Согласно предписанию на этапирование кулачки Орловой Анны Фёдоровны с младенцем женского пола семи месяцев от роду, сопровождающий обязан был доставить конвоируемую до места, указанного в документе, и передать с рук на руки следующему, и так до конечного пункта назначения. Было установлено семь передаточных пунктов от Каменска до Ирбита: Каменноозёрский, Богдановический, Сухоложский, Красногвардейский, Белослудский, Зайковский и Кирилловский сельские советы.

Дорога пролегала между скалами Уральского хребта, поросшими соснами и березняком, местами были видны обнаженные горные породы. Снег шапками лежал на деревьях как будто весна сюда ещё не заглянула. Накатанный тракт был скользким, кроме того, то и дело приходилась сворачивать на заснеженную обочину, уступая дорогу проезжавшим. Стоптанные, не по размеру ботинки, которыми «одарила» Пирогова, намокли от попадавшего в них снега. Уполномоченный, обутый в новенькие белые бурки с галошами, шёл ходко, изредка поглядывая на отстающую Анну. Не прекращающийся детский плач вынудил его остановиться у поваленной берёзы:

– Успокой, ребёнка, – сказал он, присев в отдалении, и закурил «Герцеговину Флор». Анна стала жевать хлеб и передавать изо рта в рот дочери, мысленно благодаря каменского милиционера за его доброту. Девочка немного успокоилась, но изворачивалась и хныкала. Перепеленать на холоде и ветру не было никакой возможности. Мать убрала остатки хлеба и поднялась:

– Далёко ещё нам идти? – спросила она.

– Пошли. Не положено разговаривать! – резко оборвал её сопровождающий.

Поздним вечером они добрались до Покровского, одолев двадцать три километра пути. Мужчина смело постучал в окно крайней избы, в доме затеплился свет:

– Ково ишшо чёрт принёс? – донёсся через какое-то время со двора скрипучий старческий голос.

 – Открывай, уполномоченный из Каменска!

– Полномо-о-очной… – открыла калитку грузная старуха, – А энто хто с тобой?

– Беглая.

– Бе-е-еглая-а-а?.. ишшо и с дитём… ну, заходите, – посторонилась она, пропуская непрошеных гостей. Не спеша задвинула засов на воротах и, шаркая валенками, стала подниматься на крыльцо. В избе также неспешно сняла шаль, повесила на одинокий кованый гвоздь, одёрнула кофту и проковыляла к русской печи. Чуть потрясывающимися руками взяла ухват и вытащила на шесток небольшой чугунок и закопчённый котелок.

– Давайте-ка, отужнайте, чем Бог послал.

Анна огляделась – изба была практически пустой: у стены слева стояла русская печь, напротив – железная кровать, застеленная лоскутным одеялом, лавка, небольшой сундук, да стол – вот и всё убранство. Мужчина снял верхнюю одежду и галоши, потер ладони и уселся к столу. Анна же стояла в нерешительности у порога.

– А ты пошто стоишь? Положь робёнка вона на голбчик, да садись! – распорядилась старуха.

Анна заметила презрительный взгляд сопровождающего:

– Нет, нет, спасибо, бабушка, – и устроив малютку на указанном месте, сняла ботинки, фуфайку и принялась разворачивать одеяльце.

Старуха покосилась на уполномоченного, но ничего не сказала. Она положила в глиняную чашку несколько картофелин в мундире, зачерпнула из котелка кружку кипятка, поставила перед мужчиной и принялась разбирать кровать:

– Тута, стало быть, спать будешь, господин хороший, – сказала она.

– Господ давно нет, бабка! Всех кончили! – ответил он, уже расправившись с ужином. Снял портупею, сунул под подушку, не спеша снял мундир, бурки и разлёгся на кровати. В избе было тепло, и мужчина мгновенно захрапел.

– Есь ли, нету ли, мне всё едино, – под нос пробурчала старуха. Затем, точно перепаханное поле, серое морщинистое лицо старой женщины просветлело:

– Садись, касатка, почаёвничаем, – подмигнула она Анне, невесть откуда, достав соль, сахар и хлеб.

– Мне бы доченьку перепеленать, – робко спросила Анна.

– Пока спит – не тронь. Садись! – шепнула хозяйка, накладывая картошку.

– А где руки помыть можно?

– Да вона, рукомойник за печкой и рушник тамо, – ответила старуха, разглядывая Анну тусклыми слезящимися глазами, пока та тщательно мыла руки. Острые лопатки торчали из-под тонкой кофточки, худая, маленького роста женщина казалась подростком. Старуха только покачала головой.

Запах еды выворачивал наизнанку пустой желудок, Анна ничего не ела уже трое суток, но она медленно и осторожно очищала картошку и, отламывая маленькие кусочки, вкладывала в рот. Наслаждаясь вкусом, закрыла глаза, и опомнилась только, когда в чашке осталась одна картофелина.

– Попей-ка вот чайку, – подвинула к ней хлеб и кружку сладкого чая старуха.

– А можно, я хлебушек с собой возьму? – спросила Анна и покраснела до корней волос.

– Ешь! – приказала старуха, – ешь, дитё у тя! – сказала она неожиданно строго, повторив слова Арсения.

Вспомнив «старшого», Анна заплакала. Она прихлёбывала чай и смотрела куда-то вдаль сквозь слёзы струящиеся из глаз. Одна… теперь одна… А ведь дядя Миша говорил, что не стоит домой возвращаться. Горькие думы прервал плач Лизоньки, Анна вскочила и бросилась к дочери.

– Заткни ребёнка! Не то вышвырну обеих на улицу! – донеслось с кровати. Сопровождающий повернулся на бок и снова захрапел.

– Тише, махонькая, тише! – зашептала Анна, целуя и качая девочку. Прямо в одеяле она поднесла её к столу, соображая, чем бы размять картофелину. Старуха отняла чашку, достала деревянную ложку, плеснула горячей воды и стала растирать.

– Молока-то нету чо ли?

 – Нету, бабушка, пропало, – ответила Анна и опустила глаза, точно была в этом виновата.

– Раздень робёнка, теплынь в избе.

 – Потом, бабушка, потом, голодная она, – шептала Анна, с опаской поглядывая на кровать. Она присела на лавку и стала кормить дочь. Лизонька тянула головку к ложке, хватая губами картофельную кашицу, и глотала, глотала, глядя ненасытными глазками в чашку.

– Ишь, ровно галчонок… попои-ка вот, – подала старуха кружку со сладкой, тёплой водичкой. По изъеденному морщинами лицу старой женщины медленно скользили, пропадая в глубоких складках, мутные капельки. – Это чо же тако делатца…– вздохнула она.

Анна развернула Лизоньку и стала копаться в узелке. Мокрая нижняя юбка смёрзлась, как и другие детские вещи. Выхода не было никакого.

– И мне дать-то тебе не чо, – опечалилась старуха. – У самой токмо перемываха да смёртное. Полезай-ка на печь, тамо на верёвочке и разбросишь. А я тута, на голбчике, всё одно сна нету.

Анна забралась на печь, расстелила одеяльце, сняла с себя кофту и завернула дочку. Каким же это было блаженством – после мороза, прижаться спиной к горячей поверхности печи!

– Ну, управилась, сердешная? – заглянула на печь старуха.

– Да, бабушка, спасибо Вам большое! – ответила Анна и провалилась в глубокий сон – уставший организм требовал отдыха.

Когда гостеприимная хозяйка легонько потрогала её за плечо, женщине показалось, что она вот только что закрыла глаза. Старуха, молча, подала хлеб, кружку с чаем и задёрнула занавеску. В печи весело потрескивали дрова, видимо, с вечера приготовленные, было тепло и уютно, почти как дома. Анна прислонилась спиной к печной трубе. Как же не хотелось уходить из тёплой избы на холод…

– Вставай, полномочной, утро уж, – разбудила конвоира старуха. Анна услышала, как он оделся и вышел на улицу.

– Слезай, одевайся, горемышная, пока идола-то нету. Да на-ко вот, соску сделай дитю, – протянула она чистую тряпицу, – размочи хлебушок, али пожуй, и завяжи – вот и еда ёй будёт. Вот эдак! – ловко соорудила она самодельную соску, видя, что Анна не понимает, как это делать.

Анна быстро оделась, снова спрятала хлеб на груди и принялась одевать Лизоньку в сухую тёплую одежду. Девочка слабо сосала хлеб, завязанный в тряпицу, и смотрела на мать осоловелыми глазками, впалые щёчки ребёнка были розовыми.

Анна не сразу сообразила, что у неё жар, и только когда губами прикоснулась к малышке, поняла это.

– Собирайся! Чего расквасилась! – рявкнул, войдя в избу, невольный попутчик.

– А ты, батюшко, испей пока чайку, – проскрипела старуха. – Не строжись! Пущай робёнка оденет ладом. Жалости-то в тебе совсем чо ли нету? – спросила она, подойдя вплотную к мужчине, и заглянула в глаза. Ему стало не по себе – словно родная мать, по-доброму корила его за какой-то проступок…

– Таких, бабка, не жалеть, а давить надо на первом суку, – злобно ответил мужчина. – А вот за чай – спасибо и за ночлег тоже, сейчас не каждый в дом пускает. Ты что, совсем никого не боишься? – подсел он к столу.

– Да я, соколик, давно уж своё отбоялась. Без малого сто лет топчу землю-матушку, всякого народу повидала. Теперь вот смёртушку каженный день жду, да заблудилась она, видать, где-то… всё не идёт…

Анна стала обуваться. Почувствовав в сухих ботинках толстые кошомные стельки, она с благодарностью глянула на свою благодетельницу.

– Складывай тута вещички, – раскрыла старуха перед ней, видимо подготовленный ночью, небольшой мешок с пришитыми лямками. Затем помогла надеть его на плечи и подала Лизоньку. – Айда те, со Христом! – и перекрестила Анну с младенцем.

Она не вышла их провожать, а прилегла у печи на голбчик, сделав последнее в своей жизни доброе дело…

***

Рассвет только занимался, бледная заря скупо и нехотя красила восток. Дорога была ещё свободной, большие ботинки не хлябали больше на ногах, было мягко и тепло. Мир не без добрых людей, думала Анна. Вон их сколько: бабушка эта, женщина с керосином, милиционер, тётя Маня, Арсений, монашки из Ирбита, перечисляла она с благодарностью людей, подаривших ей своё тепло и участие.

Душевная рана, нанесённая предательством мужа, ещё кровоточила. Было больно и обидно, совсем не хотелось верить в эту жестокую реальность, но тут же всплывало в памяти злобное лицо Пироговой – «Если дойдёшь!». Анна шагала, почти не отставая от конвоира (много ли надо, хоть истощённому, но молодому организму для отдыха), и упрямо твердила – «Дойду!» не понимая ещё, что это только начало длинного мученического пути. Когда Лизонька начинала плакать, она останавливалась, не спрашивая на это разрешения, жевала хлеб, завязывала в тряпицу и давала дочери. Тогда мужчина тоже останавливался, поджидая, он больше не кричал и не ругался. Дважды за день он сам выбирал место, где можно было отдохнуть и, сгорбившись, как старик, садился. То ли совесть пробудила старуха в чёрством сердце, то ли устал (от Покровского до Каменноозёрского тридцать километров – не шутка).

И на этом спасибо, думала Анна, радуясь передышке. Состояние девочки беспокоило мать, она прислушивалась к её хриплому дыханию, но помочь в этих условиях ничем не могла. Зачерпывала рукой снег, долго грела во рту и только потом увлажняла губки ребёнка. Когда вдали показались огни селения, в ней затеплилась надежда на отдых.

– Принимай, арестантку, – сказал провожатый, когда они вошли в здание с вывеской «Сельский совет».

– Та-а-ак, куда же нам её определить? – озадачился хозяин кабинета.

– Ну, товарищ, это уж твоя забота, я – доставил, ты – принимай.

– Запрём в клубе, – нашёлся сельсоветчик, – а ты, у меня переночуешь, выпьем по маленькой с устатку!

Анну отвели в клуб и закрыли на замок.