно, но закуси больше нет никакой, дешевое шампанское - пьешь с друзьями! Напротив тебя - Евка, Слава и Ванда, и Галька-курянка, и угрюмый, а сейчас немножко веселый Людвиг, он выпил и слегка развеселился, и ты с ними, вот вы две пианистки, две подруги, Люська и Евка, но вы никогда не соперницы, Люська рождена на свет так, что она просто не умеет завидовать, она, наоборот, радуется всякому успеху друзей, прыгает, бьет в ладоши: ура! ура! Значит, если вы живете не во зле, вы два ангела, так важно Галька-курянка сказала. Где сейчас Галька-курянка? Она куда-то исчезла. Делась куда-то! Кто говорит - академку взяла. Кто шепчет: забеременела от великого Риттера, уехала в свою курскую деревню и родила! И сейчас с ребеночком нянькается! Два ангела, хмыкнула Люська, два ангела, да, черный и золотой! И куда ж они полетят? Какова их дорога-то? В небесах... или по земле, по землице? И опустила голову Галька, и ничего не ответила.

И щеки ее румяные побелели. Холодно в комнатах, плохо топят.

И шампанское под селедку - не спасает.

А однажды Ева позвала Люську в репетиторий, села за рояль и сказала: вот послушай, Люсь, что я тут... это... И стала играть. Люська, ты воззрилась тогда на Евку, как баран на новые ворота: Ева же никогда музыку не писала! И не импровизировала! Она старательно исполняла, что великие композиторы века назад насочиняли!

А Ева играла.

И ты, Люська, поняла: Ева играет тебе твою смерть.

Стриги, стриги себя, достригай. Овечка уже почти готова. Хоть сейчас в Голливуд. Жизнь это симфония, и в ней множество тем, вариаций, мотивов и мотивчиков, они все плывут, вспархивают из-под ног, сшибаются лбами, переплетаются пальцами и губами. Призраки! Все это призраки. У них на курсе учится Мишка, он сын знаменитого поэта, его так и зовут: Мишка Знаменитый. Мишка тоже пишет стихи. И очень редко, если уж хорошо попросишь, читает их ребятам. Однажды все сгрудились возле него в вестибюле Консерватории, обступили его и дергают за локти: прочти да прочти! Прочел. Люська, ты кое-что запомнила. Научусь играть на рояле, пианистом в Париже стану. Лишь во сне увижу я дали, и реку, что текла вначале... и костер, и огонь на причале... и напьюсь, и заплачу, пьяный. Потому что это чужбина. Потому что все неродное. Ты забудешь, Родина, сына. Лишь останется боль со мною.

Да, вроде так. А дальше забыла. Все послушали и затихли. И не надо уже было никаких других стихов. Только длинный Чокарь прокартавил: а ты что, Мишка, такой пговидец, судьбу свою, что ли, ненагоком угадал? а?..

Люська, ты тогда тихо отошла, на шаг, на два, потом еще попятилась и быстро убежала в раздевалку. И там плакала, уткнувшись в куцее пальтецо свое. Потому что знала: все это правда. Так и будет. А поэт - да, провидец. А - музыкант?

Евка вон ездит с Вандой заниматься к великой Одинцовой. Люська бы тоже поехала, да ее к великим никто не берет. Такова ее судьба, и что тут роптать? Как жила мелкой сошкой, так мелкой сошкой и помрет. И никакая столичная Консерватория заштатную жизнь-малютку от гибели не спасет. Ванда - у знаменитого, звездного рояля, он сверкает черным дьявольским лаком, он звучит под крепкими пальцами Евы, как тысяча роялей! Как оркестр! Есть два инструмента, они воссоздают оркестр - рояль и орган. Ева на органе тоже занимается. И тоже у Розена. Иногда Люська приходит и встает под дверью Малого зала, когда у Евы - в зале репетиция. И слушает. И слезы сами текут. Опять.

Люська, ты плаксивая дура. Ну что ты носом шмыгаешь все время?! Давай, кончай, достригай! Будя!

...а Одинцову обокрали. Евка первая сказала. Потом и вся Консерватория гудела. Одинцовой правительство помогло. Ну, чтобы она совсем не обнищала. Утраты власти возместили, спасибо им. Воры, сволочи! Утащили много драгоценностей, важных бумаг, дорогие вещи, посрывали картины со стен. Лишь рояль не смогли утянуть: так, громадный, он там и стоит сейчас, в ее студии, а великая Одинцова, небось, встает в его черный выгиб, поет и плачет. А потом хохочет! Что толку плакать по вещам, коли ты-то - жива-здорова!

И знаменита. Слава-то с тобой.

Куда слава от тебя денется, великая Одинцова?

А вот тебе, Люська, слава не светит. Никакая: ни маленькая, ни большая! Все! Постриглась! О человек, помоги себе сам! Бетховен, да он же ярый безбожник, это же советский лозунг!

И Бетховен - еще немного, еще чуть-чуть - и советский композитор! Через борьбу к победе!

Люська швырнула громадные швейные ножницы на умывальник, они противно лязгнули. Взбила волосы пальцами. Косая челка разрезала лоб. Ну, черт тебя дери, Косая Челка, ты в своем репертуаре. Здорово! Как из модного журнала! Мирей Матье! Завидуйте все!

Она взяла швабру, сиротливо приткнутую в туалетном углу, и старательно и зло стала сметать мертвые свои, погибшие волосы в темную тучу, черную кучу.

 

***

БЕТХОВЕН. ТРИДЦАТЬ ДВЕ ВАРИАЦИИ ДО-МИНОР

 

Зачем я гордая? Да. Горда. Зачем иду в нигде, в никуда? Зачем шепчу вечное: никогда!.. - и мимо - реки, огни, города. Сейчас - Москва. Сегодня - Москва. А может, Вена, серебряная трава. А может, Берлин, немецкие слова, на плацу солдаты: ать-два, ать-два. Ах, эта синяя река Дунай, ах, эта Эльба, едва узнай. Столицы мира. Такая рань! Заштопай дыры: твой бархат дрянь. Ты тоже умеешь ритм. Ты в ритме живешь. Ты хватаешь клавишу - отточенный нож. Ты знаешь все тридцать два фуэте. Это твоя музыка. В никогда и в нигде. Ты слишком заносчива! Да. Такова. Я просто музыку перелагаю в слова. Я просто музыка, ее кройка-шитво. Я просто музыка, житье таково. Я просто музыка, зимнее торжество!

...я просто музыка, и больше ничего.