Со дня опубликования поэмы «Песня о гибели казачьего войска» (1957 год) исполнилось в 2017 году уже шестьдесят лет, а наша критика до сих пор не озвучила идею общепримиряющего начала, представленную в поэме. Когда мы вспоминаем о Павле Васильеве (к слову сказать, достаточно редко), то говорим о расстреле, о лучших стихотворениях поэта.  Поэмы, конечно, упоминаем, но читаем в отрывках. Всё больше «Свадьбу»… Об анализе поэм и речи нет. Я буду оригинальной, и, хотя я знаю наизусть «дежурные» строчки – «Стихи в честь Натальи», но не стану их читать, а обращусь к поэмам, потому что Павел Васильев особенно интересен своим эпосом.

В 11-ть лет в своём первом стихотворении он написал: «На сопки дикие, поросшие густым березняком, на камни острые, седым ручьём разбитые, я свой рассказ принёс»; причём, написал не сразу. Вначале было – «я исповедь свою принёс» – зачёркнуто, потом – «я первый стих принёс» – зачёркнуто, и наконец – «я свой рассказ принёс». Поэт-рассказчик, поэт эпический, не удивительно, что свою первую поэму он начал писать в 18-ть лет (1928-1930). И, конечно, о гражданской войне.

Он в ней не участвовал, но он её пережил, – война началась в 1918 году, когда Паша пошёл в 1-ый класс в городе Петропавловске (Казахстан). Через 10 лет восемнадцатилетний Васильев приступает к поэме. Он знал о войне всё. Разгромили атаманов, разогнали воевод, и на Тихом океане свой закончили поход. И что стало с атаманами – убежали за кордон, или погибли в бою – какая разница? Но был среди пишущей братии тогда один такой, который пожалел атаманов.

 

– Ой, хорунжий, идёт беда,
У тебя жена молода,
На губах её ягод сок,
В тонких жилках её висок,
Сохранила её рука
Запах тёплого молока…

 

На страницах поэмы ожил враг (казак был объявлен врагом советской власти за то, что в гражданской войне стал на сторону белых, царя). Уже потому, что враг живой, его жалко.

Это было бы понятно, если бы сам Васильев был казак. Но доподлинно известно только то, что дед и бабка Васильева батрачили у купца Дерова (он пильщик дров, она прачка). Их сын Николай закончил учительскую семинарию (Семипалатинск). Васильев как потомственный бедняк славит победу Красной Армии в конце поэмы и призывает не жалеть врага –белоказака:

 

– Крепче бери стариков на прицел.

Голову напрочь – и брат и отец.

Песне о войске казачьем конец.

Руки протянем над дымом-огнём,

Песню, как водку, из чашки допьём,

Чтобы та память сгорела дотла,

Чтобы республика наша цвела,

Чтобы свистал и гремел соловей

В радостных глотках её сыновей!

 

В то же время беспощадности к врагу в поэме не ощущаешь. О гибели целого войска – событии кровавом и трагическом Васильев рассказывает, не пролив ни капли крови:

 

– Белогрудый, чалый, быстрый буран,

Чёрные знамёна бегут на Зайсан.

Впереди вороны в тринадцать стай,

Синие хребтины, жёлтый Китай.

Позади, как пики, торчат камыши,

Полк Степана Разина и латыши.

Настигают пули волчий косяк,

Что же ты нахмурился, молчишь, казак?

Поздно коня свёртывать, поди, казак,

Рассвет, как помешанный, пляшет в глазах.

Обступает темень со всех сторон,

Что побитых воронов – чёрных знамён.

 

Читатель остро ощущает отчаяние молодого парня, который бежит от родного дома, от семьи на чужбину. Трагический накал достигает кульминации в плаче по погибшим в кровавой войне:

 

– Синь солончак и звездою разбит,

Ветер в пустую костяшку свистит,

Дыры глазниц проколола трава,

Белая кость, а была голова,

Са́женная на саже́нных плечах,

Пали ресницы и кудерь зачах.

 

Кудерь – принадлежность казачьей прически, так значит автор посмел оплакать наряду с красноармейцами и белоказака?! Этого ему не простили – поэма не была напечатана при жизни поэта. И только в 1957 году в первом посмертном сборнике Васильева мы прочли её. К нам пришла дореволюционная Россия, вовсе не горемычная, как мы все думали, а сытая, праздничная, довольная, со всеми своими сказками и чертовщиной.

 

– Без уздечки, без седла на месяце востром

Сидит баба-яга в сарафане пёстром…

Едет поп по улице, на лошади чалой,

Идут бабы за водой, бегут девки по воду.

По каким таким делам, по какому поводу?

Бегут девки по воду, с холоду румяные,

Коромысла на плечах – крылья деревянные.

 

Купецкая запевка (не без хвастовства):

 

– Там живут по-нашему,

В горнях полы крашены,

В пять железных кренделей

Сундуки окованы,

На четырнадцать рублей

Солнца наторговано!

Ходят в горнях песенки

Взад-вперёд по лесенке

В соболиных шапочках,

На гусиных лапочках.

 

Как сказал В.Ф. Михайлов (Алматы), в поэме «живо и певуче представлена старая «казачья вольница». И это было явно не ко времени – любоваться врагом. Васильев совершенно осознанно лез в драку, но цель его была – разнять дерущихся. Вот он пишет:

 

– Атаман, скажи-ка, по чьей вине

Атаманша-сабля вся в седине?

Атаман, скажи-ка, по чьей вине

Полстраны в пожарах, в дыму, в огне?

 

Вопрос вроде бы риторический – в самом вопросе и слышен ответ: виноват атаман. Но это только на первый взгляд. А если прочесть внимательно поэму…

 

– Лесистый, каменный, полынный,

Диковинный край, пустынный.

Разве что под Кокчетавом верблюд

Кричит,

Разве что идут

Плоты по Усолке,

Разве что на них

Петушиные перья костров речных,

Да за Екатерининском у Тары

Волны разводят тары-бары,

Водяные бабы и Урлютюп

Слушают щучий хлюп.

 

Так тихо, что даже слышен щучий хлюп, и вдруг – всё зашумело:

 

– На гнедых конях летаем,

Сокликаемся,

Под седой горой Алтаем

Собираемся.

Обними меня руками

Лебедиными,

Сгину, сгину за полями

За полынными.

 

Что случилось? А это солдаты революции – «Полк Степана Разина и латыши» пришли из-за Урала и принесли на своих штыках войну в мирные казачьи станицы. Так Васильев заступается за атамана – не он развязал кровавую драку в стране. Известно, что в 1928 году зимой Сталин поехал в инспекционную поездку по Сибири: Новосибирск, Барнаул, Омск. Вождю не понравился ход хлебозаготовок, он кое-кого снял с должности и распорядился ужесточить раскулачивание, ускорить коллективизацию, это положило начало кровавым событиям в Сибири, а затем и повсюду. У Васильева родители уже тогда жили в Омске, и летом 1928-го поэт сам наблюдал погром, учинённый вождём в станице Черлак и др. Тогда же он приступает к поэме «Песня о гибели...» и там появляются строчки:

 

– Не гордись, кулацкий сын, сапогами новыми,

Ой, напрасно кулачьё бьёт песок подковами:

«Што за нова власть така – раздела и разула.

Ещё живы пока в станицах есаулы!...»

 

В ответ звучит комсомольская частушка:

 

– Не желтей, не вянь, камыш,

Выстой под морозами,

Нынче славится Иртыш

Крепкими колхозами.

 

И дальше:

 

– Пролегли в станицы к нам

Новые дороги,

А старые есаулы

Все сидят в остроге!

 

И все довольны вроде бы – и комсомольцы, и сам автор. Но не тут-то было, Васильевский чёрт (в 15-ой главке) «мяучит жалостливые слова»:

 

– Мы, грит, не каторжные,

Это что ж,

Засевай пшеницу,

Овёс и рожь.

Засевай пшеницу,

Овёс и рожь,

Отдавай задаром,

Да это что ж?

...

Почему, откуда,

Как это так–

Для советской власти

Всякий – кулак?

 

В многоголосье поэмы автор в открытую (устами чёрта) говорит о грабительском раскулачивании и о произволе властей в отношении беззащитного крестьянства. Цель всех этих иносказаний – примирить непримиримое. По сути, восемнадцатилетний автор, заступаясь за атаманов и кулаков, выдвигал в поэме идею национального согласия, и только сейчас мы начинаем это осознавать. А тогда васильевское «и нашим, и вашим» казалось издевательством. Надо было любить красных, а белых ненавидеть – Васильев нарушил правила игры: он любит всех. Он любит красноармейцев и считает, что им принадлежит будущее:

 

– Видишь, в походной кружке

Брага темным-темна.

Будут ещё подружки,

«Яблочко» и веснушки,

Яблони и весна!

 

С другой стороны, поэт жалеет белоказака – старая казачка убаюкивает дитя:

 

– Спи ты, моё дитятко,

Маленький-мал.

Далеко отец твой

В снегах застрял,

Далеко-далёшеньки вдалеке,

Кровь у твово батюшки на виске.

 

Павел Васильев (строго по Пушкину) «Милость к падшим призывал» и за это был наказан: и без того короткую жизнь прожил изгоем с клеймом кулацкого поэта и политического врага. Расстреляли его в 27 лет. Но стих его – ликующий и дружелюбный – остался с нами: рукописи не горят!

 

– Жёлтые пески, зелёные воды,

Да гусями белыми пароходы.

Да в низинных травах жирные птицы,

Да сытые, вольные казачьи станицы,

Да к гармоням старым новые припевки,

Да золотокожие жар-малина девки.

...

Щок, щок, щибащёк,

Щто такое, паря?

Курщавенький казащок

За мною ударил.

Я берёзу белую

В розу переделаю,

У мово у милого

Разрыв сердца сделаю.

А не сделаю разрыв,

Пойдём с милым на обрыв –

Иль в реке утопимся,

Иль в хлебах укроемся.

 

Конечно, автора частушек устраивал второй вариант – иль в хлебах укроемся, он очень хотел жить – жить долго и счастливо. А для счастья он просил совсем немного: дать ему возможность писать стихи. Но, не дали! Оборвали на полуслове...

«Расстрелянный на взлёте» – так и назвал одну из статей в своей антологии «Строфы века» Евгений Евтушенко. В ней он пишет, что Павел Васильев в своих стихах перешёл от трагизма «убиения людей людьми» к христианской молитвенности, убеждающей в необходимости «убережения братства  как единственного самоспасения». И сделал этот переход поэт очень скоро – в 1933 году он написал поэму «Соляной бунт», от жестокости которой читатель содрогнулся, а через два года в 1935-м, появляется стихотворение «Прощание с друзьями», где Васильев просит у всех прощения:

 

– Друзья, простите за всё,

В чём был виноват...

 

Он готов нести свой крест:

 

– Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной – я еду

Собирать тяжёлые слёзы страны.

 

Более того, он верит в счастливый конец:

 

– Будет вам помилование, люди, будет,

Обо мне ж, бедовом, спойте вы…

 

Но мы ещё не спели о нём – долго собираемся.