Куда… куда, куда… куда, – отстукивали колёса товарного вагона-теплушки, до отказа наполненного людьми. Анна с детьми сидела на полу застеленному соломой, вблизи печки-буржуйки и почти бессознательно поглаживала по головке прильнувшего к ней сына. Шестимесячная Лизонька спала на её коленях, причмокивая во сне пухленькими губками, и улыбалась.

– Что же ты не спишь, сынок… – в забытьи спросила Анна, мысли её были далеко от этого грязного и холодного вагона. Ещё недавно в нём перевозили скот, но запах навоза не вызывал отвращения, совсем наоборот, он напоминал о прежней, простой, спокойной и размеренной крестьянской жизни. Вероятно, сознание человека в трудные моменты жизни, включает защитные функции, навязывая ему светлые воспоминания, уводя на время от реалий жизни. Вот и сейчас, забыв о своём обращении к сыну, она полностью погрузилась в прошлое.

Выйдя замуж, чудо-рукоделенка Нюронька, как называл её отчим, неожиданно столкнулась с простой, казалось бы, проблемой. Она умела шить, вышивать, ткать льняные холсты и половики на загляденье, но не умела печь хлеб. На кухне всегда священнодействовала мать, конечно, девушка видела, как это делается, но самой ни разу не доводилось поставить квашню. На третий день после свадьбы, когда уже заканчивался хлеб, доставленный в дом заботливой крёстной, Анна, как ей казалось, по всем правилам замесила тесто. Прошло несколько часов, однако оно и не думало подниматься. Тогда, скорая на ногу, шестнадцатилетняя молодуха побежала к Агриппине:

– Лёля, квашня не поднимается, не знаю что делать, – выпалила она с порога, – вроде бы всё сделала, как надо.

– А ты, Нюронька, дрожжи-то положила? – хитро прищурилась крёстная.

– Ой! Лёля… не положила…

Окунувшись в этот милый эпизод теперь уже далёкой жизни, Анна улыбнулась и тут же опомнилась, услышав стук колёс – куда… куда, куда… куда.

– Мама, куда мы едем? – ответил вопросом мальчик. Заметив, что мать его не слышит, он поднялся на ножки и крепко прижал к себе её голову. – Мама, куда нас везут? – голос ребёнка дрожал, как и всё тельце от страха.

– Не знаю, сынок… – легонько отстранив от себя сына, ответила Анна. – Не бойся! Я с тобой, и папа, и Лизонька…

Стараясь не потревожить сон малышки, она бережно положила её рядом на солому и прижала к сердцу мальчика. – Милый мой, сладушка моя! Успокойся, мы выдюжим! Всё сынок наладится, всё хорошо у нас будет…

Говоря сыну эти слова, она вдруг отчетливо осознала всю безвыходность своего положения и почувствовала животный страх перед неизвестностью. Поезд мчал вперёд, но Анне мерещилось, что он летят в глубокую пропасть, где не видно дна, и нет никаких шансов выжить. Ужас охватил душу матери, и она крепко прижала к себе дитя, не видя и не слыша, что происходит вокруг.

Пётр, как и все мужики в вагоне, расположился поодаль от буржуйки и что-то царапал карандашом на обрывке бумаги. Время от времени, он поднимал виноватые глаза на Анну, но тут же прятал их, боясь встретиться взглядом. Кроме детей, в вагоне никто не спал. Женщины, выплакав слёзы по пути на железнодорожную станцию, сидели молча, каждая думая о своём. Мужчины тихонько переговаривались, иногда покуривая и осторожно стряхивая пепел в заскорузлые от тяжёлого крестьянского труда ладони.

– Выходи из вагонов… пересадка…

Анна очнулась, услыхав чужой стальной голос. Дверь вагона со скрежетом отворилась. Пётр, сидевший около самого выхода, первым спрыгнул на перрон:

– Иди скорее ко мне, сынок, – закричал он, протягивая к Павлуше руки, но ребёнок никак не хотел отрываться от матери.

Выходящие из вагона люди, подгоняемые выкриками вохровцев: «Пошевеливайтесь, твари! Быстрей, быстрей!» – оттесняли Петра от двери, но он пробирался к ней вновь.

– Беги к папке сынок! Мне Лизоньку забрать надо, беги, мой милок! – с усилием отняла от себя сына Анна. Мальчик метнулся к двери, чьи-то руки подхватили малыша и передали отцу. Мать обжёг его полный слёз и страха взгляд, и внезапно острая боль пронзила её сердце.

Вагон опустел, когда женщина, подняв дочь и подхватив узел с пожитками, превозмогая боль, подошла к выходу из вагона. Перрон был практически пуст, на другой стороне платформы стоял такой же состав, двери вагонов которого, кроме одного, были уже заперты. Охранники вытащили растерявшуюся Анну из вагона и затолкнули в другой. Дверь захлопнулась и поезд тронулся. «Егоршино» – успела прочитать несчастная.

Она очутилась в таком же вагоне-теплушке, только оборудованном трехъярусными нарами, в нём было немного теплее и свободнее, чем в предыдущем. В полумраке вагона трудно было разобрать лица людей, но женщина сразу почувствовала, что сына с мужем здесь нет.

– Павлик! Павлик! – позвала она, отчётливо осознавая, что ей никто не ответит. – Орловы! Здесь есть Орловы? – голос её сорвался на крик, и это уже был крик отчаянья.

– Садись, милая! – потеснилась женщина на нарах первого яруса. – И ребёночка положи, долго ещё ехать. Сказывают, что в Ирбит нас везут. Да ты не переживай уж так-то. Мои тоже, видать, в другой вагон попали. Вот доберёмся до места, и, Бог даст, найдутся! Меня Марией зовут, а тебя как?

– Нюра, – тихо ответила Анна и присела на край деревянного настила. Говорить не хотелось. Она видела перед собой только заплаканные глаза сына, боль в левой половине груди резко усилилась, настолько, что она чуть не выронила Лизоньку. Заботливая женщина успела вскочить с места и подхватить дитя из ослабевших рук матери.

– Ну-ка, матушка, приляг! – повелительным голосом сказала Мария, почти насильно укладывая Анну на нары. – Да не бойся ты, вот твоя кроха, – и положила драгоценный свёрток рядом. – Лежите тут пока, а я вон туда, к землякам пойду, присяду.

– Спасибо… – посиневшими губами еле выговорила Анна.

Поезд ещё несколько раз останавливался, принимая новых пассажиров, таких же растерянных и заплаканных, со скудными узелками в руках. Анне пришлось сесть, так как свободного места в вагоне практически не осталось, люди уже стояли и сидели на полу между нарами.

На смену медленно отступающей боли в сердце, пришла сильная головная боль, туманящая разум. Словно огромная грозовая туча надвигалась тревога. Ухватившись за слова Марии, как за спасательный круг, женщина старалась убедить себя в том, что мужа и сына посадили в другой вагон, но тревожное чувство не оставляло, как она с ним ни боролась.

Анна даже обрадовалась, когда на очередной станции распахнулась дверь, и показалось лицо весёлого, на этот раз, конвоира:

– Вылазь, враги народа! Приехали!

Дождавшись, когда в вагоне стало свободнее, к ней пробралась Мария:

– Не спеши, девонька, дай-ка пособлю, видно шибко худо тебе, ишь какая ты бледненькая, – по-матерински заботливо сказала она, подхватив узел Анны с пожитками.

– Это Ирбит? – подняла на неё взгляд Анна.

 – Ирбит! Ирбит! Доводилось мне тут бывать на ярманках, в малолетстве ещё, с тятенькой.

Анна выглянула из двери – людей строили в колонну, которая растянулась по всему перрону. Она всматривалась изо всех сил в серые фигуры, надеясь разглядеть среди них сына и мужа, но так и не увидела.

– Вон они! Вон, мои родненькие, – закричала вдруг Мария, углядев в толпе своего мужа и сыновей, по измученному дорогой и ожиданием лицу покатились слёзы радости. – Ванятка! Ванятка, я здесь! – замахала она руками. Бородатый крепкий мужчина и два подростка, примерно четырнадцати и восьми лет, разом обернулись, они стояли в колонне совсем близко от вагона. Мария помогла Анне спуститься:

– Ты, прости, милая! Я – к своим... – виновато сказала она, но заметив растерянный взгляд товарки, быстро нашлась. – А то давай с нами! Пошли, пошли! – и, подхватив молодую женщину под локоть, поволокла вперёд.

Вечерело. Печальная процессия растянулась вдоль дороги, спускавшейся с небольшой горки вниз от вокзала, и вся колонна людей была как на ладони. Однако ни Петра, ни Павлуши в ней не было, среди сотен тысяч людей она смогла бы отличить их сразу.

– Ну, что? Не видать твоих? – осторожно спросила Мария.

– Нет их здесь… нет… – ответила Анна и поникла. Словно почувствовав настроение матери, расплакалась Лизонька, она выворачивалась из одеяла и надрывно кричала. Детский плач отдавался болью в сердцах людей, насильно заброшенных в этот угрюмый город, точно так же кричали их души.

– Ты не падай духом, Нюра, вишь вечереет… плохо видать… куда же им деваться-то!.. Поди ребёночек-то кушать хочет… Ты хоть кормила его? – старалась отвлечь Анну от мрачных мыслей сердобольная Мария.

– Девочка! Это девочка моя! – проговорила неожиданно твёрдо Анна и крепко прижала к себе дитя.

Свойственный сильным людям разум начал работать, как хорошо отлаженный механизм, анализируя ситуацию. Спокойно! – подсказывал он – Всё прояснится. Нельзя отчаиваться! Ты видела, как Павлика взял на руки отец, значит они вместе и с мальчиком всё хорошо! Может быть, им удалось бежать…

Но внутренний голос противоречил:

Каким образом? Пётр, слабый духом человек и не способен на такой поступок! Затаившаяся вдалеке туча-тревога снова начинала приближаться, но Анна прогнала её от себя. Всё прояснится! Потом видно будет что делать, а сейчас главное – Лизонька. Лизонька!

Дорога поднялась вверх, слева, на бугре, показалась кладбищенская Свято-Троицкая церковь, последние лучики солнца золотили шпиль и казалось, что от креста исходит свечение. То ли от перемены настроения матери, то ли ещё от чего, но девочка успокоилась и затихла. Анна ступала по хрустящему снегу твёрдым уверенным шагом, мимо мрачных и тёмных домов. Минуты слабости и растерянности прошли. Мария, внимательно следившая за нею, была поражена этой перемене в настроении молодой женщины, на вид совсем ещё девочки и, не зная стойкого характера Анны, не понимала этих перемен.

– Я помню, где-то здесь был Богоявленский собор, – стараясь уловить её настроение, осторожно сказала Мария, – краси-и-и-вый… высоченный, семипрестольный! Колокола за десятки вёрст слыхать было, а рядом Пассаж, где мне тятенька… Постой-ка, неужто нас туда ведут…

Колонна людей, не останавливаясь, как река втекала в высокое кирпичное здание Пассажа, бывшего ранее крупным, по тем временам, торговым центром известной всему миру Ирбитской ярмарки. На улице почти стемнело, когда Анна вошла в здание. Свет уже не проникал сквозь окна второго этажа, большое помещение было освещено тусклым светом кое-где развешанных керосиновых ламп.

Анна опустилась на пол около одной из громоздких колонн, ничуть не стесняясь присутствующих людей, дала грудь ребёнку. Девочка с небывалой жадностью стала сосать, причмокивая и теребя высвободившейся ручкой крестик на груди матери.

– Пойди, Михаил, поспрошай Орловых, – попросила мужа Мария.

– Из каких мест-то ты будешь, Аннушка?

– Окуловские мы, из Каменского округа… только напрасно, нет их здесь, – ответила Анна. Она переодела и снова завернула малышку в одеяло, аккуратно сложив сырые детские одёжки в отдельный узелок.

Проворная Мария уже где-то раздобыла пучок соломы и разбросила около колонны.

– Стало быть, тут и будем ночевать. Что же Миша так долго ходит-то, – рассуждала она сама с собой вслух. Достала краюху ржаного хлеба, разломила её на несколько частей, раздала детям и протянула Анне. – Ешь, деточка, ешь сердешная, – прошептала она, пряча набежавшие слёзы.

Подошёл Михаил и, не глядя Анне в глаза, протянул отрывок бумаги:

– Вот… это тебе…

«Нюра, я вернусь за вами. Не убегай, Павлик со мной. Лизу береги», – прочитала Анна и подняла растерянный, взгляд на мужчину:

– А мы?..

– Мужик, что передал записку, сказывал, что в Егоршино их подвода ждала и с охраной была договорённость. Больше ничего не знает. Прости, дочка, сволота твой муж! Нет на него надёжи… Моя воля – убил бы! Прости, Господи! – он поднял, было руку для крестного знамения, но передумал, – Всё! Давайте спать! – угрюмо и тоскливо проговорил он, опустившись на солому рядом с женой и сыновьями.

Злая, чёрная туча всё-таки настигла и накрыла с головой. Волна обиды захлёстывала и лишала дыхания, а внутренний голос твердил:

Бросил… он нас бросил… как же быть-то теперь? Но Анна упрямо возражала ему, не позволяя отчаянию овладеть собой – Он вернётся! Она вновь и вновь перечитывала слова коротенькой записки: «Нюра, я вернусь…».