Наше время чересчур мелко. Мелкое не любит великого.

К. Куфнер

В 1819 году Бетховен оглох окончательно. И если прежде глухота наваливалась на него подобно снежной лавине, и иногда он все же слышал громкие звуки, болезненно реагировал на крик, теперь не помогали даже слуховые трубки. По просьбе композитора ему кричали в самое ухо, но он не слышал ни звука и не чувствовал вибрации. Море, которое шумело в голове Бетховена долгие годы, отступило полностью, оставив композитора на пустом берегу, где не было слышно ничего. 

«На улицах, — пишет в своих воспоминаниях Герхард фон Брейнинг, сын Стефана, — все обращали на него внимание… Так как спутник, беседуя с ним, вынужден был писать ответы в разговорной тетради, по пути происходили частые остановки. Внимание окружающих, пожалуй, еще больше привлекала жестикуляция и мимика, которыми он сопровождал свои ответы. Прохожие оглядывались на него, а уличные мальчишки дразнились. Поэтому Карл стыдился дяди и старался не выходить с ним на улицу. Однажды он даже прямо высказал это, чем очень задел и обидел его».

Джоанна тоже запаслась адвокатом, и тот бился с многоопытным Бахом не на жизнь, а на смерть. Таким образом, они просудились до 1820 года, когда Бетховен получил право называться отцом Карла.

Тем не менее это никоим образом не изменило отношения Карла к дяде и матери. Он продолжал сбегать от Людвига и встречаться с Джоанной. Бетховен ругал племянника, тот уверял, что давно уже не видел мать и даже не знает, где та теперь живет, или напускал на себя вид раскаявшегося грешника, утверждал, что впредь исправится. Бетховен рвал жилы, пытаясь заработать больше денег. Мир, наставший после памятного конгресса, в материальном плане не сулил ничего хорошего, в Вене царила безработица. Обычно с презрением отвергающий сулившую пополнение средств работу, теперь Бетховен хватался за любой заказ, делая то, что еще вчера было ему противно: «Что касается меня, — сетовал он в одном из писем, — то я брожу с нотной бумагой по горам, оврагам, долинам и строчу кое-что ради денег и хлеба насущного. Я настолько преуспел в этой всемогущей и подлой стране феаков, что вынужден сначала много настрочить ради заработка, чтобы потом выгадать немного времени для крупного произведения»

         - Ваш Карл убивает вас, поверьте мне, этот мальчишка лжив до мозга костей. Он врет вам, а вы… Вы слепо верите ему, — убеждал Людвига зашедший к нему на огонек Крумпхольц. — Я сам видел, вместо того, чтобы идти на урок, он отправился с друзьями в дом терпимости.

— Я знаю, он говорил мне, что играет там на бильярде, — отмахивался Бетховен. — Я ему, разумеется, сделал выговор, но меня теперь совсем другая мука гнетет.

— Что случилось?

— Мне кажется, он крадет книги из моей библиотеки и затем продает их. Вы знаете, я собрал достаточно хорошую обширную библиотеку, многие книги я действительно, прочитав один раз, больше не возьму в руки, но вчера я хотел полистать Гёте и вдруг не нашел очень дорогой для меня книги. Ее подарила мне Елена Брейнинг в то время, когда я, еще сам сущий щенок, преподавал в ее доме. Эта книга дорога мне как память о моих друзьях, паршивец в лучшем случае сумел выручить за нее деньги на пару кружек пива, в то время как мне она бесконечно дорога! Я пытался поговорить с ним по душам, заклинал признаться, в какую лавку он отнес Гёте, но он только отнекивается. Быть может, я сам заложил куда-то томик. В общем, он назвал меня старым дураком и убежал. А я теперь мучаюсь, что обидел его, и теперь он уже не вернется.

Разобравшись немного с работой за деньги, Бетховен берется за фортепианные сонаты Двадцать девятую, Тридцатую, Тридцать первую и Тридцать вторую, пишет  Торжественную мессу (Missa solemnis) для хора, солистов и оркестра. «Торжественная месса, — замечает Карл Шеневольф, — и ее соратница Девятая симфония выросли из сопротивления черной реакции и мрачным обскурантам… Небезынтересно отметить, что это великое творение, по характеру своему чуждое церковной музыке, вызвало протесты ортодоксальных церковников».

Четыре года писал Бетховен Торжественную мессу, теперь, когда он оглох окончательно, музыка непрестанно играла в нем, из-за чего окружающие подчас делали вывод, что композитор окончательно сошел с ума. Не обращая внимания на окружающих, он орал, рычал, стонал, топая ногами, должно быть, вытанцовывая каждую партию. Когда же месса была завершена и Бетховен приступил к подготовке академии, вдруг выяснилось, что никто не собирается ее печатать. Мало этого, так называемое «Общество друзей музыки австрийской империи» распространило слух, будто бы Бетховен окончательно выжил из ума, из-за чего мессу было, мягко говоря, не рекомендовано исполнять или издавать где либо.

— «Обществом врагов музыки австрийской империи» запретило мою мессу! — негодовал Бетховен. — Четыре года псу под хвост!

«У нас, — напишет поэт К. Куфнер в одной из тетрадей Бетховена, — всем распоряжаются политические коновалы, которые, ничего не смысля в болезни, без конца пробуют: нынче пропишут слабительное, завтра — потогонное; не обладай страна лошадиным здоровьем, она бы погибла».

Да, словами, конечно, можно воздух сотрясать. Но Бетховену недостаточно просто отвести душу, выбранив никуда не годную политику, глупые правила и законы, по которым предписано жить. Но если прежде он мог плюнуть и начать новое произведение, теперь он должен был заботиться о неблагодарном Карле. Поэтому Бетховен делает то, чего не делал никогда прежде – он рассылает собственноручные письма монархам Европы с предложением подписаться на мессу. Цена каждого экземпляра — пятьдесят дукатов.

В результате он получил деньги всего на десять экземпляров «Торжественной мессы». Радовало, что среди подписчиков обнаружился русский император, Россия всегда была перспективным направлением для деятелей любых искусств. Тем не менее он не звал Бетховена к себе, не предлагал ему придворную должность. Печалило, что получивший послание наравне с монархами Гёте оставил его без ответа. Лишь в 1824 году композитор договорился с майнцским издателем Шоттом (133) о выпуске в свет Торжественной мессы. В том же году в Вене она была исполнена в отрывках.