Большое искусство не должно осквернять себя, обращаясь к безнравственным сюжетам.

Людвиг ван Бетховен

Оставшись совсем один, Людвиг ван Бетховен составляет завещание и пишет прощальное письмо своим братьям. Правда, Иоганна, на которого в то время он был зол, он даже не смог заставить себя упомянуть, не написал его имя, отделавшись трехточием. Это письмо так и не было отправлено, и родственники нашли его среди бумаг многими годами позже, когда композитора уже не было на свете.

«Моим братьям Карлу и… Бетховенам. О люди! Вы, считающие меня недоброжелательным упрямцем, человеконенавистником, как вы не правы! Почему я кажусь таким? Скрытая причина неведома вам. С детства всем сердцем и разумом я был расположен к добру. Я беспрестанно стремился творить великие дела, но вы только подумайте: вот уже шесть лет, как я поражен неизлечимым недугом, и состояние мое становится все хуже из-за неразумных врачей. Меня обманывали, вселяя из года в год надежду па исцеление, пока, наконец, я воочию не убедился, что болезнь длительна (ее излечение потребует, вероятно, многих лет, если только оно вообще возможно). От рождения наделенный пылким, огненным темпераментом, склонный к развлечениям, я вынужден был рано обособиться от людей и влачить жизнь в одиночестве. А когда я временами пытался забыть о своем несчастье, невыносимо печальная действительность вновь сталкивала меня с ним, безжалостно напоминая о плохом состоянии слуха. И все же я не был в силах сказать людям: говорите громче, кричите, ведь я глухой. Разве я мог признаться, что слух мой ослабел? Кому, как не мне, обладать наисовершеннейшим слухом! Ведь в свое время я им обладал, и, конечно, лишь немногие люди моей профессии имели такой прекрасный слух, как я… О, я не мог сказать об этом… Потому простите, что я избегал вас, хотя на самом деле от души желал бы присоединиться к вам. Мне больно вдвойне оттого, что из-за моей беды обо мне судят превратно. Мне не дано отдыхать в обществе люде, за утонченной, взаимно обогащающей беседой. Я почти всегда один и бываю в обществе только тогда, когда того требует крайняя необходимость. Я вынужден жить, как ссыльный; стоит мне приблизиться к людям, как меня охватывает жгучий страх, я боюсь, как бы не заметили моего состояния.

Так было и все эти полгода, проведенные мною в деревне. Мой врач разумно потребовал, чтобы я по возможности щадил свой слух. Мой нынешний образ жизни отвечает этому требованию, но тяга к людям порой понуждала меня нарушать одиночество. Однако какое унижение испытывал я, когда кто-нибудь, стоя рядом, слышал звуки флейты, доносившиеся издалека, а я ничего не слыхал, или когда кто-нибудь слышал пение пастуха, а я снова ничего не слышал. Это ввергало меня в отчаяние: еще немного, и я покончил бы жизнь самоубийством… Только искусство, одно лишь оно удержало меня от этого шага. Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир прежде, чем я свершу все, к чему чувствую себя расположенным. Так коротал я свою несчастную жизнь — поистине несчастную! Мой организм настолько чувствителен, что малейшее изменение может неузнаваемо ухудшить состояние здоровья… Терпение — вот кого мне надлежало избрать в наставники: и я это сделал… Надеюсь, что мое решение останется неизменным, я буду терпеть до той поры, пока неумолимым паркам не заблагорассудится оборвать нить. Возможно, мне станет лучше, а может быть, и нет: я приготовил себя ко всему… Уже двадцати восьми лет от роду я вынужден был стать философом. Это нелегко, для артиста это труднее, чем для кого бы то ни было… Божество, ты глядишь мне в душу, ты знаешь ее, тебе известно, что в ней царят любовь к людям и стремление творить добро. О люди, если вы когда-нибудь прочтете эти строки, подумайте, как вы были несправедливы ко мне. Какой-нибудь горемыка утешится, встретив подобного себе, того, кто вопреки всем препятствиям, чинимым природой, сделал все от него зависящее, чтобы стать вровень с достойными артистами и людьми… Вы, мои братья Карл и… если я умру, а профессор Шмидт еще будет жить, попросите его от моего имени описать мою болезнь, а это письмо приложите к истории болезни. Пусть мир, поелику возможно, примирится со мной после моей смерти… Одновременно с этим объявляю вас наследниками моего небольшого состояния (если только его можно таковым назвать). Честно разделите его между собой, не враждуйте, помогайте друг другу. Все дурное, что вы мне причинили — вы это знаете, — давно уже прощено. Тебя, брат мой Карл, я особенно благодарю за то хорошее, что ты сделал для меня в последнее время. Желаю, чтобы ваша жизнь сложилась лучше и спокойнее, чем моя. Внушите своим детям любовь к добродетели — она лишь одна, а не деньги способна сделать человека счастливым. Я знаю это по опыту. Она поддержала меня в беде, ей наряду с искусством обязан я тем, что не покончил жизнь самоубийством… Прощайте, любите друг друга!… Благодарю всех своих друзей, особенно князя Лихновского и профессора Шмидта… Я желаю, чтобы инструменты князя Лихновского хранились у одного из вас; но не ссорьтесь из-за них. Если же они смогут сослужить вам полезную службу, продайте их. Как я буду рад, если и лежа в могиле смогу помочь вам!…

Так бы оно и произошло… С радостью спешу я навстречу смерти. Если она наступит раньше, чем я получу возможность полностью раскрыть себя в искусстве, я сочту ее приход преждевременным и, невзирая на свою жестокую судьбу, пожелаю, чтобы смерть пришла позже… Но и ранней смертью я буду тоже доволен. Разве она не избавит меня от бесконечных страданий?… Приходи, когда захочешь: я смело иду навстречу тебе… Прощайте, и после моей смерти не совсем забывайте обо мне. Я этого заслужил, при жизни я часто думал о вас и о том, чтобы сделать вас счастливыми; будьте счастливы!…

Хейлигенштадт, 6 октября 1802 года.

Людвиг ван Бетховен.

Привезший Бетховена в деревню Рис понятия не имеет об этом письме и о завещании, он просто никогда не копался без разрешения в бумагах маэстро. И хотя он и понимает, что в таком состоянии Людвига просто нельзя оставлять одного, но сам он тоже не может сидеть с ним все дни напролет, готовя еду, стирая, заставляя поесть, помыться или выйти из дома на прогулку.  Как назло, именно в это время другой ученик Бетховена Карл Черни был занят в одном из театров и не мог бросить все, поселившись в деревне с учителем.

Месяц Рис терпел подле беснующегося гения и, в конце концов, был вынужден оставить его, уехав в Вену. Бетховен отказался возвращаться вместе со своим учеником, предпочитая сочинять музыку и гулять по полям.

Не зная, чем тут еще можно помочь, Рис написал всем своим знакомым, прося их хотя бы ненадолго приехать и поддержать Бетховена. Но когда те выполняли просьбу и приезжали по оставленному им адресу, двери бетховенского дома оказывались наглухо заперты. Не помогали ни стук, ни крики и даже музыкальные концерты под окнами. Композитор либо покинул это место, либо его здесь никогда и не было.

А Бетховен просто поменял местами день и ночь. Днем видел сны, в которых он все еще мог нормально слышать, а ночью тихо покидал дом и уходил гулять. Впрочем, прогулки нынче тоже не радовали композитора, потому что вместо пения птиц и шепота ветра в ветвях деревьев он слушал постоянно нарастающий шум и свист, либо в его голове шептало неведомо о чем безразличное к его страданию море.

Если оставить в стороне главную проблему Бетховена — потерю слуха — можно сказать со всей определенностью, что здоровье его укрепилось, живот почти совсем перестал болеть. А сам композитор успокоился и даже временами казался веселым и довольным жизнью. И вот тут произошло самое непостижимое: находясь, как обычно, в полном одиночестве, Бетховен обнаружил за креслом у камина забытую Рисом папку с нотами и от нечего делать углубился в чтение. И что же, вдруг он услышал музыку! Это была музыка, которую он мог бы слышать, сидя в пустом гулком зале, но в отличие от реального концерта, где рядом шумно трусит веером какая-нибудь дура, сморкаются, кашляют, тихо переговариваются между собой, обсуждая бог весть какую ерунду и мешая восприятию, ничего не понимающие в музыке зрители – здесь и сейчас Бетховен слышал чистейшую, незамутненную ничем музыку в исполнении невероятного оркестра виртуозов. Музыку, которая лилась на него, подобно радужной реке.

Неожиданно для себя Бетховен осознал, что его недуг в то же время — его благословение. Сам Господь в своей доброте спас его от лишних, ненужных ему звуков, одновременно с тем оградив и от досужих разговоров, ненужного общения, прочего, прочего, прочего… Теперь он остался один на один со своей музыкой, только он и она — идеальная возлюбленная, непорочная дева спускалась к измученному композитору, дабы не разлучаться с ним никогда.

«Мои физические силы растут и прибывают больше чем когда-либо вместе с силой духовной... Да, юность моя только еще начинается, я чувствую это. Каждый день приближает меня к цели, я вижу ее, хотя и не могу определить... О! если бы я освободился от моего недуга, я бы обнял весь мир!.. Не надо мне отдыха! И я не знаю иного отдыха, кроме сна; как печально, что я вынужден отдавать ему больше времени, чем прежде. Если бы мне хоть наполовину избавиться от моего недуга, тогда... Нет, я бы не перенес этого. Судьбу должно хватать за горло. Ей не удастся согнуть меня. О! как было бы прекрасно прожить тысячу жизней!»