В начале лютой зимы 1938 года Анна с Иваном попали в число спецпереселенцев отправляемых в Верхнюю Салду, где в то время расширялось производство металлургического и алюминиевого заводов, и требовалась рабочая сила на торфянике и лесоповале.

Их снова поселили в бараки, в десяти километрах от города, бытовые условия здесь были точно такими, как и в Ирбите. Помещение барака было разделено дощатыми перегородками на отдельные комнатки.

Иван сначала работал на торфоразработках, но вскоре упросил перевести его на лесоповал, чтоб быть рядом с Анной. Мужчины заготавливали деловой лес, а женщины рубили сучки, пилили, кололи и укладывали то, что шло на дрова, в поленницы. Каждой работнице требовалось напилить, наколоть и сложить в поленницу за смену по пять кубометров дров. Отношение начальства к кулакам было везде одинаковым – нещадная эксплуатация врагов народа. Ссылка в Верхней Салде не была исключением, но самым отвратительным было то, что в любом спецпоселении находились рьяные пособники властям, причём из своих же – раскулаченных, именно таким и был не так давно назначенный мастер Мингалёв.

Озлобленный человек с чёрствым сердцем, желая выслужиться перед руководством, зачастую разваливал поленницы, если ему казалось, что они недостаточно плотно уложены, осыпая женщин отборным матом. Несчастным обмороженным рабыням со слезами приходилось укладывать дрова вновь. За невыполнение норм выработки следовало неукоснительно понижение и без того мизерной заработной платы, так как удерживалось 25 процентов на содержание обслуживающего спецпоселение персонала. Кроме того, порой вместо денег выдавали облигации, мужики горько шутили: добровольно-принудительно подписался на оклад. Поэтому усердие мастера грозило голодом семьям, и в душах возрастало возмущение.

Тот день выдался особенно морозным, бригада из пяти женщин, утопая в снегу по колено, старалась как можно больше работы сделать до обеда, чтобы вечером, до прихода мотовоза, подольше погреться у костра. Подолы юбок заледенели и били по ногам острыми кромками, руки не гнулись от усталости и холода, когда третья поленница была готова. Только женщины столпились у костра, так сразу, как чёрт из-под земли, появился мастер:

– Что, шалавы, прохлаждаетесь? Чего ручки опять сложили?!

– Зачем кричишь, мы пятнадцать кубов уже заготовили, – возразила одна из женщин. – Промерь, ровно пятнадцать кубов.

– Это у кого тут голосок прорезался? Каких пятнадцать, тут и десяти-то нет! – заорал Мингалёв и замахнулся на неё.

– Не смей! – перехватила его руку Анна, – вон наши мужики-то идут, – добавила она многозначительно.

– Ах ты, сволочь… – налился кровью мастер и бросился разбрасывать ногами поленницы. – Всех лишу зарплаты, а тебя, сука, в первую очередь! – однако завидев мужиков, он вскочил на коня и промчался мимо них в делянку.

Впереди всех шагавший мужик развернулся и пошёл следом. Мужчины, помогли женщинам уложить дрова и наспех перекусив, потянулись на работу. Вдали рухнуло дерево, эхо, точно выстрел, отдалось по лесу, а навстречу летел конь без седока. Иван сумел поймать его за уздечку и осадить. На краю делянки, на только что поваленном стволе, курил мужик:

– Вот… мастера лесиной убило… – сказал он равнодушно.

– Несчастный случай. На всё воля Божья! – ответил Иван, обведя собравшихся взглядом. – Валите быстро соседние стволы.

– Ты, Ваня, поезжай, сообщи начальству… о несчастном случае! – сказал кто-то из мужчин.

Разбирательство было недолгим, поскольку такое в лесу случается, если не быть осторожным. Лесозаготовка – опасное производство.

***

Минула длинная, как бесконечная дорога, зима, пропорхнула весна лёгкой ласточкой, и Анна почувствовала, что ждёт ребёнка. Иван рад был этому известию:

– Дети – радость, Нюронька! – сказал двадцатисемилетний отец. – Вырастим!

Хлопот с маленькими детьми было больше чем достаточно. Саша рос избалованным, пока родители были на работе, они с сестрёнкой Верой оставались под присмотром старушек в бараке. Женщины часто жаловались на его непослушание, когда ему запрещали гулять, четырёхлетний шалун заявлял: «Я тебя, старуха, вовсе и не слушаю!» – и убегал на улицу. Все облегчённо вздохнули, когда Анна в связи с предстоящими в скором времени родами перестала работать.

Декабрьским днём она вышла в магазин, оставив детей на короткое время одних. Сашу давно привлекал небольшой сундучок, закрытый на замок. Мальчик взял отцовский топор.

– Тяжёлый какой, – пыхтел малыш, стараясь подтолкнуть острие в зазор под крышку. – Вера, иди сюда! – Вдвоём им удалось приподнять крышку, и образовалась щель. – Там горох! Доставай, Вера, – сказал проказник. Кроха наклонилась головкой к отверстию, но тут топор сорвался и рассек девочке щеку. На истошный крик сбежались соседи:

– О, Господи! Нюра-то где?

Саша прижимал полотенце к личику сестры и всё повторял:

– Не плачь, не плачь, Вера, не плачь…

Анна ещё на улице услышала детский крик и кинулась в барак. Она не сразу поняла, что произошло, так как оба ребёнка были в крови. Кто-то позвал врача и девочке тут же наложили швы, этот шрам – памятку от брата – Вера будет носить всю жизнь. Анна же ещё не раз будет вздрагивать и проливать слёзы от выходок сына.

Вечером 19 декабря 1939 года родилась девочка, прямо перед приходом Ивана с работы. Анна рожала одна, отправив детей к соседям.

– Ты, папка, не входи сразу, погрейся маленько с мороза, тут у нас доченька родилась… – сказала она, заслыша его шаги по коридору. С этого момента она так и стала его всегда называть – «папка».

– Как родилась? – опешил Иван. – А ребятишки-то где?

– У соседей, пусть пока там побудут, – после долгой паузы ответила Анна.

– Плохо тебе, Нюронька? – спросил через дверь Иван и, не дождавшись ответа, добавил. – А мне-то как плохо… – он остро чувствовал её боль и сострадал, не зная чем помочь в этой ситуации.

Сосед налил стакан водки:

– На-ка, Ваня, полегчает!

Иван залпом выпил.

– Налей ещё! – и осушил второй. – Девочка… А день-то какой! В одно число с Верой родились 19 декабря! Надежкой, стало быть, будет… Надеждой!

В маленькой комнатушке пятерым было тесно. Комендант распорядился переселить семью в более просторное помещение, служившее в своё время кухней, когда барак не был ещё поделен на отдельные комнаты. Здесь стояла большая кирпичная печь, Иван смастерил топчаны, лавки, стол, и они стали обживать новое место.

Мало-помалу жизнь на новом месте налаживалась. За десять лет ссылки люди приспособились к экстремальным условиям, которые им уже не казались ужасающими. Бывало, что спецпереселенцы отмечали какие-то праздники, а Иван любил выпить, попеть песен и поплясать, поэтому с радостью принимал приглашения, тогда как Анне, матери четверых малолетних детей, было совсем не до развлечений, однако она не перечила мужу. Если она не знала даже вкуса спиртного, то Иван выпивал много, но хмель, казалось, не брал его вовсе. Молодой могучий организм с лёгкостью и без последствий справлялся с алкоголем. Кроме того, Анна знала, что в любой момент может шепнуть ему:

– Пойдём, папка, попроведаем ребятишек и вернёмся.

Когда они приходили домой, ни о каком возвращении и речи не было, Иван сразу забывал о весёлой компании, окунувшись в покой семейного тепла. Отдав дань душевной песне, и выплеснув накопившуюся энергию в лихой пляске, он отдыхал дома, точно корабль, вернувшийся в тихую гавань.

Анна вновь ждала ребёнка, когда нагрянула война. И снова в декабре, только 3 числа 1941 года, родилась Любушка.

– Вера с Надеждой есть, пусть Любовь будет! – сказал Иван.

Однако имя не оказалось пророческим ни для родителей, ни для ребёнка. Посёлок наполнился эвакуированными людьми из Москвы, Подмосковья и Ленинграда, среди которых оказалось немало проституток. Женщины лёгкого поведения, так называла их тактичная Анна.

 Познав женщин, искушенных в тонкостях интимной жизни, Иван потерял голову, забыв и о семье, и о своей любви к жене. Временами он одумывался и просил у неё прощения, но при первом удобном случае отправлялся в разбитную компанию, окунаясь в грех с головой, точно в омут. Анна в это время выбивалась из сил, чтоб прокормить детей. Вскоре их семью, как и многие другие, разделили – женщин с детьми переселили на восьмой посёлок, около металлургического завода, а мужчин и наиболее работоспособных женщин оставили в Берёзовке, на третьем посёлке.

Беда не приходит одна. Летом 1942 года Анна с сыном пошли в магазин, по дороге взяли у знакомой бутылку раствора каустической соды для стирки. Она поставила бутылку в сумку и подала Саше:

– Подержи, сынок, – а сама направилась к прилавку, но дойти не успела – раздался дикий крик ребёнка. Решив, что в бутылке вода, он глотнул ядовитой жидкости. Врачи в Верхней Салде были бессильны что-либо сделать и направили в Свердловск. Там установили, что повреждён пищевод и предложили сделать отверстие в желудке, чтобы кормить ребёнка через трубочку, в противном случае мальчика ждала голодная смерть. Иван не дал согласия на операцию.

Саша таял на глазах, глотать пищу он не мог, говорил слабым шёпотом. Анна старалась покормить других детей кратче, когда он спал. И однажды он прошептал:

– Мама, ешьте при мне, не прячьтесь, я больше не хочу кушать…

Душа Анны вновь томилась, попав в сложнейшую ситуацию: у семимесячной Любушки началась дизентерия, двухлетняя Надя не ходила на ножках, страдая рахитом, а Саша угасал день ото дня. Только одна четырёхлетняя Вера была здоровенькой и тихонько сидела в своём углу.

Отчаянью матери не было предела, а муж, приехав ненадолго после долгого отсутствия, собирался на очередную гулянку. Покидать предписанное для проживания место без заявления и письменного разрешения поселенцы не имели права, поэтому приезды его были крайне редкими – один раз в два-три месяца, но он не желал даже это время посвящать семье.

– Что же ты делаешь, папка? А если я начну гулять? Брошу вот ребятишек и пойду, – сказала Анна, с обидой глядя на прихорашивающегося мужа.

Иван расхохотался:

 – Да кому ты нужна, с четырьмя детьми – на себя посмотри! Только и умеешь, что рожать, – прозвучали жестокие слова.

Иван вышел, хлопнув дверью, однако желание повеселиться пропало. Он купил две бутылки – свою обычную норму и вернулся, приведя незнакомого человека. Анна молча наблюдала, как мужчины разлили по стаканам водку. Она не любила в доме чужих людей, особенно распивающих спиртное.

Это он специально сделал, чтоб досадить мне, неужели не видит в каком мы положении сейчас… – думала она – Да пропади всё пропадом! Устала! Не могу больше!

Посторонний мужчина выпил и огляделся.

– А что у вас с парнем? – спросил он, обратив внимание на Сашу.

– Да каустиком отравился, сказали, что помрёт, – ответил Иван, низко опустив голову, – совесть его всё-таки мучила.

Мужчина осмотрел Сашу:

– А сколько времени он уже не ест? Пить может?

– Да больше трёх недель уже прошло, а пою его помаленьку водичкой с ложечки, больше ничего проглотить не может, – вскочила с места Анна. – А вы кто?

– Я хоть и ветеринар, – продолжил мужчина, – но, думаю, можно парню помочь. Вы маслица сливочного ему давайте помаленьку, не должен ещё кишечник совсем слипнуться, а вот кадык уже никогда не будет работать, сожжён, – и погладил Сашу по головке. – А ты, мужик, держись, сперва шибко больно будет. Вот так ручкой будешь нажимать на горлышко, и глотать сможешь.

– Давай, Иван, плесни ещё, да и пора мне, – присел он к столу.

– Давай…

Проводив за дверь мужчину, Иван точно очнулся:

– Нюра, прости, я всё сделаю, Нюра! – обнимал он колени жены.

– Встань, папка, – ответила тихо Анна, отведя взгляд, и поспешила к детям.

Несмотря на то, что все продукты выдавались по карточкам, на другой день Иван каким-то немыслимым образом раздобыл целый килограмм сливочного масла. По крошечке он стал давать его сыну, масло таяло, находило дорогу по пищеводу и дальше. В желудке и кишечнике ребёнка начались нестерпимые боли, от которых он катался по постели, задыхаясь, и хрипел. Видеть и слышать это было невыносимо. Анне захотелось немедленно прекратить это, как она считала, издевательство:

– Папка, хватит! Оставь его! – закрыла она сына руками.

– Уйди, Нюра! Не доводи до греха! – сверкнул глазами Иван, отбросив её в сторону, и вновь, с матерками, насильно заставлял сына открывать рот и вкладывал малюсенькие горошинки масла.

– Дай хоть маленько ему отдохнуть… и сам отдохни, – положила Анна руку ему на плечо. Иван повернулся, измученное лицо было покрыто слезами, и она поняла, какой душевной боли ему это стоило. Она обняла мужа, сразу простив ему всё. Саша тоже немного затих, перестав метаться, только стонал.

– А с Любкой-то что? – обратил внимание отец на младшую дочь.

– Да понос у Любушки начался вчера, сегодня уже с кровью ходит… перемрём скоро все тут… – залилась слезами Анна.

Услыхав своё имя, девочка поползла было к родителям, но круто изменив направление, направилась к лавке и, дотянувшись, встала на ножки.

– Не помрём! К житью, так выживем! – засмеялся Иван. – Молодец, Любка! Вот так! По-нашему – по-родионовски!

Он весь день занимался детьми, метался от одного ребёнка к другому. Любушку поил отварами из трав и коры дуба, Саше продолжал давать масло, мальчик уже не противился, видимо боли понемногу утихали. Утром, собираясь на работу, сказал:

– В следующий раз привезу муравейник, надо попробовать полечить Надежку нашим способом.

Снова Анне показалось, что засветился лучик надежды на нормальную семейную жизнь. Вера играла с Любушкой, водила её по комнате, держа за ручки, Надя, как обычно, улыбалась голубенькими, как у отца, глазками, а Саша попросил кушать. Анна сварила овсяный кисель, и мальчик стал учиться глотать, подталкивая содержимое каждой ложки рукой, надавливая на горлышко:

– Мама, я хлебушка хочу, или картошки…

– Нельзя, сынок, тебе пока хлебушка, а вот картошечку вечером дам, ты потерпи ещё маленечко, мой ненаглядный, нельзя сразу, – гладила по голове сына Анна, не веря своим глазам, мысленно благодаря человека, указавшего путь из, казалось бы, безвыходного положения.

На малолетних детей в войну выдавали карточки на манную крупу. При получении Анна не досчиталась талонов.

– У меня же четверо детей. На Сашу дайте тоже.

– Живой, что ли? – удивилась женщина из конторы. – Не верю! Приведи сначала!

– Не может он пока ходить, слабенький ещё. Пожалуйста! – умоляла Анна. Женщина посмотрела на многодетную мать, которая сама едва держалась на ногах, и сжалилась:

– Возьми, но если в следующий раз не приведёшь – пеняй на себя! И справку от врачей принеси.

Саша быстро шёл на поправку и вскоре уже шалил по-прежнему. Анна отдавала ему всё самое питательное, что имелось под рукой, сама же почти ничего не ела. Она смешивала манную крупу с сахаром и варила на воде детям кашку, или похлёбку из лебеды, раздавив в ней пару картофелин. От полученного на семью пайка хлеба, она отрезала кусочек и прятала, на следующий день – отрезала кусок в два раза больше, вчерашний скормив детям, и таким образом к приезду мужа накапливалась целая буханка хлеба.

Со спокойной совестью Иван съедал хлеб, не замечая, что жену от голода уже ветром качает, и отправлялся развлекаться. Однажды она попыталась его остановить, всё ещё надеясь образумить мужа, и тогда он впервые ударил её:

– Никогда не перечь мне! Не лезь под горячую руку! – и хлопнул дверью.

Анна остолбенела. Вот всё и закончилось. Больше ждать нечего и надеяться не на что, говорила она себе. Дети живы и ладно, только одной мне их не поднять… Она по-прежнему копила для него хлеб, отрывая от себя последнее, и думала только о детях, предоставив мужу полную свободу.

Ещё через месяц Анна повела Сашу в больницу за справкой. Краснощёкий мальчик стоял на пороге, склонив на бок голову, и улыбался доктору. На результат чудесного исцеления сбежался посмотреть весь персонал больницы:

– Как же ты смогла его поднять? – изумились врачи.

– Добрый человек помог, – ответила Анна.

– А говорить, говорить он может? Чем лечили? – вертели они Сашу из стороны в сторону.

Мальчик вырвался из чужих рук и спрятался за мать:

 – Папа лечил, больно… Мам, пошли… – начал он теребить подол юбки матери.

Не заходя в контору за карточками, Анна повела Сашу домой, силы оставляли женщину. Вот дойду, отдохну маленько и схожу за карточками, твердила она себе, держа сына крепко за руку. Когда она прилегла на топчан, по комнате закружились разноцветные круги…

– Ма-а-ам, когда кушать будем, – услыхала мать, придя в себя. Саша тянул её за руку.

– Скоро, сынок, скоро! – поднялась Анна. – Ты посиди с девочками, я быстренько сбегаю.

Она вышла на улицу и, держась за забор, направилась в контору. В глазах рябило, свет то пропадал, то появлялся, холодный пот струился по лицу, ноги стали ватными и не подчинялись, но она шла вперёд. Когда забор закончился, и пришлось от него отпуститься, Анна сделала всего один шаг и разноцветные круги снова закружили вокруг неё хоровод…

***

Её нашли возвращающиеся с работы люди, и вызвали скорую помощь. Врач не обнаружил пульса и, вздохнув, распорядился:

– Готова, в покойницкую!

Около суток, находясь в холодном подвале, она не приходила в себя, потом, как из-под земли, стали доноситься размытые мужские голоса:

– Много покойников вчера привезли, вряд ли управимся… Её взяли за руки, за ноги и положили на носилки. – Смотри-ка, не окоченела… – Анна пыталась что-то сказать, но получился только слабый стон. – Туды-т-твою мать! Чуть живую не закопали! Давай-ка скорей её в палату! – услышала мученица и вновь потеряла сознание.

***

– Ну, со вторым рождением тебя, голубушка! – наклонился над Анной старенький доктор. – Подкормим… переливание крови сделаем… Нарожаешь ещё кучу ребятишек, – ласково говорил он, прощупывая лимфоузлы на шее Анны.

В палату вошёл Иван, пышущий здоровьем. Лесорубов кормили неплохо, выдавая усиленный паёк. Тяжёлая, но привычная работа на свежем воздухе была тридцатилетнему мужчине только на пользу. Доктор не спеша снял очки и оглядел его с головы до ног:

– Что же вы, батенька, довели жену до такого состояния? – и, не получив ответа, качая головой, вышел.

Иван робко стоял у двери:

– Нюра, пусть возьмут у меня крови сколько надо, только поправляйся скорее.

– Дети, папка, с кем? – её бледное, исхудавшее лицо не отличалось от серой подушки, только в усталых карих глазах повис вопрос.

– Меня на два дня отпустили, найду кого-нибудь… выздоравливай, – он так и не посмел подойти ближе.

– Иди к ребятишкам, – отвернулась от него Анна.

Почему я не умерла? Господи, зачем, для чего ты сохранил мне жизнь? Все муки разом бы и закончились. Не хочу, чтоб мне вливали его кровь. Не хочу! 

Перед взором вставали вечно голодные дети, лоснящееся лицо мужа, искривлённое насмешкой лицо его молоденькой любовницы. У Анны началась горячка, температура подскочила до 40 градусов, медсестра позвала врача.

– Та-а-ак… – протянул доктор. – Что у нас случилось, голубушка? Почему температурим?

– Не хочу его дикую кровь! – ответила Анна, впалые глаза женщины полыхали огнём.

Доктор присел на койку и взял за руку:

– Не расстраивайся, нет причин! Кровь мужа тебе не подходит, потому что у него другая группа, никто и не собирается тебе её переливать. Дорогая моя, ты уж меня не подводи, столько труда стоило вытащить тебя с того света! Не надо туда торопиться, нам ещё жить да жить! Ну, договорились? – его тёплый, ласковый голос обволакивал и успокаивал.

 – Вы меня не обманете? – посмотрела Анна с надеждой, и огонь в глазах начал постепенно угасать. Врач отрицательно помотал головой и вышел.

Иван, обуреваемый сложными чувствами, бежал домой, он старался заглушить в себе чувство вины, и нещадно ругал доктора.

– Старый хрен! «Что же вы довели жену…» А ты был в моей шкуре? Был?! Интеллигент паршивый!

При виде разъярённого отца дети сжались в кучку на топчане около Саши, только Любушка потянула ручки:

– Папа!

Иван сразу обмяк и взял девочку на руки:

– Давайте, ребятишки, кушать будем, – он усадил за стол Любушку, потом перенёс Надю. – Вера, Санко, давайте к столу. Ну, рассказывайте, как вы тут живёте? Как мама вас кормила? – Он окинул взглядом детей. Ну, что? Не такие уж они и заморенные, Вера только сильно худенькая, так она с рождения такая.

– Ну, мама нам сначала хлебушка даст по кусочку, потом кашки или супчика нальёт, – принялся рассказывать Саша. – Потом ещё один кусочек всем разломит.

– А себе? – поинтересовался отец.

 – Так она свой-то и разломит, – подключилась к разговору Вера.

– Получается, мама свой хлеб вам отдавала?..

Дети промолчали.

А Иван добавил:

 – Вот, когда мама вернётся, теперь вы маме отламывайте от своего кусочка.

Даже и теперь он не задумался о том, откуда брала Анна хлеб по целой булке, когда он приезжал домой. Приносил зарплату, а больше ни в чём не считал себя обязанным перед женой и детьми. Утратив любовь к жене, он утратил и чувства к малышам.

Дети всегда очень остро чувствуют отношение взрослых к себе, поэтому они не тянулись к нему и даже боялись, видя почти всё время его озлобленным. Ещё не видя отца, а только услышав в коридоре его трёхэтажный мат и шаги, они забивались в угол и сидели как мышки, боясь шелохнуться. Только маленькой Любушке было всё нипочём, она сразу бежала к нему и забиралась на колени. А, может, он действительно относился к ней иначе, чем к другим?..

Через две недели Анна вернулась домой, но отношение мужа к семье не изменилось. Чего искала его душа, ведь раньше он так сильно любил Анну? Просто сошлись слишком разные люди, встретиться бы им в других условиях, раньше, когда душа Анны цвела и пела, а радость от ощущения жизни лилась через край, может быть, и сложился бы прекрасный дуэт на долгую и счастливую жизнь. Но, пройдя сквозь нечеловеческие муки в совсем юном возрасте, Анна так и не смогла восстановить прежний тонус, что-то сломалось внутри и не подлежало восстановлению.

Кроме того, судьба день за днём испытывала её на прочность, швыряя из огня да в полымя. При таких обстоятельствах можно ли осуждать женщину за то, что она под грузом свалившихся тягот не смогла соответствовать широте его натуры?..

Наделённый природой богатырской силой и не менее мощной кипучей внутренней энергией, он не смог или не захотел понять душу когда-то любимой женщины и превратился по отношению к ней и семье в настоящего тирана, бездумного и жестокого.  Иван не жалел и не щадил жену ни в чём. Когда она истекала кровью после очередного криминального аборта, поскольку официальные были запрещены законом вплоть до уголовного преследования, он спокойно отправлялся к любовнице удовлетворять свою похоть. Анна знала о его связи с другой женщиной, но молчала, стремясь сохранить семью.

Кроме того, раздельное проживание было одной из причин разрушения семейного благополучия. Справедливости ради стоит сказать, что Иван неоднократно обращался в комендатуру с просьбами о переводе семьи на третий посёлок, либо о его переводе на восьмой с целью воссоединения с семьёй, но просьбы оставались без удовлетворения.

Не в силах терпеть боль от абортов за последние три года, в 1945 году Анна решилась родить ещё ребёнка. Многодетной семье выделили маленький домик, рядом с забором лагеря военнопленных. Они вскопали землю под небольшой огород и приобрели корову – стало немного легче, хотя семья по-прежнему жила впроголодь и в крайней нужде, так как большую часть молока приходилось сдавать государству, таковы были условия для поселенцев, имеющих подсобное хозяйство.

 Ивана тот кусочек земли притягивал к себе точно магнитом, видимо сказывалась тоска крестьянской души по земле-матушке, но его заявление о переводе на жительство в восьмой посёлок к семье, как и прежние, было оставлено без ответа.

***

Старшие дети ходили в школу. Надя поправилась, хоть нетвёрдо, но начала ходить. Любушке шёл уже пятый год. Шустрая девочка ловко лазила по кедрам и сбрасывала сестре шишки. Люди говорили: «Ну и девка у Ивана Родионова! Как обезьяна лазит по деревьям. Бедовая растёт!» Девочки уходили через железную дорогу в лес, копали саранки, рвали вершинки молодых кедров,  щавель и другую съедобную траву, лишь бы чем-нибудь наполнить желудок. Любе часто перепадало от матери за то, что она уводила сестру далеко от дома, хотя Надя была старше на два года.

Минула зима, не столь голодная, как прежние. Всё-таки картошка была своя, были другие овощи и молоко. 30 марта 1946 года Анна родила сына, впервые – в роддоме, который представлял собой длинный одноэтажный барак. Снег ещё укрывал плотным одеялом землю на полях и в лесу, но на дорогах появились проталинки, в которых кувыркались и весело чирикали воробьи.

Иван топтался около окна роддома и смотрел, улыбаясь, в весеннее небо:

– Благодать-то, какая! Сегодня Алексеев день, Нюра! Давай мальчика Алексеем назовём! – прокричал он в окно, подпрыгнул и сбил с карниза прозрачную сосульку. – Мамаша приехала, побудет пока с ребятишками, ты не расстраивайся.

– Кто приехал? Варвара Фёдоровна? – обрадовалась Анна. Свекровь однажды уже приезжала к ним в 1944 году, писала заявления и письма в НКВД города Свердловска с просьбами о переводе их семьи на поселение в Ирбит, только все её обращения, как и обращения сына, оставались не рассмотренными, она даже отказов не получила.

 – Да нет, мамаша! – твоя мать приехала! Ладно, я побежал, надо на мотовоз успеть. Я приеду через месяц, Нюра. Приеду! – и побежал, пританцовывая, по улице.

Мама приехала, – опешила Анна и заволновалась. Она боялась и не хотела этой встречи, как не хотела вспоминать своё прошлое. Не знала как себя вести с матерью, которую не видела двадцать лет. Что же маму заставило приехать? За столько лет ни одного письма… «Отрезанный ломоть», пронеслось в сознании, и старая обида прокралась в душу, но Анна тут же одумалась. Нет, хорошо, что мама приехала, хоть дети не одни сейчас.

Через несколько дней Варваре Артемьевне передали на руки внука. Суровая бабушка словно оттаяла:

– Нашей породы! Ишь, какой, глазастенький… На Веру похож и… на Максима… Как назовёшь-то? Может так и назовёшь в честь деда? – строго глянула она на дочь.

– Здравствуй, мама! – робко сказала Анна и, не получив ответа, добавила: – Так у него уже есть имя – отец Алексеем назвал.

Варвара пренебрежительно повела плечом:

– Ну, дело ваше… Одевайся, мы на улице тебя подождём.

Анна шла рядом с матерью и стеснялась своего вида. На ней была поношенная ватная фуфайка, видавшая виды неопределённого цвета юбка, линялый шерстяной платок и резиновые сапоги. Одетая в приталенный тёплый жакет с каракулевым воротником и такой же шляпкой-таблеточкой на голове, в ботиночках на каблуке, нарядная и статная мать казалась ей королевой.

– Дай, мама, я понесу Лёню, – отняла Анна сына, чтоб хоть чем-то занять руки и отвлечься от неприятных ощущений.

– Совсем за собой не следишь, что ли? – поинтересовалась Варвара, косо поглядывая на Анну.

– Не на что, мама… неужели не видишь, как живём… – заплакала от обиды Анна.

– Что за мужик у тебя такой! Для чего натаскала от него столько детей? – бросила мать жестокие слова – точно ударила.

Пребывая всю жизнь в покое и достатке, Варвара не понимала, в какие жернова попала дочь или просто не хотела понимать. Вместо сострадания Анна получила от матери хлёсткую пощёчину. Хотелось кричать – Мама, за что? Пойми, пощади, мама!? Неужели ты не видишь, что я живу у горя на погибели! – но Анна промолчала, так как рассчитывать на сочувствие не приходилось. Слёзы высохли сами собой.

– Так получилось… мы пришли, мама, – тихо ответила Анна, открывая дверь. Ей уже не было стыдно ни за свою одежду, ни за нищету в доме, ни за оборвышей-детей, которые её окружили.

– Мама, покажи братика! А как его зовут? Папа говорил, Алёша? – наперебой галдели малыши.

– Тише, ребятки, тише! Лёней его звать будем. Пусть пока поспит.

– У нас картошка сварена, давайте кушать, только хлебушка, мама, нету, – сказала девятилетняя Вера, ставя кастрюлю на стол.

– Ничего, завтра получу карточки и будет хлебушек! Бегите к столу.

– Мама, вот… один остался… бабушка Варя привезла, – протянула Вера матери замусоленный в кармане пряник. Анна улыбнулась, разрезала пряник на четыре равных части и отдала детям:

– Мне не хочется что-то, кушайте, кушайте!

Сидящая на кровати Варвара молча наблюдала, как дети схватили эти жалкие кусочки и моментально проглотили. Всколыхнулось ли от жалости к дочери и голодающим внукам ей чёрствое сердце – не ведомо.

– Мама, что же ты не идёшь к нам? – обратилась Анна к матери.

– После почаёвничаем.

– Ты побудешь ещё? – осторожно спросила Анна, когда они пили чай, забеленный молоком.

– Завтра домой поеду, нагостилась уже, – поджала губы Варвара Артемьевна, усаживая Надю на колени. Разговор не клеился.

Любушке тоже очень хотелось ласки, отец приезжал редко, а матери было не до неё. Четырёхлетняя девочка стала вертеться на дужке железной кровати, как на турнике, и кувыркаться, стараясь изо всех сил привлечь к себе внимание бабушки Вари. Варвара недобро покосилась на неё:

 – Это не ребёнок, а чёрт! И башка-то у неё отцова! – ткнула она в голову девочки сухим пальцем.

– А ты, ты – баба-яга, вот кто! – выкрикнула обиженная внучка, спрыгнув мячиком с кровати. Анна подхватила Любушку за платьишко и легонько отдёрнула в сторону, только глазами показав, что она ею недовольна, малышке этого оказалось достаточно, чтобы на весь вечер примолкнуть и не показываться больше на глаза.

Утром Варвара Артемьевна уехала, скупо попрощавшись с дочерью, а Анна облегченно вздохнула. Никакой радости от общения с матерью она не испытала. Намного ближе ей была мать Ивана – Варвара Фёдоровна, постоянно согревающая и поддерживающая её письмами все эти годы, не говоря уже о той заботе, с которой она выхаживала её после побега. До своего смертного часа Анна будет помнить и благодарить эту добрую, душевную женщину.

 Иван приехал и на этот раз весь выходной провёл с детьми, а вскоре Анну вызвали в комендатуру и предложили подписать какую-то бумагу. Она читала постановление и от волнения ничего не могла понять, только плакала и кричала:

– Не буду ничего подписывать! Не буду! Где Иван?

– Ты за получение карточек расписываешься, глупая! Да не кричи ты так! Отсидит и выйдет. Арестован он на трое суток, за самовольный выезд из Берёзовки, а продуктовые карточки при нём оказались, – подошла к ней секретарша и перевернула листок постановления. – Вот тут пиши – «Получила» и подпись свою поставь.

«При обыске обнаружено, – прочитала Анна, немного успокоившись: денег 54 рубля; карточки хлебные детские на 27 апреля – 4 штуки; одна иждивенческая, одна рабочая – 700 грамм на 30 апреля 1946г.; продуктовые на апрель – 5 штук, не отоварены жиры и мясо; детские на март 4 штуки, не отоварены жиры; иждивенческая на март – не отоварены жиры; иждивенческая на апрель – не отоварены мясо и жиры; рабочая, основная, на апрель – не отоварены жиры 600 грамм».

Из комендатуры она прямиком отправилась к директору завода и добилась приёма. Анна плакала и просила о переводе Ивана на другое место работы, а также о ходатайстве перед НКВД о возможности совместного проживания с мужем, умоляла пожалеть пятерых малолетних детей.

Накануне за самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны завод № 95 был награждён Орденом Ленина, а 16 апреля 1946 года предприятию на вечное хранение было передано Красное Знамя Госкомитета обороны. Усталый, но довольный директор смотрел на маленькую, исхудавшую до невозможности, женщину и думал: – Как же нелегко нам досталась победа, а ведь спецпереселенцы тоже все эти годы работали на износ…

– Сколько, говоришь, детей у тебя?

 – Пятеро. Старшему сыну 11 лет, а младшему только месяц и ещё три девочки.

– Да ты у нас мать-героиня! – с теплотой в голосе сказал директор и черкнул что-то на листе бумаги, затем встал из-за стола, подошёл к Анне, взял её за плечи и по-доброму глянул в глаза. – Иди, мать, к детям, я решу этот вопрос, не сразу, но решу! Только трое суток он должен отсидеть! А потом пускай придёт ко мне с заявлением.

Директор сдержал слово. Кроме того, что им было разрешено совместное проживание, многодетной семье была выделена ссуда на строительство собственного жилого дома. А ещё через год к спецпереселенцам пришла долгожданная свобода, обещанная властями через пять лет после раскулачивания, но фактически полученная лишь спустя семнадцать долгих лет.