С отъездом отца, Пётр почувствовал свободу и стал довольно часто возвращаться домой ближе к полуночи, но Анна не замечала перемен в поведении мужа, она ждала второго ребёнка. Мысли и чаяния молодой женщины были заняты только домом, шалуном Павлушей и предстоящими родами. Жарким, звенящим летом 1930 года родилась дочь Лизонька.

Двадцатилетняя мать двоих детей пребывала в благом расположении духа, не смотря на то, что жизнь с каждым днём становилась трудней. Давно закончились продовольственные запасы, оставленные свёкром, а безучастного мужа не интересовало, из чего она готовит еду, нехитрый, но горячий обед всегда ждал его в русской печи. Анна не озадачивала мужа по этому поводу, а сама старалась найти выход из положения. Она потихоньку уносила свои вещи и украшения, когда-то подаренные отчимом и свёкром, в соседнюю деревню своей крёстной Агриппине для обмена на продукты, или, усыпив Лизоньку, и строго настрого наказав сыну не выходить из дома, бежала в лес по грибы и ягоды. Картошка есть, другие овощи тоже, хлеб, молочко – проживём! Все так живут – рассуждала она, напевая.

В народе ходит молва, что постоянно поют только злосчастные люди. То ли правда это, то ли нет, но морозной январской ночью несчастье громко постучалось в её дверь.

– Открывайте! – раздался требовательный, чужой голос.

– Петя, кто это? – вскочила Анна, зажгла лампу и бросилась успокаивать расплакавшихся детей.

– За нами, Нюра, пришли, за нами… – глухо ответил муж и откинул дверной крючок.

В соседних сёлах уже начались аресты, и даже расстрелы непокорных, вот наступил и их черёд – пришла большая беда.

– Выходи во двор! И баба пусть выходит! Да шевелись, чего рот раззявил, вражина! – на пороге стоял незнакомый мужчина в кожаной тужурке с накинутым сверху овчинным тулупом. Дом, как и душа, сразу наполнился леденящим холодом.

Пётр ступил в пимы стоящие у порога:

– Пойдём, Нюра.

– А дети? Дети… Петруша…

– Оставь! – не оборачиваясь, сказал он и вышел.

Анна набросила на плечи шаль и выбежала следом, сердце разрывал плач Лизоньки и крик Павлуши:

– Мама… ты куда? Мама… страшно…

Двор был заполнен людьми, их лица сливались в одно – чужое, уродливое и озлобленное. Из толпы вышла Марфа Пирогова, встала рядом с уполномоченным и прокричала:

– Решением общего собрания за связь с кулаками, закапывание хлеба, эксплуатацию бедноты, раскулачить и выслать за пределы Каменского округа…

Слова не укладывались в сознании. Ложь, какая чудовищная ложь… – стучало в мозгу у Анны. Детский плач, доносившийся из избы, усиливал чувство беззащитности перед внезапно нагрянувшей лютой бедой. Земля стала уходить из-под ног, двор и люди закружились в едином сумасшедшем вихре, она покачнулась, но Пётр подхватил её.

– Пойдём, Нюра, у нас только один час на сборы. – Но она его не понимала. – Дети… Нюра, дети одни! – наконец дошли до сознания слова мужа.

Она сорвалась с места и, под улюлюканье, хохот и свист злорадствующей толпы, вбежала в дом. За ней ввалились чужие люди и продолжили опись имущества, начатую во дворе: «Дом пятистенок – 1, амбар – 1, баня – 1, погреб – 1, лошадь рабочая – 1, корова дойная – 1, телёнок – 1, куриц – 5, телега – 1, дровни – 1, борон – 3, хомутов – 1, дуг – 2, плуг – 1, пшеницы – 5 пудов, льняного семя – 1 пуд, мука пшеничная – полпуда, верёвок – 3, кадок – 5, литовок – 2, дров – 2 сажени, пологов – 2, самоваров – 1, чайных чашек – 4, ложек – 6, вилок – 6, тарелок – 4, блюдьев – 2, горшков – 2, корчаг – 3, умывальник – 1, кровать железная – 2, зыбка плетёная – 1, постели – 2, подушек – 4, одеял – 3, сундуков – 2, клеёнок – 1, столов больших – 1, половиков – 10 полос, настольных ваз – 2, скатертей тканых – 7, полотенец – 12, штор тюлевых – 6, штор простых – 6, рубашек мужских – 4, пимов женских – 2, платьев женских – 3, юбок – 5, кофт – 5, сапог хромовых, мужских – 1 пара, шуба женская чернёнка – 1, тулуп – 1, полушубок мужской – 1, шалей кашемировых – 1, пимов детских – 1, комнатных цветов – 3, лампа керосиновая – 1» – перечисляла Пирогова, а вертлявый парнишка записывал на бумагу.

Пётр сидел в одних кальсонах, около стола, уставившись в одну, только ему видимую, точку. Анна, подняв Лизоньку из зыбки, скрылась за занавеской, присела на сундук и дала грудь, ребёнок сразу успокоился. Активистка резко отдёрнула узенькую шторку:

– Чего скрылась, сука кулацкая? Что тут прячешь? Выходи!

– Побойся Бога! Мужики тут посторонние, – побледнела Анна, – дитя надо покормить!

В душе поднималась мощная волна возмущения и протеста царившему произволу, от негодования лицо покрылось пунцовыми пятнами, глаза метали молнии.

– Гляньте-ка на неё, застеснялась, тварь! – залилась смехом Пирогова, однако, никто её не поддержал. Женщины потупили глаза, почувствовав себя на месте матери, бесстыдная выходка активистки поразила и мужчин, они разом отвернулись от Анны.

Павлик молча, выхватил из рук Пироговой бобровую шапку – подарок деда, и так поглядел на женщину, что она не посмела её отнять, только прошипела:

– Ишь ты, выкормыш кулацкий! Весь в мать!.. Исправь, Петька – три сундука! – продиктовала она вертлявому. Мальчик сел на лавку, исподлобья глядя на людей, хозяйничающих в доме. Анна завернула Лизоньку в ватное одеяло и окинула взглядом сына:

– Вот молодец, уже успел одеться. Подала мужу чистую рубаху и брюки:

– Надень, Петруша! – и начала быстро одеваться сама, уже не обращая внимания на окружающих.

Пирогова коршуном накинулась на третий сундук:

– Вишь, сколько добра накопили кровососы! Вон сколько ещё писать надо! Добавь: юбка шерстяная –1, рубашка женская нижняя – 3…

Анна той порой собрала в раскинутую простыню одежду, в основном детскую, отброшенную активисткой в сторону, как не подлежащую описи, надела чернёнку и застегнула на безвольно стоящем муже полушубок. Взяла на руки Лизоньку:

– Пётр, захвати узел и Павлика!

Вперёд выскочил плюгавый мужичонка, с куцей бородкой:

– А ну скидывай, мироед, шубу, хватит, поносил! И пимы тожа! – он скоренько снял со своего плеча рваный армяк, кинул его Петру, а сам принялся стаскивать с Петра полушубок под одобрительные возгласы толпы. – Сымай! Сымай! – верещал он, вцепившись в хозяина.

Анна решительно подошла к наглецу и крепко ухватила его за жидкую бородёнку:

– Только тронь! Только тронь ещё! – с расстановкой, жёстко и внушительно произнесла она низким, осипшим голосом.

– Сука… Тварь кулацкая!.. – заскулил мужик. Глаза женщины жгли, подавляя волю. – Ведьма… ты – ведьма! – пролепетал он, и начал медленно оседать на пол.

Анна выпустила из рук это ничтожество и окинула оторопевшую толпу гневным взглядом:

– Постыдитесь!

Маленькая и хрупкая, она вдруг выросла в глазах односельчан до невероятных размеров.

– Иди вперёд, Петруша! Беги с папкой, сынок! – в полной тишине произнесла Анна, подталкивая впереди себя семью, и пошла следом, покорившись, но готовая в любую минуту встать на защиту мужа и детей.

Люди расступались перед ними, образуя живой коридор. В сердцах собравшихся зарождалось чувство стыда и жалости к этим, ни в чём неповинным людям, попавшим под жестокую раздачу не чистой на руку судьбы.

За воротами стояло несколько розвальней заполненных такими же горемыками. К утру мороз начал крепчать. Кони заиндевели от долгого ожидания на морозе, продрогшие конвоиры постукивали нога об ногу и поматеривались. Анна расположившись на первых, оказавшихся свободными, санях, расстегнула шубу и спрятала под полы детей. От пережитого напряжения она не чувствовала холода – организм сконцентрировался на выживание.

– Стойте, стойте! – выбежала из переулка крёстная Анны и бросилась прямо под ноги лошади.

– Ты что, ошалела, старая! – замахнулся на неё прикладом конвоир.

– Стой! Сыночек, ради Бога стой, миленький!

Агриппина поползла к Анне:

– Доченька… ластонька моя, родненькая…

Второй конвоир встал перед ней:

– Не подходить! Не положено!

– Проститься разреши… только проститься, сынок! – умоляла женщина.

– Что там ещё такое? – вышла за ворота Пирогова уже в юбке и шубе Анны.

Агриппина бросилась к ней и опустилась на колени у ног активистки:

– Пожалей! Пожалей, Христа ради! Век буду Бога за тебя молить! Нюронька-то в чём виновата? Сирота ведь она… детки малые… пощади!

– А нечего было за богатого выходить! – сквозь зубы, злорадно и язвительно выдавила Пирогова. – Да отцепись ты! – отшвырнула она ногой пожилую женщину от себя.

– Лёля, лёля… не надо, не унижайся! – закричала Анна, увидев, что крёстная упала.

Трогай… пронеслось по веренице саней, и скорбный обоз отправился в путь.

Шаль сбилась на затылок, ветер рвал с головы седые волосы. Стоя в снегу на коленях, Агриппина кричала, широко раскинув и подняв к небу руки:

– Да что же это, Господи?! Люди!.. что вы делаете, люди…