Больше всего в матери Генку раздражало то, что умела она всем нравиться. Восьмого марта хоть телефон отключай. Звонки с утра до ночи. В прошлом году в женский день отстояла с половой тряпкой в руках и с телефонной трубкой у уха целый день, с десяти утра до десяти вечера. Это называется, "хотела быстренько пол обтереть". Да так и не сподобилась. Чаю не дали попить. Звонок за звонком. Все поздравляли да нахваливали. Лицо у матери светилось так, что непременно хотелось ей что-нибудь гадкое сказать, чтобы улыбка блаженная с физиономии слетела. Как глупая, не понимает, что люди льстят, потому как что-то с неё поиметь хотят. Генка хотел за провод дёрнуть, но потом передумал. А то ещё чего доброго торты, что два дня пекла, в помойку выбросит. За ней последнее время такие дурости замечались.

Его, Генку, в день рождения, кроме матери да Сеньки, никто не поздравит. А кому и поздравлять? Одноклассники — в упор не видят, словно не помнят его. Нынче тенденция такая: знаться с преуспевающими. Бывшие дворовые друзья тоже дистанцию держат. Банальной фразой отмазываются: "Извини, Ген, с головой в делах. Сам понимаешь — семья". А бабы ему на дух не нужны. Ненавидит он всё их женское отродье! Столько в них гонору, что не знаешь, как слово за слово зацепить. Всё им принцев подавай! Чтобы шоколадки с орехами и сумочки из крокодильей кожи! Сча-а-ас! Раскатали губу! Мать — туда же!. Только и слышишь: "Сеня! Посмотри, какие мне дядя Саша цветы принёс!". Отец тоже ее, бывало, на руках по квартире носил. А она?! Через два года и думать про него забыла. А батя, дурак, за каждое грубое слово в материн адрес кулак ему к носу подносил, мол, не прекратишь это дело — понюхаешь, чем пахнет... Была бы его, Генкина, воля, он бы все бабье в резервации упрятал, чтобы не болтались под ногами, не мешали жить роду человеческому.

Добром вспоминал только бабушку по материной линии. Она умерла, когда ему было шесть лет. Сеньки тогда ещё и в помине не было. Бабушка с дедушкой жили в деревне. Забирали его к себе на всё лето. И дед, и бабуля души в нём не чаяли. Сказки, которые ему читала бабуля, песни, какие она ему пела, Генка помнил до сих пор. Как-то по радио услышал: "Живет моя отрада в высоком терему…"  — аж комок к горлу подступил. Бабулина любимая. Ох, и голос у нее был! Запоет — мурашки по коже. Приезжая к ним в город в гости, бабуля не позволяла отцу наказывать его шлепками.  "Упаси тебя Бог, Стёпушка, ребенка бить рукою! Силы в тебе много, не заметишь, как в гневе парню рёбра переломаешь! Потом сам наплачешься! А уж если на то пошло, дитя за непослушание нужно с улыбкой тонкой вицей "ласкать". Однажды, укладывая его спать, она сокрушенно посетовала: "Двадцать лет в яслях отработала, скольких детей вынянчила, но такого сложного ребенка в своей жизни не встречала! Ох, и хватишь ты с ним горя, доченька!". Генка хотел взбунтоваться и спросить бабулю: "Почему?!", но веки слиплись, и язык никак не хотел шевелиться. А потом забыл. Всплыло в памяти только сейчас.

Насколько помнил себя в ту пору Генка, просыпался он всегда с плохим настроением. И бабушка приводила его в добрые чувства строгим голосом: "А ну-ка, прекрати капризничать! Что за моду взял? Ещё глаза продрать не успеет, а уж губы кривит!". Стоило Генке простыть и затемпературить,  у него начинались такие галлюцинации, от которых волосы шевелились на голове. И он от страха забирался на шкафы и комоды. То пианино, купленное от соседей ему для будущих музыкальных занятий, начинало скалить на Генку  белые зубы клавиш, то с люстры к нему на постель падали какие-то огромные  пауки, то под одеяло заползали черные змеи. Он дико орал, и бабушка, набрав в рот крещенской воды, прыскала ею на него и крестила, приговаривая: "Святой крест к Геночке, а нечисть — от него!". И это помогало. И хоть он еще долго продолжал озираться и вглядываться в углы комнаты, видения не повторялись, и страхи отступали. Одно сильно тревожило бабушку, что рос он не крещёным. "Господи! — вздыхала бабуля. — Что за ребенок?! Стоит только договориться о крещении, он тут же заболевает". Генка это тоже хорошо помнил: то ангина, то дизентерия, то ветрянка… Короче, как говорила бабуля: "Не понос, так золотуха!". Ни один микроб, ни одна зараза мимо не пролетала. А после смерти бабушки идея его крещения как-то сама собой отступила на задний план. Отец был закостенелый атеист. Мать рвалась на куски на всяких общественных работах. Какие-то «зелёные патрули» устраивала, митинги в защиту окружающих город лесов организовывала. Все — люди, как люди, а ей больше всех надо! В детстве окрестить его не удалось, а потом не в том возрасте был, чтобы кто-то помимо его воли мог напялить на него дурацкий крест. Словом, пронесло! После смерти бабули как-то очень уж быстро умер и дед. Мать говорила, что бабушка его очень любила, потому и забрала к себе. Дедушки по отцовской линии у Генки не было. А бабушка жила где-то далеко, на Украине, куда Генку не возили из-за какого-то дядьки-уголовника. Не возили — и ладно. Генка от этого не страдал. И когда мать отца умерла, родителей больше всего тревожил этот дядька. Генка часто слышал разговоры о нём. Но не вмешивался. Ему не было дела до этих родственных уз. Тем более, что во время ссор мать частенько упрекала, что он, Генка, якобы, вобрал в себя все генное наследие незнакомого ему дядюшки.

Упрёков материных Генка не выносил. Сделает для него что-нибудь хорошее — и упрекает потом. И эти упрёки её оседали на дне Генкиной души ядовитым слоем. Делаешь добро, так делай бескорыстно, не требуя похвалы и почестей. Книжки философские читает, а простой истины этой постичь не может. А потому обо все её подарки хочется ноги вытереть и на липовую добродетель эту с высокой вышки плюнуть.

Почувствовал, что снова начинает заводиться. И что у него на неё такая злость идёт? Что ни скажет, что ни сделает, — для него, Генки, что красная тряпка для быка. Так и хочется в ту сторону свои острые рога развернуть, как у буйвола на той картине. Кстати, так и не выбросил на помойку. Переехала картина на новую квартиру. Но на стену не вешал. Стояла за шкафом в углу. Может, кому загнать удастся.

Вспомнился один эпизод из детства. Пошли они с бабулей в лес за черникой. Она быстро так трехлитровый бидончик набрала, а у него в игрушечном пластмассовом ведёрке ещё и дно не закрылось. Черника - ягода мелкая, липкая, красящая, в руках так и мнётся. А та, которая покрупнее, сама в рот просится. С горем пополам насобирал полпосудины. Стал через еловую коряжину перелезать и просыпал всё в мох. Такая досада взяла, что принялся  злосчастную ягоду ногами топтать. Тут и бабуля подоспела, стоит, смотрит на него и головой качает:

— Ах ты, недоумок этакий! Ведь ягоду со мха собрать легко можно было!

А ему не успокоиться, знай, глотку дерёт, ногами топает. Крестит его бабуля да молитву шепчет. И зло, как вода, всё в мох ушло. Пошмыгал, пошмыгал носом и послушно дал бабуле руку. С миром домой побрели.

Горько вздохнул. Видно, у неё на нечисть управа была. Эх, бабуля! И что ты так рано на тот свет ушла?!

Сосед по гаражу, дядя Фёдор, его как-то спросил: "За что ты так мать ненавидишь?". Он, Генка, так опешил, что чуть не задохнулся. Вот даёт! Вот выдумал!  И долго эта фраза из головы не выходила. Идиот! Да он бы, Генка, за мать, не задумываясь, жизнь свою отдал! Сколько раз мысленно себе представлял такую картину: мать, больная и беспомощная, лежит  в постели, а он, Генка, ей бульончики варит, с ложки поит. А то ещё, как наяву, привиделось: на мать налетают хулиганы, она кричит, зовёт на помощь. И тут он, Генка, откуда ни возьмись, в гущу своры врывается и раскидывает их направо, налево. А в свете фонаря уже  блестит предательский нож. Он чувствует в спине острую пронизывающую боль. На снег стекают капли густой крови. Хулиганы разбегаются, кто куда. Он медленно падает прямо в объятья матери. Она рыдает от отчаянья, зовёт людей на помощь и целует его, целует, целует…

Давно уж не слышал он от матери ласковых слов, не ощущал на себе прикосновений ее нежных рук, не ловил на себе любящего взгляда. И только во сне часто видел себя маленьким: то она теребит его волосы, то он бежит к ней навстречу с распростертыми в стороны руками, то осторожно целует её приятно пахнущие щеки. После таких снов долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь закрепить в памяти сладкие эти видения. И никак не хотелось возвращаться в реальную жизнь. Чаще всего вспоминался один вечер в деревне. Сеньки ещё не было и в помине. Они с матерью ложились спать. Укрытый одеялом до подбородка, он наблюдал за тем, как она причёсывает  волосы. А она вдруг замерла и даже затаила дыхание.

— Сынок, слышишь?!

Генка повернул ухо к окну. В дурманных зарослях черёмухи щёлкали соловьи. Но взгляд матери был устремлён куда-то поверх деревьев, откуда доносился какой-то странный гул. Сначала Генка подумал, что так жужжит пчелиный рой. Потом странный гул стал походить на звучание органа. Чем больше прислушивался он к этому звучанию, тем сильнее и трепетнее билось под футболкой сердце.

— Мам, что это? — одними губами произнёс он.

— Ангелы поют! — прошептала в ответ она, смахивая со щёк непрошеные слёзы.

Столько времени длился тот божественный концерт, трудно сказать. Скорее всего, время остановилось, чтобы не нарушить неповторимую гармонию. В ту ночь Генка заснул с открытыми глазами.

Всякий раз потом, возвращаясь в деревню, тянул ухо, прислушиваясь к шуму ветра и листьев за окном. Всё надеялся снова услышать чудное пение. Но скоро уразумел: такое выпадает человеку в жизни не часто.

С появлением Сеньки от родителей он отдалился, и довольно резко. Иногда мать пыталась прижать его к себе, поцеловать в голову, но он отстранялся, всем видом своим показывая, что "телячьи нежности" ему ни к чему. Позволял матери себя трогать только тогда, когда она стригла ему волосы. От нежного прикосновения её рук по позвоночнику начинали бегать мурашки. И наваливалась дурманящая дрёма. Он мог бы сидеть вот так часами, чувствуя рядом её тепло и сладковатый запах духов.  Он никого не любил так сильно, как мать. Бывало, вскрикнет она, порезав ножом палец,  у него тут же все внутри заледенеет, словно не палец, и не матери, а ему руку отрубили. А потому начинает орать на неё: "Зато просила, чтоб наточил ножи!" И понесёт в том же духе, не остановиться. От стыда за свой страх, от горечи за её оплошность. А этот дядя Фёдор: "За что так мать ненавидишь?" Что он  в этом понимает?! Да он, Генка, ради неё и на свете-то живёт! На черта бы ему такая жизнь нужна, если бы не мать. Да в его жизни с дедом, бабулей да матерью всё самое светлое связано!..

Задумался. Странно как-то все получается. Выходит, мать права: кого любим сильнее, тому делаем больнее. Для него она чуть ли не святая. А потому любые, даже самые мелкие, недостатки её и слабости — для него, что острый нож. Всем и всё простить может, только не ей. И почему-то вспомнилась Таська, соседская девчонка, что жила в деревне рядом с бабулиным домом. Она была старше Генки года на три. Из каких канав только мать свою не вытаскивала. Родители пили по-чёрному. Каких мужиков только мать в дом не водила, при живом-то муже. Напоит его и таскается со всеми, благо магазин винный рядом, а возле него мужики толпами. Домашние дела все на Таське: и дом натопить, и картошки себе сварить, и блевотину их из углов убрать. А когда комиссия к ним пришла из какого-то попечительского совета, Таська так всё обыграла, комар носа не подточит. В доме полы намыты, родители чинно чай пьют, Таська уроки зубрит. Покачали головами да и убрались восвояси. И, что самое главное, мать, когда трезвая, так Таськой помыкала, бабуля с дедулей диву давались, а Таська хоть бы слово в ответ. Скажи ей о матери грубо кто, таким взглядом смерит, будто перед ней враг заклятый. Где-то она сейчас? Вроде, говорили, замуж вышла в шестнадцать лет, ребёнка завела. Уехали с мужем куда-то. Родителей уж давно нет в живых. В доме крыша провалилась. Таська в деревню больше не приезжает. Мать родительский дом тоже продала, дачу с отцом купили, а то ездить далеко. Он, Генка, вообще-то в душе против был, но вслух своих соображений не высказывал. Кто его слушать будет? А сейчас бы с удовольствием в деревне жить стал.

Перед глазами ожил бабулин дом. Большой, приземистый, с просторными комнатами, что по кругу переходили одна в другую. В последней, что смотрела окнами в поле, они с матерью спали. Двери белой краской выкрашены, на окнах задергушки в горошек, горшки с цветами на подоконниках: столетник, герань... Бывало, бабуля листок герани в руках разотрёт и в ухо ему сунет, как только в ухе у Генки постреливать начнет. Помогало. В одной из комнат в углу стояла печка-лежанка, на которой они с дедом ноги грели. В кухне — стол большой, широкий, покрытый клеенкой, посреди стола — самовар. Он, Генка, для самовара шишки собирал. Сени в доме тоже просторными были, с яркими полосками половиков. В сени даже летом жара не проникала. Но особую ценность, конечно же, представляла дедова мастерская. Каких станков там только не было! Инструменты по бревенчатым стенам ровненько висели, как в музее, только подписей под ними не хватало: "Пила лучковая", "Станок токарный по дереву с ручным приводом", "Коловорот обыкновенный". Генка вздохнул. Куда всё делось? Вместе с домом продали? Раньше над этим как-то не задумывался, а сейчас частенько в голову приходило.

И от воспоминаний этих на душе стало так тепло и уютно, будто на дедовой лежанке погрелся.