Ленин обожал «Апассионату» и расстрелы, но виноваты ли в том Бетховен и Мосин?

А. Балабуха

— Да, молодой человек, вам придется еще долго писать, — Бетховен дочитал принесенные ему ноты и с интересом посмотрел на согнувшегося перед ним в три погибели высокого, одетого с иголочки юношу. Собравшиеся на приеме у князя Лихновского начали перешептываться: говорят, что недавно этот же самый молодой человек был у Гайдна, и тот, не умея послать бездарность таким образом, чтобы он уже больше никогда не возвращался, додумался рекомендовать его к менее сдержанному Бетховену.  И вот же, гений Вены вопреки всеобщим прогнозам рекомендует продолжать начатое. Молодой композитор победно ухмыльнулся, отчего вдруг сделался зрительно выше своего и без того немалого роста. — Это чистая правда, мой друг, — продолжал Бетховен, — скажу больше, я уверен, что вы будете трудиться над своими произведениями и год и два, и, возможно, больше, прежде чем, — он сделал выразительную паузу, — прежде чем вы, наконец, поймете, что вам писать не следует…

Красный, как сваренный рак, юноша выскочил из гостиной, роняя ноты.

— Напрасно вы так, — Игнац Шуппанциг хлопнул приятеля по плечу. — Пусть он не станет композитором, но со временем вполне мог бы сделаться отличным меценатом. Так ведь обычно и бывает. Эх, Бетховен!

Бетховен развлекался, подыскивая себе новые квартиры. Бывало, что он уходил из дома и, побродив по городу и посетив солидное количество кабачков, вдруг забредал в малознакомый район, где, желая передохнуть, выбирал себе новое жилье и оставался там. Но едва заехав в новую квартиру, он замечал в уличном кафе по соседству людей во французской форме и тут же с проклятием покидал облюбованное было местечко. При таком раскладе его было весьма непросто найти, но Людвиг как раз этого и добивался. Впрочем, тем, кто действительно искал композитора, достаточно было объехать кафе и кабаки, где он любил сиживать, и там, пусть и не с первой попытки, приметливые служители могли вывести на след своего завсегдатая.

— Крейцер тому, кто укажет берлогу нашего дорогого Бетховена! — громко заявил одетый в дорожный костюм молодой человек. Сопровождающая его высокая девушка в коричневой шляпке с вуалью от пыли, тщательно размешивала в крошечной чашечке сахар.

— Я знаю, где живет маэстро. Крейцер мой, — качаясь, поднялся тощий пожилой господин с помятым скрипичным футляром, который он не выпускал из рук, даже опрокидывая в глотку стакан молодого вина.

— Учти, мне нужна не одна из его многочисленных квартир, а он сам в ней. Веди, но если мы опять окажемся перед запертой дверью, и Бетховена там не будет…

 — Я не знаю, заперта ли та дверь, но полчаса назад я лично видел, как маэстро вошел туда, и если мы поторопимся…

В следующее мгновение девушка проглотила свой кофе, и, не сговариваясь, они подхватили под руки скрипача и вместе вышли из кафе.

— Крейцер, покажите сначала крейцер! — вертелся в руках похитителей старичок.

— Он не заплатил за свой стакан, — выскочила вслед за ними хозяйка кафе.

— Держите свои деньги, — девушка резко шагнула назад и не глядя сунула в руку женщины монету.

Вместе они сели в экипаж и через пять минут свернули в крохотный дворик, увитый диким виноградом, откуда раздавалось хриплое пение и смех.

— Он там, я же говорил. Дня три как облюбовал дом старухи Бох. Она глухая, так что не сетует на этот шум.

Получив крейцер, скрипач поклонился и поспешил убраться подобру-поздорову. Кто его знает, с какой целью понадобился пьяница и дебошир Бетховен этим решительно настроенным молодым людям.

Взглянув на направившуюся к крылечку девушку, он подумал, что, скорее всего, бешеный Бетховен сделал ей ребенка, и теперь она горит желанием немедленно женить его на себе. Для того и родственника прихватила. Впрочем, критически оглядев рослые фигуры этой парочки, он решил про себя, что все же вряд ли они справятся с таким психом, как этот композитор, не имея оружия. Если же в доме госпожи Бох вдруг развернется сражение и не дай бог сбегутся французы…

Прижав к сердцу верный альт, музыкант поспешил прочь, не желая быть свидетелем происшествия и понимая, что если Бетховен все же вырвется от мстителей и, узнав, кто его выдал…

Девушка рванула дверь, и та поддалась без малейшего сопротивления, так как была не заперта.

— Людвиг! — Тереза  Брунсвик прошла в дом, сопровождаемая не отпускающим ее ни на шаг братом Францем (112). — Никаких возражений, милый друг, мы похищаем вас. Собирайте вещи, экипаж готов.

Бетховена раздражала дорожная тряска, она отдавалась в ушах и даже в зубах,  до боли сводя челюсти. Его спутники, наболтавшись в волю и устав записывать каждую свою реплику, теперь переговаривались между собой или смотрели в окно.

Людвиг любил Терезу и был неспособен отказать ей, столь смело вдруг вторгшейся в его невыносимую жизнь, чтобы вытащить в свое поместье Мартонвашар в Венгрии. Не то, где некоторое время назад он был так счастлив с предавшей его Джульеттой и где была написана «Лунная соната». В Мартонвашаре он еще не бывал.

Скандального Бетховена следовало увезти как можно дальше от войны или, по крайней мере, от кишащей французами Вены. Пока не произошло непоправимое. Понимая это, он без возражений и поехал с Брунсвиками. А вот теперь маялся бездельем.

С одной стороны, что мешает ему заняться делом? Бумага есть, карандаш тоже. Может, и время пролетит быстрее, он взял было карандаш и даже набросал что-то, но из-за тряски нотные знаки получились корявые. С раздражением он отложил начатое и закрыл глаза, представляя, что он совсем один. На этот раз ничего не получилось. Спать тоже не хотелось, да и как тут заснешь, когда тебя то подбрасывает, то толкает, то качает, то вдруг трясет. Нет, с закрытыми глазами он чувствовал каждый камень на дороге, каждую ложбинку. Чувствовал каждой клеточкой тела, точно превратился в огромного змея, которого тянут за хвост по ямам да колдобинам.

Он не слышал шума дождя по крыше кареты, но ощущал навязчивую вибрацию тяжелых капель, не слышал, когда к нему обращались, но когда вдруг кто-то начинал повышать голос, его уши пронзала боль. А ведь он уже почти что смирился с неизбежным и даже начал находить определенные преимущества в своем состоянии. Приучил себя думать, что не оглох, а просто его избавили от лишних, мешающих работе звуков. Но если сам по себе дождь ему никогда не мешал, все эти постукивания и поскребывания раздражали. Самое постыдное, что он не мог заставить себя отвлечься и не замечать происходящего. Нет, он не мог найти, чем бы таким отвлечься, и был вынужден воспринимать дорожные неприятности, полностью погружаясь в них.

Возможно, ему следовало вообще не покидать любимой Вены, но в последнее время он все чаще впадал в гнев и мог запросто угодить в неприятную историю. И если венцы от мала до велика были осведомлены и о недуге Бетховена, и о его несносном характере, находящиеся в городе французы, скорее всего, сочли бы его поведение оскорблением, и кто знает…

Судьба уже несколько раз спасала его буквально в последний момент, вытаскивая из сложных ситуаций, когда он затевал драку в кабаке или не реагировал на приказ остановиться. Собственно, если приказ звучал от человека, находящегося вне поле зрения композитора, он на него никак не реагировал, так как понятия не имел, что к нему обращаются. Хотя в последнее время его так и подмывало вытворить что-нибудь вызывающее, например, пролить кофе на голову какого-нибудь излишне самоуверенного бравого офицера, или…  а и первого варианта достаточно, чтобы, по закону военного времени, быть как минимум повешенным.

В Мартонвашаре композитор сразу же забыл про дорожные неприятности и вздохнул полной грудью. Здесь были его любимые поля, уже скошенные, но это не портило его настроения, и раскрашенный парадными осенними красками лес. Целый день он был предоставлен самому себе, бродил где хотел, купался в холодной реке, покупал молоко у пастуха, или сидел в деревенском кабаке, попивая молодое винцо и вкушая простую пищу — только что пойманную в реке рыбу, жареное мясо, хлеб или сыр. Это был его мир — мир, в котором он не должен был  исполнять никаких ролей, где можно было жить в свое удовольствие, просто радуясь жизни.

И в замке Брунсвиков ему тоже нравилось. Здесь можно было мечтать, разглядывая потемневшие от времени портреты предков Терезы и ее брата Франца.

Понимая, что Бетховену не стоит мешать, даже если кажется, что он ничего не делает, брат с сестрой предоставляли ему полную свободу, а он не доставлял им особых хлопот. Вставал ранним утром и, наскоро проглотив то, что слуги специально оставляли для него с вечера, уходил на прогулку. Целый день Брунсвики могли ничего не услышать о своем госте, и только с наступлением сумерек композитор возвращался, чтобы побыть в их обществе.

В благодарность за теплый прием Бетховен посвятил Францу законченную в Мартонвашаре фортепианную сонату. Здесь он, наконец, закончил Двадцать третью сонату для фортепиано, Аппассионату. Над ней он работал несколько лет и вот теперь, наконец, позволил себе поставить точку.

Закончил и тут же понял, что пора уезжать. Творение, ради которого он на самом деле бежал из Вены, создано. Распрощавшись с Брунсвиками, Бетховен отправляется в поместье Грэц близ городка Тропау, к своему давнему другу и покровителю Карлу Лихновскому. И тут удача изменила Бетховену: в доме его сиятельства уже которую неделю гостили его друзья — высшие офицеры наполеоновской армии. Ситуация, мягко говоря, тревожная. Если в Вене Бетховен мог заехать по физиономии капралу и угодить за это в каталажку, тут его как минимум ждала бы смертная казнь через повешение или, и того хуже, знаменитого композитора могли бы бросить в застенки, где он бы гнил, покинутый всеми, как его бедный Флорестан.

Понимая это, Бетховен решил как можно скорее бежать из Грэца, но князь был упрежден его же письмом из Мартонвашара, в котором Людвиг рассказывал о своих новых гениальных произведениях и желании показать их его сиятельству. Естественно, что Лихновский теперь вознамерился  устроить для своих гостей маленький концерт новинок в исполнении автора.

Бетховен отказался, Лихновский принялся уговаривать. Бетховен краснел и извинялся, говорил, что на самом деле его сонаты еще не готовы. Князь разводил руками: что же делать, он уже сообщил гостям о приезде Бетховена и предстоящем концерте. Как он будет выглядеть в их глазах, если композитор так и не сядет за рояль?

На это Бетховен возразил, что не станет играть для врагов своей Родины, для наглых оккупантов, и если бы он владел военным искусством столь же хорошо, как и музыкой, он, безусловно, разбил бы Наполеона.

Поняв, что просьбами ничего не добьешься, князь начал угрожать Бетховену, в конце концов, он выплачивал ему недурственное содержание, ни разу не спрашивая, на что композитор тратит его деньги, и именно он помог возродить «Фиделио». Постепенно от записей в разговорной тетради они перешли к крикам, потому что очень сложно скромно записывать свои доводы, когда твой противник выкрикивает свои ответы, вопя, точно разъяренный бык. На шум сбежались гости и слуги.

Поняв, что еще немного, и он, пожалуй, кинется на князя в присутствии посторонних, Бетховен вылетел из концертного зала, и быстро поднявшись на свой этаж заперся в предоставленных ему апартаментах.

Решив, что разговор не закончен, князь вылетел вслед за композитором и принялся барабанить в дверь, требуя, чтобы Людвиг впустил его в комнату. Когда же Бетховен ничего не ответил, князь разбежался и, выбив дверь плечом, застыл на пороге, чуть не встретив лбом занесенный Людвигом для удара стул.

Сбежавшиеся на выручку хозяину дома гости поспешили увести его сиятельство.

К вечеру, когда все сели ужинать, князь не обнаружил за столом Бетховена и попросил слугу сообщить композитору, что он ждет его выпить чашу примирения. Дверь уже была починена, но не заперта. В комнате Бетховена не оказалось. Исчез и его дорожный сундучок с вещами и другой, в котором композитор держал ноты.

А тем временем Людвиг был уже далеко от Греца. Сразу же после скандала он, ничего никому не сказав, собрал свои вещи и, выйдя через вход для слуг, пошел в сторону, как ему казалось, ближайшего города под проливным дождем, по размокшей, скользкой дороге. Он уже много раз падал и, вывалявшись с ног до головы в грязи, продолжал свой путь. Пройдя с милю, он был вынужден выбросить сначала сундук с вещами, а затем избавился и от второго, сунув ноты за пазуху. Лишь на рассвете, усталый и вымокший до нитки, он вышел к Тропау, где перекусил в придорожном кабаке и, так толком и не обсохнув, сел в почтовую карету и отправился в Вену.

Вернувшись домой, он разбил о стену бюст князя Лихновского и засел за переписывание своего подмокшего творения.