Генка лежал в своей комнате, тупо уставившись на картину, что висела на стене напротив. Нагая амазонка, бесстыдно разведя колени, как это делают все наездницы, сидела на спине несущегося во всю прыть буйвола. В руках она держала копьё. Копьём метила в Генку. От её дьявольского взгляда по спине пробегал холодок. Зачем он притащил в дом эту мерзость?! Кто-то выбросил в мусорный контейнер: надоело смотреть в хищные глаза, полные греховной страсти. А он взял и подобрал, да ещё повесил на самое видное место. Картину эту мать, конечно, ещё не видела, в его комнату теперь заходила редко. А случилось это после одной стычки. В тот день он "принял на грудь", как говорит дядя Фёдор, их сосед по гаражу, довольно изрядно и потому плюхнулся на чистую постель, не снимая брюк и кроссовок. Когда мать заглянула к нему в комнату, на её лице застыло такое безнадёжное отчаяние, что Генку понесло:

— Что уставилась?! Да! Да! Лежу, как в свинарнике! Ты это хочешь сказать?! Ну, скажи! Что молчишь? Уважаешь себя! Слова грубого произнести не хочешь?! «Святая» ты наша…

И она произнесла, тихо, но внушительно, так, что Генка сразу понял: это у неё выстрадано давно.

— Отныне грязь за собой выметать будешь сам!

Но Генка не выметал. Всё надеялся, что мать одумается. В комнате стоял тяжёлый запах и даже появились тараканы. Под кроватью скопилось немало пустых винных бутылок. А под тумбочкой — съестных объедков: яичная скорлупа, шкурки из-под колбасы, хлебные корки... Его постельное бельё она в прачечную больше не сдавала. Простынь уже простынью назвать было нельзя — так, грязная тряпка или, скорее, длинный скрученный шарф, серого, как старые доски, цвета.

Мать выщла. А в нём еще долго тогда бурлила дикая злость. Пусть Сеню своего в зад лижет! Он у нее на особом положении. Выслуживается перед ней, пёс поганый! Только и слышишь: "Мам!", "Мам!", "Мам!", " Мам!" И собаку выгуливает, и в магазин лётом по первому её свистку! И на родник - за чистой питьевой водой!

А голая девица на картине все также хищно щурила на него свои чёрные глаза. Выброшу завтра же на помойку! И буйвол этот тоже! Того и гляди, острым рогом печёнку пронзит! Мчится так, что искры из-под копыт!

Злость разбирала такая, хоть головой об стенку бейся! Откуда это всё прёт?! Как спастись от этого бешенства?! Сунься в этот момент к нему Сенька, измолотил бы до полусмерти. Но Сенька на рожон не лез. Мать, видать, научила, мол, держись подальше. Строит из себя святую! Взгляд как у Богородицы! С милостливым таким укором... Плевать он, Генка, хотел на её взгляды!

Стукнул кулаком по тумбочке, замычал, заскрипел зубами. Да что же это с ним творится?! Удивляло одно: как только мать начинала молиться, из него как будто пар выпускали. Вот и сейчас злость перестала кипеть. Так и представил: мать у себя в спальне сидит перед иконой Богородицы, сложив руки на коленях,  в подсвечнике горит свеча, на блюдечке дымится тлеющий ладан.

Почему его так заносит? И отчего возникает эта злость? Не всегда, конечно…Чаще всего —  в минуты похмелья. А так-то он мать с братом вообще-то любит. Случись что с Сенькой, свихнулся бы с горя. Однажды Сенька (тогда еще в школу не ходил, лет пять или шесть ему было) решил проверить по секундомеру, сколько минут под водой без воздуха сможет пробыть. Придумал ведь! Напустил полную ванную воды, разделся до трусов, зажал рукой нос и лёг в воду вниз лицом. Заходит он, Генка, в ванную, и видит Сенькину выгнутую спину, а лицо в воде. Думал, что брат захлебнулся. Такой ужас по ногам ударил, еле устоял. Схватил его, вытащил из воды, а тот  глаза таращит да еще пальцем у виска крутит, мол, ты что, того? Ох, и досталось ему тогда!

— Попробуй, так ещё сделай! Я тебе такие рога на лбу наставлю, долго помнить будешь! Лежит, как утопленник! А если бы не я, а мать вошла? У той бы точно разрыв сердца случился!

И с досады секундомер в форточку выбросил. А потом ещё долго дрожь в коленях не проходила. Да и не только в коленях,  всё внутри тряслось.

Мать, конечно, его, Генку, тоже жалеет. Хоть и сказала, что, мол, больше кормить не будет, пока работать не пойдёт, но сало в холодильнике держала. Сенька сало не ест, мать — тоже. Значит, для него покупает. В её присутствии в кухню Генка не заходил, а Сеньки не стеснялся. Супы, конечно, не разогревал, а вот сало, сыр, колбасу незаметно "отначивал". А что ж ему с голоду умереть?! Кто его на работу возьмёт, когда в трудовой запись: "Уволен по тридцать третьей"?  Ежу понятно: за пьянство. Конечно, ящики грузить на рынке можно и без трудовой, но уж больно не хотелось! 

Мысли унеслись в такое далёкое теперь уже детство. Мать и отец души в нем не чаяли. Еще бы! Первенец!  Мать родила его в девятнадцать лет. А он всё время болел. Что с ним происходило, не помнил. Но когда приходил в себя, на него смотрела мать, и взгляд её светлых глаз был полон любви и страдания. И от этого становилось так хорошо, что он тянул к ней руки и улыбался. Куда все это делось? Детство было таким безоблачным, что, казалось, этот рай земной будет длиться вечно. Ан нет! Потом всё резко изменилось. И где-то в глубине души затаилась обида: его обманули! Чем старше он становился, тем все резче звучал голос отца. Особенно после рождения Сеньки. Только и слышал: "Не кричи, Сеня спит!", "Не бегай, как сумасшедший! Сеню с ног собьёшь!", "Не ешь один! Поделись клубникой с Сеней!". Раздражение против этого Сени началось еще тогда, когда он был у матери в животе. "Не маши локтями! Ударишь нечаянно маму по животу! А там Сенечка, твой маленький братик!" — "Да не хочу я никакого братика!" — истошно орал он и получал за это от отца подзатыльники. А мать только головой качала: "Братик тебе непременно нужен, иначе вырастешь эгоистом!". Но значения этого слова Генка долго не понимал, а спрашивать родителей не хотелось. Даже сейчас, когда он слышал это слово, внутри закипала какая-то ярость. Оно казалось чем-то страшным, колючим и зловонным. И кружило оно над ним все чаще, норовя приклеиться хоть с какой-нибудь стороны. Но Генка, как мог, от него отмахивался и громко хлопал дверью, отпугивая настырное словцо. Оно оставалось в прихожей, там, где висел  на магните косматый тролль, какой-то норвежец подарил матери где-то на на международном семинаре. Слово "эгоист" подходило больше этому троллю, который щерился из угла. Генка все собирался кому-нибудь подарить этого тролля, чтобы не скалился, не злорадствовал. Но всё забывал. А, может, жалел. Что-то в этом тролле было ему сродни.

Время от времени, взглянув на тролля, Генка начинал разбирать себя по косточкам. Ну, не хуже он всех, в конце-то концов. По пьяни, конечно, контроль над языком теряет. Из груди исходит какой-то рык. А пьёт потому, что после первой стопки душа мякнет, любовью к миру наполняется. Улетучиваются разом всякие мелочные обиды, глупые претензии, а иногда возникает желание обнять случайных компаньонов по веселому застолью. Жалко, что мать и Сенька никогда  не видели его  в таком благодушном состоянии, которое наступает после распития первой бутылки. Вторая и третья ничего хорошего не приносили. Благодушие сменялось раздражением, на всех и вся. На дремлющих друзей, за что так и хотелось надавать им «по мордам», на косые взгляды прохожих, на язвительные подколки соседей, на страдальческий взгляд матери, на Сенькино осуждающее сопение и даже на злорадный оскал этого косматого тролля. Вырвавшийся из-под контроля язык начинал молоть всякую чушь, не гнушаясь матерных слов,  хоть прикусывай его! Но больше всего удивлял этот несвойственный ему рык, что вырывался из груди. Иногда даже Генке казалось,  что кто-то делает это помимо его воли. Да почему "казалось"? Так оно и было на самом деле! Разве бы позволил он себе такие интонации, какие летели в адрес матери по пьяному делу?! Хотя, если честно, он помнил только начало разговора, а что происходило потом, услужливая память покрывала пеленой забвения. Но вещественные доказательства всё же оставались: то сломанная полка в туалете, то разбитый цветочный горшок, то вырванная  «с мясом» дверная ручка... На  другое утро Генка только головой качал: "Неужели я?! Быть не может!" А кто ещё? Не Сенька же. И не мать, уж это точно. Но чем больше грызла совесть, тем демагогичнее звучали оправдания: "Ну и что?! Вы-то трезвые! Значит, должны быть умнее!" Раньше еще добавлял: "На свои пью!". Теперь этот козырь отпал. Пил не на свои. Частенько угощал дядя Фёдор, сосед по гаражу. Генка знал, за что. Тот был к матери неравнодушен и после смерти отца в любовники к ней подбивался, хоть у самого семья. Он, конечно, матери не пара: у него это на рыжей морде написано. И никогда бы мать с ним никаких любовных дел иметь не стала. Он, Генка, уж это знает! На все пошлые шуточки дяди Фёдора мать лишь растерянно улыбалась и ускоряла шаг. Гнушаться рюмкой дяди Фёдора не хотелось. И Генка, как на духу, отвечал на все вопросы любопытного соседа: сколько мать получает, где работает, заходят ли другие мужчины в их дом. Больше всего язык развязывался после второй бутылки. Как-то дядя Фёдор попросил Генку познакомить его с матерью поближе.

—  Да ты что, дядя Федор?! Как я это сделаю? За руку, что ль, тебя в дом приведу?! Вот, мол, дядя Федя, он хочет быть твоим любовником!..

— Ладно Ваньку ломать! Голову на плечах имеешь! Разъедини какие-нибудь проводки в машине. А я починю! А за доброе дело пусть в гости пригласит!..

Машину водила мать классно. Отец «поднатаскал». Раньше шурупа от винтика не отличала, что «цисцерна», что «канистра» – один ей чёрт! Но упрямо так теорию вождения зубрила. Книгу с экзаменационными билетами  ПДД на пять раз разобрала, у компьютера с тестами до утра сидела. Если бы он, Генка, столько над учебниками корпел, давно бы уж профессором был! Откуда у неё столько терпения? Домой с практики приходила вся в мыле. Но в моторных делах, как всякая женщина, по-прежнему разбиралась плохо. Так что идея дяди Фёдора была не так уж и плоха. Но Сенька мог подпортить всё дело. В технике волок, будь здоров! Так что первым делом мать на него будет уповать. Так дядьке Фёдору и сказал. Но всё-таки пообещал план будущего знакомства обдумать.

Выпивал не только с дядей Фёдором. Иногда на выпивку подбивали и другие соседи по дому. Дни рождения по выходным отмечались то в одной семье, то в другой. И всем веселья хотелось. А у него аккордеон. На слух любую песню подбирал, какую закажут. Денег за игру не брал. Мать это с детства внушила. Зато от стопки не отказывался. Иногда и с собой давали. Брал. А чего? Играл виртуозно. Даже мать это не раз подмечала. Слышать от неё такое было особенно приятно. Но как только разговор подходил к его, Генкиным, недостаткам, он тут же окружал себя непробиваемой бронёй и ловко отбивал каждое критичное слово, каждое замечание, каждый аргумент, брошенный в его адрес. Иногда мать в отчаянии шептала:

— Геночка! Сынок! Послушай меня! Ведь никто тебе, кроме меня, правды-то не скажет! Мы являемся на этот свет, чтобы совершенствовать свой внутренний мир! Чтобы понять истины Божие!

— Вот и совершенствуй себя! А от меня отцепись! Я - сам по себе, понимаешь?! И иди ты со своим Богом знаешь куда?!

Мать замолкала. И какое-то время к нему не приставала. Но от этого Генке легче не становилось. Её молчание раздражало ещё больше. Святошу из себя корчит! Ни водки, ни пива не пьет, не курит, не гуляет, каждый четверг квартиру большим мытьём моет. Всё у нее в порядочке. Никому грубого слова не скажет. Уж он, Генка, сколько ни старается её из себя вывести, — словно не слышит! Праведная нашлась! И от праведности этой её ему, Генке, тошно! По-волчьи выть хочется! Человек она живой или мумия египетская?! У всех матери, как матери, а эта!... Иногда так кулаки и чешутся! Но в последний момент что-то останавливает. И тогда хочется крушить все вокруг! И только она одна в этом виновата! Каждое слово, как цитата из Библии или из морального кодекса строителей  коммунизма. Всё он, Генка, что-то кому-то “должен” да “обязан”! Плевать он на всех хотел! Не работает и не будет! На черта ему надо на этих новых русских,  за копейки, с утра до ночи, спину гнуть?! У них дачи на Канарах, счета в швейцарских банках, собственные яхты и вертолеты! И все законы под них писаны! Уж лучше заживо в дерьме сгнить!!!

Сейчас бы мать поднялась! “Гена! Что ты несёшь?! Наши мысли материальны! Какую программу себе выстроишь, так и жизнь сложится!”. Начиталась всякой ерунды! Говорит, что пространство вокруг каждого человека заполнено человеческими мыслями. Чушь какая-то! Мол, чистые и светлые помыслы создают вокруг человека защитный панцирь, который не позволяет, как она выразилась, «низменным чувствам» проникать внутрь. Что, дескать, в состоянии депрессии человек оказывается в плотном коконе тяжёлых и тёмных мыслей. Широко развёл руки в стороны, поднял высоко над головой. Ну и где этот плотный кокон?!! Создала себе какой-то свой мирок, внушила себе всякую ерунду и мается!

Хлопнул дверкой холодильника, достал кусок колбасы, кинул в рот. От мыслей этих чокнуться можно. Даже в желудке что-то подсасывать стало.

А ещё говорила, мол, даже тюремная камера может быть настолько пропитана мыслями о самоубийстве, что все попадающие в неё узники будут думать только об одном: каким образом лишить себя жизни. Это где-то слышал, то ли по телику, то ли по радио. В этом, похоже, что-то есть. Мысли, конечно, какой-то силой обладают. Сам замечал. Смотришь, идёт бабка по скользкой дороге, осторожно так выверяет каждый дрожащий шаг.  “Сейчас  упадёт, бестолковая!” — мелькнёт в голове невзначай. Не успеешь подумать — глядишь: завалилась. Вот что это?  Или вот страх взять… Как только появится в душе, тут же и притянет что-нибудь мерзкое к твоему берегу. Так что, может, и права она насчёт мыслей-то... Только зачем словечками заумными козырять: «низменные чувства», «кокон»?.. 

Мельком взглянул на девицу, что на буйволе, нагая... И вдруг показалось, что она усмехнулась! И у буйвола глаза красным светом зажглись. Аж мурашки по коже!

Вскочил, сорвал картину со стены, перевернул и поставил в угол. Завтра же на помойку выкину!