Где-то в начале 80-х мы решили поехать в Москву и Ленинград (в те годы его не называли еще Питером). Тогда на всю страну гремел театр на Таганке Юрия Любимова и Большой драматический театр Георгия Товстоногова. О «Гамлете» Шекспира, где главную роль играл Владимир Высоцкий, много спорили и писали в прессе. Видевшие его воочию рассказывали: попасть в этот театр было трудно, зрительный зал маленький, а желающих вкусить прекрасное на пиру высокого искусства много. Нас предупредили, что в очереди за билетами москвичи стоят по ночам.

Стрижуля в таких ситуациях никогда не унывала: «Пробьемся!». Симоновский вручил ей рекомендательную записку к Семену Фараде, актеру театра на Таганке, с которым был хорошо знаком. Но когда мы (счастливые, что уже здесь, в столице, на знаменитой Таганке!) приблизились к зданию театра, перспектива попасть в него, даже с запиской, не показалась нам радужной. Пестрая толпа интеллигентных по виду, но упорных по общей с нами цели людей, осаждала небольшое здание. Прорваться через это кольцо было невозможно. Стрижуля смекнула это мгновенно и юрко порхнула к проходной, чтобы передать записку Фараде с кем-то из актеров, проходивших в здание театра через вертушку. Проторчали мы там минут двадцать, пока не увидели стремительно идущего, невысокого мужчину в короткой дубленке с белыми отворотами. И лицо его, и покачивающаяся, матросская походка показались знакомыми. Как только он появился в зоне видимости толпы, наперерез ему со всех сторон кинулись люди с возгласами, приветствиями и криками. Но он шел, как стремительный катер, глядя поверх закипающей вокруг него людской волны какими-то невидящими, застывшими глазами. И хоть промелькнул он мимо нас быстро, в память надолго врезалось его лицо – одутловатое, тяжелое, с каким-то зеленовато-землистым оттенком. Стрижуля, заметив мой столбняк, толкнула меня локтем:

– Ты что? Не узнала? Это же Высоцкий!

 Мало кто знал тогда в провинции о трагедии этого актера, барда и поэта, который уже начал уходить из жизни, не в силах справиться с чиновниками, травлей прессы и своей зависимостью.

Минут через пять нас окликнули. Из проходной выглянула черная, курчавая голова с горячими восточными глазами: Семен Фарада приглашал нас пройти. Войдя в маленький зрительный зал, где ряды, как в цирке, возвышались друг над другом, мы увидели: над небольшой сценой, точно бетонная стена, опущен вязаный, тяжелый занавес. Прямо у рампы, на полу, перебирая струны гитары, сидел Высоцкий в черной водолазке и джинсах. Но здесь он был совсем другой. В глазах его уже тлел угрюмый огонь мучительных размышлений Гамлета: быть или не быть?

Весь спектакль мы простояли. Свободных мест не было. Зал был забит под завязку.

Удивительная штука – человеческая память! Обмена мнениями после «Гамлета» (а ведь там был собран звездный парад театра – Высоцкий, Демидова, Смехов, Кайдановский и другие!) я не помню, хоть и писала позже диплом по этому спектаклю. А вот как виртуозно добывала потом Стрижуля билеты в другие знаменитые театры, чаще всего недоступные для приезжих, помню отчетливо. Остановлюсь на этом подробней чуть позже.

В Москве мы побывали еще в театре Сатиры, попав на спектакли с участием Андрея Миронова, забежали на чай к Людмиле Худаш – ослепительной красавице, жене знаменитого драматурга Владимира Гуркина, с которой у нее было много задушевных воспоминаний о театральном училище, которое они обе закончили. И, усладившись столичными впечатлениями, покатили в Ленинград.

 Приютила нас там Ксения Владимировна Грушвицкая – в старинном сумрачном доме, где жил когда-то Блок. Мемориальная доска с его именем висела над входом в подъезд ее квартиры на третьем этаже. Собственно говоря, это была даже не квартира, а отдельная, узкая как пенал, комната в коммуналке с одним окном и высоченным потолком. Комнатка казалась слишком узкой еще и потому, что одна стена ее до потолка была забита книгами по живописи, театру, истории, русской философии и литературе. Побывав в Иркутском ТЮЗе как режиссер-постановщик, Грушвицкая оставила яркий след в театральной жизни города и в памяти тех актеров, которым повезло работать под ее началом. Наследница дворянского рода, много лет проработавшая в Эрмитаже экскурсоводом и пережившая страшную ленинградскую блокаду во время войны, она, как никто другой, понимала Достоевского, о творчестве которого часто говорила за вечерним чаем, когда усталые и счастливые возвращались мы в ее пенал после очередного культурного забега. Одна из ее подруг водила экскурсии в Царском Селе, и эту незабываемую поездку они подарили нам.

Но не все так радужно сложилось в городе на Неве после нашего приезда. В «пенале» Грушвицкой мы впервые – за все годы нашей дружбы – серьезно поссорились со Стрижулей. Вспоминать об этом сейчас смешно, но тогда все было всерьез. Вечером, как обычно, намечали маршрут завтрашнего дня. Я знала, что в Русском музее открылась посмертная, персональная выставка Виктора Попкова, нелепая, трагическая гибель которого потрясла страну. Это было большим событием всего, тогда еще советского искусства. Попков прожил всего сорок два года, но оставил после себя огромное наследие: картины его занимали в Русском музее более десяти залов. Мало кто из художников его поколения с таким проникновением в тайну русской души, с такой любовью и болью «говорил» тогда через свои полотна о России, о ее прошлом и настоящем. Как же пройти мимо него? Конечно, нужно успеть на эту выставку и завтра идти в Русский музей. Но Стрижуля без энтузиазма выслушала мое предложение.

– Давай вначале в Эрмитаж, – сказала она.

Я задохнулась от возмущения.

– Как это в Эрмитаж? А Попков?! Ты даже не представляешь, что это за художник! У него же вся Россия, как зеркале! И, вообще, нужно знать вначале свою родную культуру, а потом уже погружаться в другую.

Но Стрижуля, всегда такая сговорчивая, на этот раз уперлась рогами в землю:

– Хочу в Эрмитаж. Русский музей потом.

Ее неожиданный отпор поразил меня. Как?! Стрижова – такая «русопятая» с ног до головы актриса – и так (показалось мне) небрежно относится к Русскому музею?!! К русской культуре?

Между нами началась горячая перепалка, благо, хозяйки не было дома. После моей долгой «патриотической» тирады, она осталась при своем:

– Ну, ты как хочешь, а я иду в Эрмитаж!

Страшно разобиженные, мы заснули в ту ночь на узком, старом диванчике, сердито отвернувшись друг от друга. Конечно, в той ситуации неправа была я. Нельзя так активно навязывать другому свой выбор. Свобода личности человека, особенно личности творческой, тонкой по своему душевному строю – это очень деликатная тема. Но тогда мне казалось, что речь идет совсем о другом – об «измене» нашей культуре. Смешно вспоминать сейчас об этой нелепой мысли.

Утром расстались молча, каждый отправился по своему маршруту. Но долго эту размолвку выдержать мы не смогли, слишком скучным и обедненным показался день, прожитый каждым по отдельности в «гордом» одиночестве. И уже назавтра Ксения Владимировна водила нас по светлым залам Эрмитажа, рассказывая о шедеврах западноевропейской живописи. И все опять было как в сказке.

Стрижуле, конечно же, не терпелось попасть в БДТ. Иннокентий Смоктуновский, Кирилл Лавров, Олег Басилашвили, Татьяна Доронина, Зинаида Шарко… Увидеть воочию этих актеров, имена которых гремели тогда на всю страну, мечтали все провинциальные театралы. Об актерах уж и говорить нечего! Для них это был воздух высокого искусства, без которого свободно дышать им самим на сцене было невозможно. Понятно поэтому, что попасть в те годы в знаменитый БДТ было еще трудней, чем в театр на Таганке. Тем более, что в тот вечер на сцене театра шел «Ревизор» в постановке Товстоногова, где Хлестакова блестяще играл молодой тогда еще Олег Басилашвили, а Городничего Кирилл Лавров. Плотная, наэлектризованная, целеустремленная толпа ожидала нас на набережной, где стояло здание Большого драматического театра. В кассе билетов, конечно же, не было. Оценив критическую обстановку, Стрижуля скомандовала:

– Пошли на «рыбалку». Ты в ту сторону… Я в эту… Спрашиваем у прохожих лишние билеты. Авось повезет!

Задание было не из легких. Всю молодость я боролась со стеснительностью, – наследием тех, чье детство прошло в селе или деревне. Потыкавшись с робким вопросом – «У вас, случайно, нет лишнего билетика?» – то здесь, то там, поняла: задача мне явно не по плечу. Время от времени, из людской гущи выскакивала бодрая, неунывающая подруга. Голубые глаза ее азартно горели. Она бросала на ходу:

– Ну, как? – И тут же глубоко заныривала в какую-нибудь группу, где через некоторое время раздавался смех. Понятно было, что Стрижуля там уже вовсю балагурит, по пути наводя разведку в нужном направлении. Минут через двадцать она уже весело бежала мне навстречу, победно помахивая издали билетами в руке.

 Самое удивительное то, что их оказалось у нее не два, а целых четыре!

 (Позже я поняла, что в любой ситуации Стрижуля как бы выстраивала, сама того не осознавая, некий драматургический, театральный сюжет).

 – Ну и куда теперь эти лишние билеты?

 – Да ты что, не понимаешь? – воскликнула она. – Посмотри сколько людей страдает! Сейчас будем выбирать, кого осчастливить! Во-о-он молодая женщина в шляпке стоит, видишь? С театральной сумочкой. По лицу видно: чуть не плачет. Наверное, совсем отчаялась.

 

Мы подошли к ней, и Стрижуля щедро протянула ей билет. Та ахнула и просияла от нежданной радости. Не знаю, кто в тот момент радовался больше: сама Людмила или те, кому она предлагала потом лишние билеты.

Такая же история повторилась через год, когда мы поехали с ней вдвоем отдыхать в Прибалтику, и в Риге попали на концерт в Домский собор, где в тот вечер звучала мощная, в сопровождении органа и двух хоров духовная оратория Баха «Страсти по Матфею». Там она также изобретательно и азартно охотилась за билетами, и, собрав из них целый букет, стала предлагать их самым робким меломанам. Помню также, как в один из теплых, разнеженных вечеров шли мы с ней по узкой рижской улочке и набрели на кованую ограду небольшого костела. Двери его были приоткрыты.

– Зайдем, – отважно кивнула она. – В лоб ложкой не ударят!

С такой подругой хоть в огонь, хоть в воду! В костеле не было никого, кроме молодого органиста, которого Стрижуля тут же уговорила сыграть для нас. «Мы же издалека к вам приехали, из Сибири, а там – одни медведи!», – для пущей убедительности сказанула она. Музыкант засмеялся и сел за орган. Для нас одних он играл почти целый час.

Меня всегда поражала вот эта ее способность почти мгновенно устанавливать короткую дистанцию с разными людьми, которые минут через десять начинали общаться с ней тепло и открыто. Когда мы были с ней на Ольхоне (еще одна, отдельная история), каким-то волшебным образом добывала она у соседей и молоко, и мед, и свежий хлеб, и омуля. Конечно, во многом помогал ей при этом артистизм, врожденный юмор и привычка подтрунивать, прежде всего, над собой, которая нравилась всем.

Наблюдая за ней в эти моменты, я всегда озадачивалась: как же так? По рождению Людмила – горожанка, хоть и родилась в «скиту», на городской окраине. Но с простым народом всегда общается запросто, по-свойски, а я, жившая в селе до девятого класса, по известной цитате вождя пролетариата всегда была «страшно далека от народа». Еще со школьной скамьи шло за мной по пятам прозвище «книжной девочки» (или «искусственницы», как позже, в студенческие годы звали меня злые языки). После вуза, неразлучное, как тень, оно перекочевало за мной в редакцию газеты «Советская молодежь», где я работала почти десять лет, страдая временами своей отрезанностью от коллектива. Я бы не писала об этом, если бы в связи с теми, давними переживаниями не вспомнился мне смешной эпизод нашей дружбы, в котором блеснут новые черты нашей героини.

Однажды я пожаловалась ей:

– Знаешь, иногда мне бывает как-то не по себе в редакции. Обед наступит, все вместе, дружненько идут в столовую. За один стол садятся. Болтают, смеются. А если ко мне в кабинет кто-нибудь заглянет, тут же со мной о Пикассо или о книге заговорит. Хотя… Я же чувствую! Что ему до этого Пикассо? Как «до фонаря» на самом-то деле! Наверное, во мне что-то не так… Вот у тебя же так не бывает, хоть ты и актриса!

– Так я же из скита, Ново-Ленинская! Это почти деревня.

– Ну и что? Я тоже в селе родилась.

Она помолчала, чтобы не обидеть:

– Ну-у-у… Понимаешь. Ты относись к людям попроще.

– Это как?

Подумав, Стрижуля вдохновилась:

– А хочешь, я тебе покажу, как надо в массы вливаться?

– Конечно, хочу! Покажи.

– Значит, так… Смотри. Пришла ты, к примеру, утром на работу, и тут твоя начальница. Что ты ей первое говоришь?

– Здороваюсь, конечно.

– А потом?

– По работе говорим.

– А когда у вас антракт?

– Ну-у-у, могу спросить какой фильм она по телевизору вчера смотрела или что читала?

Стрижуля аж подпрыгнула:

– Вот! Вот, где твоя ошибка!

– Какая ошибка!

– Да кто ж с тобой без конца про книги или художников говорить будет!

 Я обиделась:

– А что ты предлагаешь?

– Говорить о простом. Ну, например… о колготках!

Тут Стрижуля посмотрела вниз, и каким-то завистливым голосом пропела «моей начальнице», изображая предполагаемый диалог:

– Ой, какие у вас колготки замечательные! Где вы их купили? Надо же, и к туфелькам так славненько идут!

А потом повернулась ко мне:

 – Главное начать, а дальше разговор сам пойдет. Попробуешь?

Я пожала плечами:

– Ладно.

Дня через два мы встретились, и она живо поинтересовалась тем, как удалось мне соединить ее «теорию» с практикой вливания в массы. Я махнула рукой:

– А-а-а, бесполезно все.

– Ну, скажи хоть, сколько минут ты на колготках продержалась?

– Минуты две не больше. А дальше опять как-то незаметно на книги съехала…

Стрижуля необидно хохотнула:

– А че так мало-то?

– Ну, спросила я ее про колготки, она ответила. Ты же знаешь: ходить в магазин за тряпками – это пытка для меня!

Стрижуля всерьез озадачилась:

– Ну, ты же сама хотела в массы влиться! Вот и вливайся. Эту тему надо было дальше развивать. Это же так просто! Ты бы спросила у нее: сколько эти колготки стоят? Где можно купить их дешевле? Долго вы их носите или нет? Вот у меня, например, сказала бы, часто затяжки появляются. Можно было спросить еще – были там колготки в сеточку или нет? Она тебе сразу бы про сеточку рассказала, советы дала…

– А что? Есть еще и в сеточку?

Стрижуля расхохоталась и замахала руками, поняв, что, несмотря на все ее старания, из меня – из «белой вороны» – другая птица, вряд ли, уже получится.

Хотя сама она во многом смысле была из той же белой стаи.

В своей обшарпанной тюзовской общаге на улице Киевской Стрижуля жила безбытно, часто приговаривая: «Ты же знаешь: я лентяйка, белоручка и неженка. Мамкина любимица!». Помню, когда много лет спустя на байкальской даче в ее заросшем огороде завязался на грядке первый огурчик, она позвонила мне в детском восторге: «Представляешь – у меня?! У Стрижовой! И огурец – самый настоящий! Ма-а-алю-ю-усеньнький такой!».