1. Фото на память после спектакля «Последний срок».
   Л.Стрижова — старуха Анна ( вторая слева направо в нижнем ряду).

Как рано просыпается в человеке его призвание? «Старшие сестры отца жили в Подмосковье, – вспоминала Людмила на творческом вечере. – Когда родители уезжали навестить их, брали меня с собой. Лет шесть, однако, мне было. До Москвы до-о-о-лго ехать. В вагоне дня через три становилось скучно. Тогда я расправляла ситцевое платьишко и, пока соседи на верхней полке дремали, начинала петь: «На позицию девушка провожала бойца…» Пою, на слезу нажимаю… Из соседнего тамбура выглянут попутчики, подсядут к нам, я еще пуще того стараюсь. После концерта конфеты мне принесут, пряники. Так до Москвы с концертами и доедем. Папка с мамкой гордились, что ты! Дочь-то у них артистка!»

На самом деле ее сольные детские концерты начались гораздо раньше, еще в Ново-Ленинском «скиту» – в общем коридоре шумного бревенчатого барака – коммуналки, где жили несколько семей. Вот там-то, встав на табуретку и шмыгая носом, совсем маленькая Людка звонко декламировала стихи и не по-детски проникновенно пела про «маленький синий платочек», который «падал с опущенных плеч» (любовь к Шульженко, кстати, она пронесла до конца жизни).

 Но я неслучайно так подробно написала выше о Борьке (так звала его обычно Стрижуля). Особая привязанность их друг к другу была взаимной. И он горячо любил ее, хотя и скрывал это под грубоватым, мужским юморком. Конечно, он знал о ее заветной, сокровенной мечте. Но когда сестра подросла и все чаще стала торчать у зеркала, внимательно вглядываясь в себя и мечтая о будущем, которое вне сцены уже не представляла, Борька, наверное, оберегая ее от предстоящей боли, проходил мимо и небрежно ронял: «Ну, ты посмотри! Посмотри на себя! С такой-то «тяпкой» и в артистки?! Ты че, сеструха, рехнулась? Это ж как из меня скрипач!» И затягивал у ворота воображаемой белой манишки воображаемую бабочку.

 Борька как в воду глядел. Многое пришлось пережить ей, прежде чем она полноправно поднялась на сцену. В Иркутское театральное училище она поступала трижды, и только на четвертый попала по счастливому стечению обстоятельств. На приемных экзаменах несколько членов жюри не признали внешность Людмилы сценической. Но были и те, кто настаивал на ее зачислении, угадав в ней талант незаурядный. Среди зрителей на просмотре этюдов во время приемных туров была машинистка, которой очень понравилась нестандартная абитуриентка из Ново-Ленинского скита, в отчаянии сплясавшая перед комиссией напоследок (терять уже было нечего!) жгучую цыганочку. Понравилась так сильно, что, отстукивая потом список поступивших в училище, она сделала «опечатку» с ее фамилией. Долгожданный список был вывешен на всеобщее обозрение в коридоре. Опечатку обнаружили поздно. Но не менять же заново список, когда с ним уже познакомились студенты и родители? Это же скандал! Да еще какой! И Людмилу Стрижову приняли кандидатом с испытательным сроком – до января. После новогодних каникул мечта ее жизни, наконец-то, сбылась: она стала полноправной студенткой.

У этой забавной иркутской истории есть продолжение. Вторая серия, так сказать. Любой одаренный актер из провинции мечтает учиться в столице. Мечтала об этом и Стрижуля, которая дерзнула однажды приехать в Москву и подать заявление в «Щуку». Тем более, что ее наставник – Владимир Израилевич Симоновский – учился здесь, на одном курсе со знаменитым актером Александром Калягиным.

Будучи уже народной артисткой, часто встречаясь со зрителями, она с юмором рассказывала о том, что когда-то глубоко ранило ее. По замечательному очерку Татьяны Сазоновой, которая была ей как сестра последние десятилетия жизни, знаю немножко другой вариант этой истории. Но я опишу его так, как запомнила его со слов Людмилы. Возможно, это была ее более поздняя творческая трактовка ушедших событий, хотя суть здесь не в мелких расхождениях, а в главном. Итак…

– Вошла я в зал, где за длинным столом сидят члены жюри: мужчины и одна женщина. Кто в бумаги уткнулся. Кто карандашом о крышку стола постукивает. Видно, что все они уже порядком устали: поступающих до меня прошло перед ними много.

– Ну-с-с, барышня! – спрашивает, наконец, один. – Что вы нам показать хотите?

Смотрю, дама, которая рядом с ним сидела, встрепенулась и голову от бумаг подняла. Модная, вся из себя: в темных очках, ярко накрашена, и перстень с каким-то большим камнем на руке. Глянула на меня, усмехнулась:

– Милочка моя, а вы-то к нам зачем?

Я растерялась:

– Как зачем? Хочу быть артисткой.!

Она брови вскинула:

– Вы-ы-ы?! Артисткой?

 И так она это произнесла, что я не сдержалась, заплакала. Стою, слезы текут. Молчу. Как будто с ног меня сшибли.

– Деточка, – говорит она ласково. – Да вы посмотрите на себя в зеркало хорошенько? Кто же на вас, на та-ку-ую, в театр-то пойдет?

Я аж задохнулась! Вытерла слезы и говорю:

– Ну, уж! Пол Ново-Ленино-то на меня точно пойдет!

Она опешила:

– Ново-Ленино … Это где ж такое?

– Да у нас, в Иркутске!

– Ну, раз вы так уверены в себе… Покажите нам, что вы умеете.

Остальные члены жюри улыбаться стали, взглядом меня поддерживают: «Не робей, сибирячка! Давай! Жги!» А у меня в груди боль такая! Такая боль! Не высказать. Сковало всю и отойти не могу. Так и ушла ни с чем. А ведь я и петь, и рассказывать, и плясать могу…

Думаю, эта расхожая ситуация с удивительным постоянством повторяется в истории нашего русского театра вообще. Вспомним непростой путь к вершинам заслуженной славы таких актрис как Инна Чурикова и Алиса Фрейндлих, отличавшихся «лица необщим выраженьем». Видно, сам Бог в таких случаях испытывает человека на прочность и верность своему призванию. Вот и Людмилу испытывал.

«Но что такое красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» – вопрошал поэт Николай Заболоцкий.

Стрижуля во всем была нестандартной. Даже в расхожем, обывательском смысле нелепо было бы назвать ее по виду «милашкой» или «симпатяшкой». По отношению к ней это было как-то мелковато и неточно. В магнетизме людского притяжения к ней лежало что-то совсем иное, более глубокое, чем впечатление о внешности человека. В любой компании, где она (по ее же выражению) «распускала хвост», пересказывая смешную или житейскую историю, сила ее артистического обаяния была такова, что устоять перед ним не могли завзятые Дон-Жуаны. К тому же она была прекрасно сложена, пластична и музыкальна. В богатой, подвижной мимике ее лица, казалось, была спрятана целая галерея человеческих типажей, и когда она входила в раж, легко изображая их, это завораживало каждого. И все же главное – не в этом. В душе ее мерцал тот самый «огонь в сосуде» – огонь светлой, талантливой личности, который не только поразительно преображал ее саму на сцене, но и в жизни смягчал тех, кто сталкивался с ней.