Цель музыки — трогать сердца.

Иоганн Себастьян Бах

Академии не удавались. Время безвозвратно упущено, он давно уже не слышит того, что играет. А теперь часто его игру не могут услышать и пришедшие на академию гости, Бетховену кажется, что он играет нежнейшую мелодию, буквально едва касаясь клавиш, а рояль при этом не издает ни звука. Недоумение, смешки… показная участливость, жалость. Или вдруг он ударяет по клавишам с такой силой, что вместо музыки слушатели слышат скрежет и дребезжание. Он уже не может контролировать себя. В общем, с концертами ничего не получается. И новое разочарование: он уже не может и дирижировать!

— Хватит хандрить, Людвиг! Дирижируй нашим квартетом, — подбадривает друга Шуппанциг, — Клянусь богом, как бы ты ни махал своей клятой палочкой, тебе все равно не удастся сбить с такта моих ребят.

Бетховен грустно усмехается. Раньше он и сам любил злые шутки.

«Дирижируя, — писал о Бетховене капельмейстер Игнац Зейфрид (126), — он при диминуэндо приседал настолько, что становился совсем маленьким, а при пианиссимо совсем скрывался за пультом. При нарастании звука он распрямлялся, а при фортиссимо поднимался на цыпочки и превращался почти что в великана, размахивая при этом обеими руками так, будто рассекал волны или хотел взмыть под облака».

Зрители в недоумении, впрочем, они готовы ходить на концерты, дирижируемые Бетховеном хотя бы для того, чтобы позубоскалить вволю. При этом его друзья либо находят предлог, дабы не наблюдать постыдное зрелище, либо приходят, но стараются шикать на не в меру развеселившуюся публику.

Но их уже не унять.

— Вы слышали, — смеется композитор Людвиг Шпор (127), — во время последнего исполнения Четвертого фортепианного концерта наш Бетховен при первом же тутти вдруг начисто забыл, что он солист, вскочил со своего места и начал дирижировать на свой манер, размахивая руками так, что чуть ноты не сшиб. 

— Ага, — поддерживает его тенорист Доминико Клаус, — когда он давал академию у нас в ан дер Вине, то при первом же сфорцандо  так широко раскинул в стороны руки, что оба подсвечника полетели с пюпитра рояля на пол.

— Надеюсь, это произошло на репетиции, — с досадой морщится Шуппанциг.

— Какой там… прямо во время концерта, публика начала смеяться, а наш великий наорал на ни в чем не повинный оркестр и велел начать с самого начала. А ведь к тому времени они уже добрую треть этой галиматьи одолели.

— Что же с того, милейший Бетховен поперек себя шире, у него плечи как у портового грузчика, ручищи… добавьте редкий темперамент. Ему элементарно не хватает места за инструментом. Раз такое дело, надо было на будущее пригласить на сцену двух лакеев и доверить им держать подсвечники в руках, — с неудовольствием протянул Шуппанциг. Тенорист ему отчаянно не нравился.

— Ага, чтобы они успевали отпрыгивать в случае нежданного удара? Можете себе представить, господин Зейфрид действительно попросил двух мальчиков из хора подержать проклятые канделябры. И что бы вы думали? Когда настало роковое сфорцандо, Бетховен вновь выбросил в сторону правую руку, и бедный мальчуган получил такой сильный удар по лицу, что чуть не рухнул под рояль!

— Должно быть, мальчик слишком сильно склонился к инструменту, читая ноты — не понимаю, что вам за радость порочить славного композитора, — вступился за учителя Черни.

— Вот именно, — не унимался Клаус, — один мальчик получил удар по лицу, а второй, должно быть, более осторожный, все время сторожился, пригибаясь или вытягивая руки с подсвечником и отодвигаясь сам. Все это было настолько смешно, что люди только что не валились под кресла. Зато ваш дражайший Бетховен вместо того, чтобы принести извинения побитому хористу, так разъярился, что порвал полдюжины струн.

— Не знаю, чему вы можете смеяться, — баронесса Доротея Эртман поднялась со своего места, гневно сверкая глазами. — Знаете, что самое печальное в Бетховене? Это то, что после всех этих неудач он все равно встает и снова и снова поднимается на свою голгофу.  Много ли у нас людей, способных пережить подобный конфуз? Менее сильный давно уже сбежал бы от позора и отсиживался теперь на каких-нибудь водах или в горной деревеньке. Но Бетховен, страшно страдая из-за непрестанных провалов, неудач, из-за осмеяния мелкими людишками, тем не менее находит в себе силы не сдаваться. Мне больно смотреть на все эти провалы, а он вновь и вновь выходит один против всего мира… это страшно.

Бетховен действительно не сдавался, хотя временами становилось по-настоящему невыносимо. Впрочем, у него пока было за что держаться — его музыка. «Концерт, организованный друзьями Бетховена, — рассказывает Шпор, — прошел с блестящим успехом. Новые сочинения Бетховена необычайно понравились, особенно Седьмая симфония. Изумительная вторая часть ее биссировалась и также произвела на меня огромнее впечатление».

В тот день Бетховен, что в последнее время случалось довольно часто, дирижировал дурно. Находящиеся в зале зрители вдруг явственно ощутили, что он уже не слышит собственной музыки. Прежде предполагалось, что он плохо разбирает слова, что для того, чтобы услышать музыку, ему всего лишь нужно сесть в первый ряд. Но в том-то и дело, что теперь он был на сцене, то есть в самом эпицентре играющего оркестра!

Вдруг Бетховен опередил оркестр тактов на десять, пропустил паузу, сбился, вот и…

Когда же оркестр дошел до пианиссимо, Бетховен начал сгибаться, ниже, ниже, еще ниже, пока практически не залез под пульт. Затем на крещендо он вдруг ловко вынырнул из своего убежища, становясь все больше и больше, поднялся на носки, растопырил ручищи. А потом вдруг, когда по его расчету должно было начаться форте, высоко подпрыгнул, рассеянно замерев на месте. Никакого форте не последовало. Он мог определить это по движениям музыкантов. Людвиг испуганно оглянулся на зал, снова на оркестр, который, не обращая внимания на своего дирижера, продолжал играть пианиссимо. Не понимая, что происходит Бетховен, схватился за сердце, зал ахнул и поднялся, и в этот момент прозвучало долгожданное форте.

Бетховен стоял на сцене опустошенный, но счастливый, его сердце вновь стучало ровно.