Величие искусства яснее всего проявляется в Музыке.

Иоганн Вольфганг Гете

Но вернемся к Бетховену. 12 апреля 1811 года, Людвиг написал свое первое письмо Гете:

 «Благодарить Вас за то долгое время, что я Вас знаю (потому что я знаю Вас с детства) — это столь мало за столь великое!»

Разумеется, Гете имел представление о музыке Бетховена до получения этого письма. Такой яркий композитор не мог не обратить на себя внимание придворного, который был обязан следить за модой. Кроме того, Бетховен писал песни на стихи Гете, которые тут же обретали известность: например, популярную по сей день песню «Сурок», музыку к которой наш герой сочинил еще в Бонне. За ней последовали «Майская песня» и две арии для баса. Любил ли Иоганн Вольфганг серьезную музыку Бетховена? Вряд ли. Тем не менее переписка завязалась. И Бетховен с радостью снова взялся за поэзию Гете, надеясь в следующий приезд в Теплицы порадовать поэта новинками. Его внимание привлекли несколько текстов:  «Томление», «Новая любовь, новая жизнь», «Блаженство скорби», «Стремление», «Круг цветочный», но к лету 1808 года из них была готова только «Томление», правда, в четырех вариантах. Кроме этого, он начал работу над музыкой к трагедии «Эгмонт».  

Разумеется, все это живо интересовало Гете, и в октябре 1808 года, когда только вышла из печати первая часть «Фауста», он послал ее своему новому знакомому в Вену. Ответ пришел неожиданно быстро, Бетховен был в восторге от «Фауста» и обещал написать музыку.

Зимой, работая над Седьмой симфонией, Бетховен снова почувствовал, что болезнь возвращается. Попытавшись с недельку лечиться проверенным способом, в конце концов, он сдался и вызвал доктора. Когда кризис миновал и головные боли и лихорадка начали отпускать композитора, медик предложил ему на следующее лето еще раз посетить лечебные источники Теплиц, так как даже сам Бетховен был вынужден отметить, что они ему помогают. Он сообщил о своих намерениях Гете, и они согласовали время, дабы встретиться там и провести как можно больше времени в обществе друг друга.  В результате композитор и поэт встретились и буквально с первого взгляда поняли, что, мягко говоря, не созданы друг для друга.

Гете убивали плебейские наклонности Бетховена, его неряшливость и нарочитое нежелание приспосабливаться к окружающим. Привыкший вращаться в придворной среде, Гете тщательно следил за модой, стараясь быть безупречным во всем. Бетховену было откровенно плевать на общественное мнение, он мог пообедать в какой-нибудь подозрительной забегаловке, явиться пьяным на светский прием, пройти с гордым видом мимо министра или известного своей щедростью мецената, лишь слегка кивнув последнему. Или, еще того хуже, пользуясь своей глухотой, вдруг начать громогласно обсуждать  ту или иную светскую даму, нимало не стесняясь окружающих и не принося извинений.

«Я прекрасно понимаю, что свет считает его чудаком», — писал о своем новом знакомом Гёте. Да, действительно, свет так считает, и Гёте отнюдь не намерен умолять его о праве относиться к Бетховену таким образом. От немедленного и окончательного разрыва спасало только одно: дипломатичность Гёте.  Он умел общаться и с более невыносимыми людьми, например, с представителями правящей династии, с которыми априори нельзя было спорить и опасно не соглашаться. Поэтом  он решил, что уж как-нибудь выдержит два месяца в обществе ужасного композитора, а впредь будет иметь с ним исключительно эпистолярные сношения.

Тем более что Бетховен производил впечатление необыкновенно одаренного человека и подчас мог выделывать такие штуки, которые были не под силу ни одному знакомому Гете. К примеру, он мог взять книгу поэта, открыть на середине трагедию «Эгмонт», поставив ее вместо нот, и начать импровизировать. При этом из под толстых, покрытых черной непривлекательной шерстью пальцев композитора лились уже готовые мелодии. Когда же «Эгмонт» был полностью закончен, Гёте записал: «Бетховен с гениальностью, достойной восхищения, проник в мои намерения». И вот еще: «Я еще не видел артиста, который был бы таким сосредоточенным, энергичным, искренним».

При этом Гёте приходилось особенно несладко, когда в его обществе ярый республиканец Бетховен начинал высказывать свои взгляды, демонстративно игнорируя титулы и чины и не задумываясь, как это может повредить поэту, занимающему ответственную должность.

 «Я познакомился с Бетховеном в Теплице. Его талант поразил меня; но, к сожалению, это совершенно необузданная натура, — писал Гёте своему другу, композитору Цельтеру, — конечно, он прав, считая свет отвратительным, но от этого он не становится более привлекательным ни для него, ни для других».

Знай он заранее характер и взгляды Бетховена, осторожный Гёте назначил бы тому встречу в какой-нибудь отдаленной горной деревеньке, но здесь, на модном курорте, кроме них отдыхал император Франц с придворными, и чуть ли не каждый день, композитор оскорблял кого-нибудь из них.

 «Придворная атмосфера  гораздо более по сердцу Гёте, чем то пристало поэту. Что уж говорить о глупостях виртуозов, если поэты, которых надлежит считать первыми учителями нации, забывают обо всем ради подобной мишуры», — досадовал на своего кумира Бетховен.

«Слух покидает его, но это, вероятно, меньше вредит музыкальной стороне его натуры, нежели общественной», — подмечал внимательный Гете.

Гете были приятны песни, которые написал на его стихи Бетховен, он был благодарен ему за это – но только за это. Рассматривать Бетховена шире, воспринимать его симфонии и квартеты Гете не умел и не собирался этому учиться. Воспитанный на вкусах XVIII века, поэт не собирался в угоду своему новому знакомому рушить привычные рамки восприятия, а вместе с ними и весь окружающий его мир. Кроме того, в бунтарской музыке Бетховена явно чувствовалась революция. И если до встречи с композитором Гете еще мог интерпретировать сочинения как картины природы или всплески чувств, но, общаясь с Людвигом, он был обречен слушать революционные речи, которые неугомонный композитор начинал произносить, едва только рядом оказывался кто-то из сильных мира сего.

Бетховен специально шокировал и провоцировал не ожидающих подобного придворных императора, а Гете были неприятны подобные выпады. Поэтому ничего удивительного, что он не смеялся шуткам Бетховена, он сам был частью того старого и ненавистного композитору мира, который тот пытался разрушить. А кому понравится, когда рушат твой дом и все, что тебе привычно и дорого?

Известно, что до конца своей жизни Гете не будет слушать музыку Бетховена, и когда через восемнадцать лет после встречи в Теплице юный Феликс Мендельсон (123) заедет к восьмидесятилетнему Гёте, поэт запретит тому играть в его доме музыку Бетховена. А когда тот все же уговорит его и сыграет отрывок из пятой симфонии, Гёте произнесет: «Да ведь это ничуть не трогает, это лишь поражает, это грандиозно!» И чуть позже, сидя за столом в гостиной: «Это грандиозно, это совершенно невообразимо. Боишься, что обрушится дом. А что будет, если все люди сыграют это сообща!»