Подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство неисчерпаемо.

Людвиг ван Бетховен

Когда Гайдн понял, что, пожалуй, уже всему научил Бетховена, он рекомендовал его любимому ученику Глюка (78) и своему доброму приятелю — Антонио Сальери. Не считаясь с закоренелым мнением многих музыкантов Вены о том, будто Сальери убийца, они давно дружили и даже, как уже говорилось, появлялись вместе в обществе.

В мае 1797 года, через шесть лет после гибели Вольфганга Амадея, суд, заседавший в миланском Дворце правосудия, рассмотрев дело Антонио Сальери по обвинению в убийстве Моцарта, вынес оправдательный приговор.  Шесть лет страшного напряжения, и наконец… Решение суда согласились осветить несколько провинциальных газетенок, и оно не имело сколько-нибудь широкого общественного резонанса. Так что для большинства Сальери так и остался убийцей.

Правда, в то время Сальери уже мало писал для сцены, ограничиваясь духовными произведениями, а также устройством всевозможных вечеров и концертов. Он договаривался о выступлении и оплате, самолично отбирал исполнителей, разрабатывал общий сценарий.  Впрочем, это не мешало добрейшему мастеру пестовать сразу несколько учеников, с каждым из которых он находил время и силы заниматься индивидуально. Бетховену он преподавал основы итальянского оперного стиля. Много лет итальянцы находились в непреходящей моде, и на операх можно было реально разбогатеть.

В отличие от Гайдна, Сальери не требовал за свои уроки даже чашки кофе, тратя массу драгоценного времени на талантливую молодежь.

Постепенно жизнь вошла в более-менее спокойное русло, и в обществе, вспоминающем прекрасного Моцарта,  Сальери все чаще упоминался как друг покойного, который много лет после похорон оказывал финансовую поддержку вдове и сыновьям Вольфганга Амадея.

В двенадцатую годовщину смерти маэстро и шестую после памятного оправдательного вердикта Сальери в роли заказчика убийства снова у всех на устах. 17 сентября 1803 года, всего-то на тридцать седьмом году жизни, скончался один из предполагаемых убийц Моцарта — Франц Ксавер Зюсмайер. Для сравнения, Вольфганг Амадей тоже умер молодым — тридцать пять лет, врачи тогда  так и не смогли точно определить причину смерти — то ли чахотка, то ли тиф, а может быть, и холера. Заколотили гроб и похоронили, пока зараза дальше не распространилась. А тут симптомы один в один как у Моцарта, да и сгорел он столь же поспешно. Что это, неужели тот же самый яд?

Тут же возникла версия: совесть загрызла, вот и покончил собой, а так как кишка тонка заколоться кинжалом, застрелиться, удавиться или утопиться, воспользовался до сих пор хранящимся у него ядом.

Другая версия в музыкальных кругах смаковалась еще активнее,  первый раз Бетховен ее случайно услышал в любимом кабаке. Зашел перекусить, и тут же знакомые музыканты его за свой стол зовут, отмечают что-то. Выпили по кружке, второй, а как до третьей дошло, так знакомый скрипач разоткровенничался: мол, заказав двенадцать лет назад Зюсмайеру убийство конкурента, Сальери рассчитался с ним по чести, но буквально через месяц убивец нагрянул к заказчику, потребовав деньги за молчание. Вот так и платил Сальери Зюсмайеру, даже в капельмейстеры его вывел, хотя и посильнее претенденты были, прекрасно понимая при этом, что шантаж все равно не прекратится.

Недослушав новую версию, Бетховен грохнул своей кружкой по столу и, обругав собутыльников последними словами, выскочил на улицу. Мелкий частый дождик захватил плотной водяной сетью город.  Бетховен шел, радуясь этой внезапной прохладе. Несмотря на неприятную сплетню, настроение было хорошее. Что же до идеи с ядом… ему было проще согласиться, что раскаявшийся убивец взял и покончил с собой. Просто и изящно, для любителей почесать языками идеально подходит. Что же до истории с Сальери — долго, трудно, опасно. С Моцартом Сальери был накоротке, хотел бы подсыпать отравы, проще сделать это самому, без свидетелей и тем более без ненадежных наемных убийц. Впрочем, он не мог серьезно относиться к версии, будто бы его благородный учитель способен на такое. И появись у честного Людвига хоть тень сомнения, ни секунды бы не остался подле Сальери, не подкупили бы его ни бесплатные уроки, ни дружеские посиделки в доме учителя.

Бетховен рвал с людьми сразу и окончательно, никого не прощая и никогда не прося прощения.

Поработав с Сальери, Бетховен идет в ученики к Алоизу Ферстеру (79), который учит его писать квартеты.

В общем, учился у всех, кто мог хотя бы чему-то научить его, жадно впитывая новое и стараясь построить свой день таким образом, чтобы на праздность и лень не оставалось времени. Так Бетховен приучился просыпаться с первыми лучами солнца и, стянув через ворот рубашку и оставшись в чем мать родила, выливал себе на голову кувшин холодной воды, после чего, накинув халат, садился завтракать. Он ничего не понимал в изысканных кушаньях, быстро проглатывал, что было, не ощущая вкуса и стремясь только худо-бедно набить брюхо, после чего работал пока не уставал. Далее долгая прогулка в любую погоду, уроки, выступления, опостылевшая светская жизнь.

Бетховен очень торопится, работая по многу часов, иногда до полного изнеможения, и не думая об отдыхе. Он должен успеть, пока не… что не? После смерти матери он долгое время искал у себя симптомы чахотки, но те так и не проявились. Тем не менее он отчего-то был убежден, что смертельно болен. Чем? С самого детства Людвига сопровождали сильные боли в желудке, но это — ерунда, к боли можно притерпеться. С недавнего времени появился другой, более странный симптом. Днем и ночью он слышал пронзительный свист, который то делался совсем тихим, то вдруг усиливается, гудя точно ветер, пробивающийся в тонкую оконную щель. Иногда свист преследует его неделями, иногда сменяется звуками, похожими на рокот моря. Неотвязный свист мог усилиться настолько, что он вдруг переставал слышать собеседника. Бетховен плохо спал по ночам, а днем бродил уставший и раздраженный. Он боялся рассказать о своем состоянии знакомым, так как понимал, что это немедленно сделается достоянием прессы. Боясь, что болезнь станет общеизвестной, он приучается делать вид, словно постоянно погружен в себя. Последнее давалось с пугающей легкостью. Он и без того вечно витал в облаках, зачастую не замечая ни мест, куда попадал, ни лиц людей, с которыми общался. Ничего удивительного, что маэстро Бетховен не услышал заданного вопроса, думал о своем, сочинял музыку – с гениями это сплошь да рядом. Вот и… меж тем Людвиг отчаянно искал доктора, ловил самые фантастические слухи об исцелении от глухоты. По-воровски оглядывался, заходя в дома к известным специалистам, не дай бог, кто-нибудь увидит и заподозрит.

Почему же Бетховен  так боится, что кто-нибудь прознает о его состоянии?

Вот его собственноручное письмо Францу Вегелеру (80), которое отвечает на этот вопрос:

«Я влачу печальное существование. Вот уже два года, как я тщательно избегаю всякого общества, потому что не могу же я сказать людям: «Я глухой!» Это было бы еще возможно, будь у меня какая-нибудь другая профессия, но при моем ремесле ничто не может быть ужаснее. Как обрадовались бы мои враги! А ведь их у меня немало!.. В театре я вынужден садиться у самого оркестра, чтобы разбирать слова актеров. А как только сяду подальше, уже не улавливаю высокие тона инструментов и голосов... Когда говорят тихо, я еле слышу... но когда кричат — это для меня совершенно невыносимо... не раз я проклинал свое существование... Плутарх научил меня покоряться судьбе. Но я не желаю сдаваться и не сдамся, если это только возможно, хотя бывают минуты, когда я чувствую себя самым несчастным из творений божьих... Покорность судьбе! Какое жалкое прибежище! Но только это одно мне и остается!»

А вот отрывок из письма, адресованного пастору Аменда: «Мой дорогой, добрый, мой сердечный друг Аменда!.. Как часто я жаждал видеть тебя здесь, около себя! Бетховен твой глубоко несчастен. Узнай, что благороднейшая часть меня, мой слух, очень ослаб. Еще в то время, когда мы с тобой были вместе, я чувствовал симптомы болезни, и я скрывал их, но с тех пор мне становилось все хуже и хуже. Выздоровею ли я? Конечно, я надеюсь, но надежда слабая: такие заболевания редко поддаются излечению. Какая грустная у меня жизнь — избегать всего, что любишь, что тебе дорого, особенно здесь, в этой мелочной, себялюбивой среде. Жалкая участь — сносить покорно свои несчастья и в этом видеть единственное прибежище. Конечно, я твердо решил быть сильнее своих страданий, но удастся ли мне это?»

Он все меньше и меньше выступает, на баловство, связанное с необходимостью бывать в обществе времени нет. Врачи выписывают все новые и новые лекарства, но улучшения не настает.

Бетховен становится еще более раздражительным. Врач, лечащий его желудок, требует диеты и отдыха, а композитор дома питается хуже, чем узник в тюрьме. Слуги экономят на продуктах, покупая никуда не годное мясо и сдабривая его сильно пахнущими приправами, чтобы отбить запах тухлятины. А единственное, что он действительно любит и в чем знает толк — рыба, во-первых, очень дорого стоит, и во-вторых, ее мало кто умеет правильно готовить. «Фрейлен Нанни (служанка), — пишет Бетховен госпоже Штрейхер, — совершенно переменилась с тех пор, как я запустил ей в голову полдюжиной книг. Возможно, — прибавляет он с горькой усмешкой, — какая-то часть их содержания случайно проникла в ее мозг или дурное сердце».

Сейчас заболевание, которым страдал Бетховен, носит название тиннит — воспаление внутреннего уха, приводящее к звону в ушах. Отчаявшись справиться с недугом, Бетховен начинает подумывать о самоубийстве. «Мне казалось немыслимым покинуть свет раньше, чем я исполню всё, к чему я чувствовал себя призванным», — написал он позже в своем дневнике. Явное указание на то, что Бетховен боролся с этой мыслью и победил ее.

 Бетховен перестает следить за своим платьем. Для ленивых вороватых слуг такой хозяин — находка. Разбрасывает ноты и не терпит, чтобы их без него трогали — стало быть, можно месяцами не убираться в комнатах. Ест что попало, опять же, есть возможность сэкономить на кухарке, одевается… надевал на себя он то, что первое подворачивалось под руку, грязное, чистое, модное, рваное — без разницы.

Однажды близкая подруга Бетховена и его ученица Джульетта Гвиччарди, устав упрекать маэстро в том, что он ходит в замызганном камзоле и драных вонючих чулках, на которые просто неприятно смотреть, решилась сделать ему роскошный подарок, заранее договорившись со слугой композитора – она купила шикарный синий камзол и синие же панталоны, белые чулки и белоснежную батистовую сорочку. Когда Людвиг заснул, ловкий, словно кошка, слуга выкрал одежду своего господина и на ее место положил подарок.

В тот день Бетховен как раз должен был явиться на урок к Джульетте, и она рассчитывала хотя бы на слова благодарности. Тщетно. Машинально одевшись в висящий у кровати костюм, занятый своими мыслями, Бетховен явился на урок, ведя себя как обычно и не думая благодарить за дорогой подарок.

Допустим, что вокруг композитора всегда было много добрых женщин, которые могли сделать ему такой подарок, и, поблагодарив Джульетту, он рисковал попасть впросак. Но он даже не попытался выяснить имя дарительницы у слуги…

Болезнь заставляет Людвига действовать еще более независимо: пусть все знают, что никто ему не нужен, он сам по себе. Его брат Карл женится, а Иоганн, проработав несколько лет аптекарем, скопил солидный капиталец, приобрел имение и теперь подписывает свои письма не иначе как «землевладелец Иоганн ван Бетховен. Однажды под Новый год, он прислал своему брату визитную карточку с этим «титулом». В ответ на это Людвиг перевернул визитку и размашисто вывел на ней «Людвиг ван Бетховен. Мозговладелец».

Отношения между братьями не ладились, и если по каким-то причинам им и приходилось изредка видеться, эти встречи всегда заканчивались перебранкой.