У настоящего художника, созидателя, чье творчество не связано тупыми рамками ширпотреба, заказов и безвкусицы, деньги всегда стоят на втором плане. На первом — их отсутствие.

О’Санчес

На следующий же день по возвращении, среди сложенных в неопрятную кучу писем и визитных карточек Бетховен обнаружил записку от брата Карла. Все шло по плану. Казалось бы, Людвиг совсем недавно внес солидную сумму на малыша, а счастливый отец опять клянчит деньги.  Если так пойдет и дальше, в результате никто не удивится и не расстроится, когда он, наконец, сообщит о своем желании взять мальчика на полное свое содержание.

Довольный, он улыбнулся своим мыслям. Сама судьба точно специально преподнесла ему ребенка, когда он практически уже не верил в то, что это возможно. Как же глуп он был, требуя, чтобы брат расстался с Джоанной. Да женщина, имеющая на руках сына-безотцовщину и судимость за воровство — воистину идеальная мать, у которой нечего делать будет отобрать второго ребенка. Главное, чтобы брат встал на его сторону, рассудив, что Людвиг должным образом сумеет воспитать мальчика.

Маленький Карл определенно был подарком судьбы, компенсацией за перенесенные страдания и личную неустроенность.

Да, подарок судьбы — это, несомненно, хорошо. Если у мальчика обнаружится талант к музыке, брат безропотно отдаст его на воспитание и обучение. При этом остается вопрос вопросов, если сам он может питаться, чем попало, то подобное недопустимо в отношении ребенка. Мало этого, к тому времени, когда назреет необходимость переезда мальчика, сам Людвиг должен слыть обеспеченным солидным господином, который покажется господам судьям достаточно респектабельным и надежным для того, чтобы передать ему опекунство.

«Не следовало ссориться с Лихновским», — зудело в голове.

«Но он хотел, чтобы я выступал перед оккупантами!» — Бетховен даже остановился, обнаружив вдруг себя стоящим на какой-то незнакомой улочке и размахивающим руками. Наверное, и кричал в голос. Как неудобно.

Он запахнул плащ и пошел дальше, продолжая разговаривать сам с собой.

«Можно было и не выступать. Любой нормальный музыкант на моем месте быстро нашел бы способ отказаться от такой чести. Да хоть сослался на нездоровье. Что у меня, редко голова болит?! Дурак!» — выйдя из города, он направился по проселочной дороге по своему любимому маршруту — в поля.

«Но тогда бы все равно пришлось сидеть в одной гостиной с этими негодяями».

«Не пришлось бы, заболел в дороге, сразу же удалился в свою комнату, и черта с два меня оттуда вытащили бы. Больного кто посмеет тревожить? Мог бы даже извинения послать, а дальше служанки принесли бы еду и вино. А на следующий день спокойно бы уехал. Эх, не быть тебе, брат Людвиг, дипломатом».

По темнеющему небу резво бежали черные тучи. Там, в вышине, ветер ангелов слету сбивает, там буря, а здесь свежо и приятно. За городом хорошо, никто не тычет в тебя пальцем, не дергает за рукав, «господин, вы разговариваете сами с собой». Здесь он и пел сам с собой, рычал сам с собой. Ругался, смеялся. В полях ему и дышалось куда как привольнее, думалось.

Итак, мецената он потерял, печально. Прискорбнее, что потерял друга. Потому как меценаты, поди, еще найдутся, а вот друзья…

Странно, а он и забыл,  что другое его я, друг Игнац Шуппанциг, приглашал его в ближайшую среду посетить дворец русского графа Разумовского. Сам Шуппанциг прижился у его сиятельства со своим струнным квартетом, трудится, деньжищи загребает, чего и ему, Людвигу, по доброте душевной желает. Счастлив. Его сиятельство, как его, черт, Андрей Кириллович, посланник Российской Империи в Вене, заступил на пост после другого милейшего человека, князя Голицына. Давно заступил, но тогда буквально в дорожном платье его взял в оборот милейший Гайдн. В музыкальной же среде так принято – коли человек нашел себе мецената, надо быть последней дрянью, чтобы лесть к толстосуму со своими предложениями и идеями. Потому как Гайдн, конечно, гений, но что, коли Разумовский бросит его на произвол судьбы, прельстившись музыкой Бетховена. Стыд и позор, отобрал кусок хлеба у старика, да еще и собственного учителя!

Впрочем, Андрей Разумовский перед Гайдном Моцарта опекал, это когда в первый раз в Вену приезжал, еще до ссылки по приказу императора Павла. Ходили слухи, будто охочий до женского пола граф еще в молодости сошелся с первой супругой своего сюзерена и был разоблачен Екатериной Великой, да только взбалмошный сынок ей в то время не поверил, потребовав доказательств, а их у государыни и не оказалось. Когда же нашлись и свидетельства измены, и живые свидетели, графа отозвали из благословенной Вены и послали горе мыкать в его же имение на Украине. Впрочем, за давностью лет наказание не бог весть какое болезненное, разве что обидно – только что, можно сказать, общался с Моцартом, а теперь… Пришедший к власти 12 марта 1801 года император Александр I (113) беднягу Разумовского за его давние шашни простил и, восстановив в прежней должности, отпустил в Вену. Вот тогда к нему папаша Гайдн и приступил, лет пять тянул из добрейшего Андрея Кирилловича золотишко.

 Но едва Гайдн ослабил свою знаменитую мертвую хватку, Игнац со своим квартетом тихой сапой в покои прокрался и теперь на всем готовом устроился. Вот если через старину Шуппанцига, через его струнный квартет попробовать – это другое дело. Сам Бетховен много раз видел этого самого Разумовского и оценил: на скрипке играет не как виртуоз, но, надо отдать ему должное, рядом с профессиональными музыкантами не теряется.

Супруга — венка, кстати, родная сестра княгини Лихновской, огромный дворец, в котором что ни вечер проходят ансамблевые музицирования. Надо полагать, и его музыку исполняют. А ведь у него, у Бетховена, есть что показать князю, целый русский опус запланирован и частично уже написан. Зря он, что ли, работал над  квартетом Фа мажор опус 59 № 1, главной темой финала которого стала русская песня «Ах, талан ли мой, талан»? Еще в планах квартет ми минор опус 59 № 2, народная мелодия должна появиться в трио скерцо. Ноты песни «Уж как солнцу красному…» он нашел в «Собрании народных русских песен с их голосами» Н. Львова – И. Прача. Решено, так и назовет: «Русские квартеты», они более русские, нежели гайдновские квартеты oпус 33, посвященные великому князю Павлу Петровичу, будущему российскому императору.

Впрочем, если непременно на этой неделе что-нибудь показывать, так у него давно уже лежат фортепьянные Вариации на тему русского танца, написанные еще в 1796 году.  Давным-давно во «Всеобщей музыкальной газете» попалась статья о русской музыке с нотами так называемой «Комаринской», тему которой он и использовал в Вариациях.

Идея перейти под крыло Разумовского казалась забавной еще и оттого, что Андрей Кириллович в открытую соперничал с Лихновским и, собственно, переманил у того квартет Шуппанцига, где время от времени исполнял партию альта.

Через пару дней Бетховен действительно посетил дворец графа Разумовского, с удивлением для себя обнаруживая, что этот щеголь и аристократ, оказывается, беззаветно предан одной только музыке. Во всяком случае, об этом вздыхала княгиня, с грустью наблюдая за тем, как ее супруг открыто флиртует с молодыми пианистками.

Очень скоро выяснилось, что ради музыки его сиятельство мог забыть не только жену, а временами даже отказывался от собственных политических симпатий. Во всяком случае, открыто ненавидя революцию и выступая против всего, что носило хотя бы привкус крамолы, он с радостью принимал у себя завзятого республиканца Бетховена. При этом его не смущало даже то, что музыка его нового кумира носила ярко революционный характер, и об этом последнее время то и дело печатали в газетах. Да Людвиг и сам не скрывал своих взглядов.

Очарованный музыкой Бетховена Андрей Кириллович был готов простить тому решительно все, начиная с неопрятного вида, глухоты, воплей, оскорблений его гостей и заканчивая открытым восхвалением революционных идей.

— Во всем мире, наверное, штук десять таких богатых, умных и одновременно с тем покладистых типов, — довольный, что ему, наконец, удалось свести Бетховена с его сиятельством, разглагольствовал Игнац. — Уверяю тебя, дружище, вот этот не станет выбивать двери в твою комнату, даже если ты наговоришь ему дерзостей. Ну, а если в воздухе все же запахнет ссорой, тебе нужно будет просто сесть за рояль, его сиятельство тут же возьмет в руки скрипку или альт и…

— И смерть ему, если сфальшивит, — усмехнулся Бетховен.