Для того, чтобы создать что-то по-настоящему прекрасное, я готов нарушить любое правило.

Людвиг ван Бетховен

Вернувшись из деревни и посетив скорбящую, быть может, об их совместном сыне Доротею, и затем сочетав браком брата с женщиной, которую презирал всем сердцем, Людвиг отправляется на встречу с публикой, дабы преподнести ей свое новое дитя. Из, казалось бы, безысходного горя у него родилась самая настоящая песня счастья, самое радостное и светлое творение Бетховена — его Вторая симфония.

Слушая ее, невозможно представить, что писавший ее человек прятался от людей и был готов  покончить с собой, едва страдания сделаются невыносимыми. Тем не менее вместо того, чтобы плакать, сетовать на судьбу или творить торжественные реквиемы, Людвиг ван Бетховен, не оплакивая собственную участь, находит в себе силы радоваться тому, что осталось, тому новому, что он обрел. Теперь он находит свое состояние счастливым, ибо его глухота – это знак свыше, определенный символ избранности.

— Песня счастья? Простите, маэстро, мне нынче не до счастья, и, разумеется, я не могла посетить вашу академию, — графиня Дейм вздыхает, поднося изящный кружевной платочек к спрятанным под черной вуалью глазам. — Разве вы не слышали о кончине моего дорогого Йозефа? Ужасная Джульетта, она отбила у вас охоту бывать у старых друзей. Представляете, вышла замуж за этого музыкантишку Венцеля Роберта Галленберга и считает его чуть ли не равным вам! Что это? Ах да, ваша разговорная тетрадь, наслышана. Хорошо, я все вам запишу, только не в этот потрепанный синий ужас. Позвольте сделать вам скромный подарок, эту тетрадь переплетали,  вам ничего не напоминает оттенок шелка? Помните, в каком платье я была на балу у нашей славной Доротеи? В тот день, когда моя ужасная сестра Тереза и хозяйка дома чуть было не обнажили шпаги, а заодно и торсы. Вы же знаете, дамы из высшего общества фехтуют исключительно полуобнаженными? Впрочем, вы не слышите. Это даже хорошо. Все, пишу.

Людвиг показывает то на уши, то на тетрадку, наконец, догадывается, в чем дело, и просит ее сиятельство писать в новую тетрадь. Как странно, никогда прежде не замечал, до чего Жюзефина похожа на свою кузину Джульетту. Та же приятная полнота, выразительные темные глаза с веерами густых черных ресниц, тот же страстный рот.

Пока он выдумывает повод, как сделать так, чтобы бывать в доме очаровательной вдовушки как можно чаще, не вызывая пересудов и сплетен, она уже приглашает его преподавать музыку ее детям. Их мысли сходятся, и цели, которые каждому из них кажутся тайными, практически неразличимы. Очень быстро Жюзефина утешается в объятиях Людвига, а он забывает о своей любви к предавшей его Джульетте, так что через год страстных отношений, как раз в день, когда молодая вдова снимает, наконец, давно надоевший ей траур, он делает ей предложение.

Казалось бы, счастье так близко — протяни руку, дотронься, схвати и ни в коем случае не отпускай. Но тут между ними встала семья покойного графа Дейма, пригрозившая несчастной Жюзефине, что выйдя замуж за простолюдина, она потеряет права опеки над рожденными в браке с его сиятельством детьми.

Понимая, что бороться бесполезно, они больше не заикаются о браке, продолжая свой страстный и рискованный роман еще шесть лет.

Едва закончив Вторую симфонию, Бетховен начинает работать над Третьей.

Третья симфония — рубеж, граница, та самая роковая черта, с которой начнется новая эра музыки, новый, преображенный внутренней алхимией Бетховен. У симфонии был свой герой, кумир Бетховена Наполеон Бонапарт, Людвиг всегда восхищался сильными людьми, способными двигаться против течения и, если нужно, изменить собственную судьбу и саму эпоху. Титульный лист симфонии украшала надпись «БУОНАПАРТЕ», а снизу на французский лад маленькими буквами «Луиджи ван Бетховен».

Старый мир отжил и теперь умирает, проваливаясь в самый тартар, уступая место новой истории, новому прекрасному миру, который вот-вот народится, как солнце рождается на востоке, чтобы прошествовать на небо, постепенно достигая зенита своей славы. И все это заключено в одном великом имени Наполеон Бонапарт, в человеке, портрет которого Людвиг собирал, беседуя с генералом Бернадотом и его друзьями. Как же он мечтал когда-нибудь предстать перед великим человеком, играть для него, писать для него, просто говорить с ним…

Меж тем настало жаркое, удушливое лето. Кто согласится жить летом в Вене? Только те, кому некуда податься. Знать разъехалась по своим имениям, никто не жаждет брать уроки музыки, приглашать на выступления. Жизнь замерла, и Бетховену не было никакого смысла жариться в каменном мешке аккуратных венских улочек. Останавливало только одно – в городе Бетховен приучился каждый вечер начинать с прочтения свежей газеты, сидя за одним и тем же столом в любимом трактире. В деревне газет было не достать, и каждый раз, уезжая из шумного города, он очень страдал без новостей.

Чтение сопровождалось ритуальным курением трубки и выпиванием нескольких чашечек кофе или кружек пива. Если прочитанное было ему по душе, Бетховен радостно барабанил костяшками пальцев по столешнице, порыкивая себе под нос, если же новости его раздражали, он громко бранился, топал ногами или даже с проклятием разрывал газету на мелкие кусочки.

Время от времени любопытные венцы и гости города, специально приезжали в этот кабак, дабы, устроившись за соседними столиками, дождаться бесплатного представления. Таким образом, очень скоро странности композитора сделались чем-то вроде торговой марки заведения. И Людвигу пришлось искать для себя новое кафе, где все начиналось с начала.

Живя в деревне, Бетховен изнывал без политических новостей, политика сделалась его постоянным хобби, поэтому, когда в гости к нему приезжали друзья или заказчики, он тут же набрасывался на них с нетерпеливыми расспросами. Те, кто знал страсть композитора, загодя припасали газеты и были готовы поддерживать разговор на интересующую Бетховена тему, тем, кто не знал и мало разбирался в политической ситуации, приходилось выслушивать грубости и проклятия разочарованного в своем госте гения.

Фердинанд Рис, который навещал Бетховена чаще других, должен был уметь поддерживать разговор со строгим учителем, который требовал от своего ученика не простого пересказа того, что он и сам мог прочитать, а понимания, анализа, а нередко и политического прогноза. И если в самом начале общения Фердинанду не было никакого дела до политики, единожды нарвавшись на форменный разнос и выбравшись из берлоги Бетховена с синяком под глазом, он взял себе за правило самым тщательным образом прочитывать все интересующие учителя газеты.

Однажды Фердинанд примчался к Бетховену в самый неурочный час. Людвиг только что совершил обязательную прогулку, вылил себе на голову кувшин колодезной воды и едва уселся за инструмент, как дверь распахнулась и на пороге возник взъерошенный Рис. По установленным давным-давно правилам, это время было священным для композитора, и никто не смел побеспокоить его, так что влетевшему в святая-святых Фердинанду следовало тут же отступить, тихо прикрыв за собой дверь, а затем молиться, чтобы добрый Бетховен не прибил его за допущенную ошибку. Но Рис не только не вышел, а вместо этого подлетел к роялю, на котором буквально лежал Бетховен, пытаясь услышать вибрацию, и, невежливо постучав по крышке инструмента, закричал что есть силы и призывая внимание учителя. Несмотря на глухоту, Бетховен болезненно реагировал на громкие звуки, вызывающие у него нестерпимую боль. Уже за одно это Рис рисковал вылететь через закрытое окно, но забыв об опасности, он продолжил вопить, развернув перед композитором газету.

«18 мая 1804 года первый консул Французской республики был объявлен самодержавным монархом с помпезным и лицемерно противоречивым титулом — «Наполеон I, божией милостью и установлениями республики император французов», — прочитал он и тут же разобрал по губам то, что пытался выкрикнуть ему возмущенный до глубины души Рис. «Наполеон стал императором!»

— Вот, значит, как, — не спросил, а скорее констатировал Бетховен, — символ революции? Знамя свободы? Мелкота….

Медленно он подошел к письменному столу, на котором лежала готовая партитура, разорвал титульный лист, после чего не задумываясь и не жалея о содеянном, взял из папки чистый лист и написал на нем «Героическая симфония».

Премьера «Героической симфонии» состоялась только 7 апреля 1805 года и поначалу не была принята ни зрителем, ни прессой. Причины непонимания не только в принципиально новом звучании. Симфония длилась непривычно долго. Венцы просто не привыкли к произведениям такого масштаба и, главное, такой длины. К слову, одна только первая часть симфонии по своему размеру была чуть ли не такого же размера, как целая симфония Гайдна. Люди просто истомились, не понимая, отчего все это никак не может закончиться, дабы всех уже отпустили из зала, и можно было бы выпить кофе или прохладительные напитки.

В самый ответственный момент кто-то выкрикнул из зала: «Я охотно отдал бы крейцер, лишь бы все это быстрее закончилось». Бетховен этого не слышал, и, зная его взрывной характер, вряд ли ему потом передали о наглой выходке.

Когда симфония закончилась, несколько человек из числа родственников, учеников и самых ярых поклонников и исполнителей маэстро подбежали к сцене, крича «браво» и размахивая платками, но Бетховен уже все понял. Его гениальная симфония провалилась. Чуть поклонившись, он покинул сцену, не желая слышать ни слов сожаления, ни притворных восторгов.

Выходя из театра, он чуть не сбил, должно быть, поджидавшего его у входа темноволосого толстого паренька лет двенадцати. Подросток не посмел остановить композитора, хотя больше всего на свете ему хотелось познакомиться с Бетховеном, чье гениальное произведение он только что слышал. Сбежав от друга отца, который привел его на академию и заплатил за билет, юный Джоаккино Антонио Россини (97) теперь готов был расплакаться. А ведь он так мечтал показать Бетховену свою музыку и, возможно, выслушать  критику и совет. Но если бы любой другой мальчик мог раздобыть адрес композитора и затем караулить его у парадной, Джоаккино как раз сегодня уезжал домой в Италию. В другой раз, сдерживая слезы, сказал сам себе Россини, в другой раз я непременно повидаю великого Бетховена.

Меж тем, академия провалилась, деньги улетучивались с такой скоростью, что композитор впервые начал задумываться над происходящим. Как обычно, Людвиг с братом жили на съемных квартирах. Карл Бетховен — неустроенный, больной и невезучий Карл — последние несколько месяцев повадился, что ни день, клянчить деньги у Людвига. То туфли прохудились, то на сорочке заплаты ставить некуда. Людвиг исправно выдавал средства на все эти «срочно» и «необходимо», Карл ведь его любимец, к тому же слабенький и хворый, весной и осенью так кашляет, что месяцами из дома не выходит. Того и гляди, со службы погонят.  Людвиг выдавал деньги и маленькие, и вполне даже солидные суммы, да только ни новой обуви, ни сорочек у бедоносца не прибавлялось. Спросил однажды как мужчина мужчину, Карл не выдержал и расплакался. Иоганн вот пошел против старшего брата, который им после смерти родителей и отца и мать заменял. Сошелся с Терезочкой, а теперь женился и живет сам себе кум королю. А вот он не посмел. Сначала разорвал себе сердце расставаясь с любимой. Ну, расстаться не расстался. А теперь при сложившихся обстоятельствах просто обязан жениться. Любушке-голубушке в сентябре рожать, скоро живот станет заметным, а он, отец ребенка, день за днем откладывает с братом потолковать.

В общем, хуже не придумаешь все сложилось, пришлось Людвигу запоздалую эту свадьбу оплачивать, и новое жилье брату снимать. Самое обидное, что если прежде он мог сказать Карлу, мол, брось к чертям собачьим свою шлюху, найди себе приличную женщину, теперь он должен был благословить этот союз хотя бы ради ребенка.

25 мая 1806 года состоялась свадьба, которую оплатил Людвиг из собственных средств. Оплатить оплатил, а в церковь являться наотрез отказался. Опасался своего несдержанного взрывного характера, вполне ведь мог наговорить новобрачной гадостей,  вывести ее перед честным народом на чистую воду, показать всем, что она стерва и потаскуха, а Карл невинная жертва. Он бы как на духу ей все это высказал, а она бы перенервничала да и скинула неизвестно чьего младенца. И кто после этого тиран и деспот? Да и Карла, дурака такого, жалко. Он ведь искренне верил, что ребенок его. Впрочем, кто его знает на самом-то деле. Положа руку на сердце, Людвиг ведь канделябр над ними не держал.

Так Людвиг расстался с Карлом, но, как выяснилось, ненадолго. Прошло несколько месяцев, и композитор получил записку от брата, который сообщал о рождении у них с Джоанной первенца. Карл приглашал поглядеть на племянника, как бы между прочим сетуя на плохое здоровье и неспособность нормально работать. В ответ Людвиг прислал ему денег, но в гости идти отказался. Так как с одной стороны он был весь в работе, а с другой, по-хорошему ему было плевать на новорожденного, неважно, прижил ли его Карл с Джоанной или та нагуляла его на стороне.