Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?

Николай Гоголь

Богачи бросают кошельки и перстни на сцену во время выступлений Бетховена, а он умудряется иногда целыми днями сидеть на хлебе и воде. Куда дел барыши? Не в окно же выбросил? А впрочем, с него станется. Слуги исправно крадут, а ему и дела нет. Или срочно пришлось выручать совершенно незнакомого человека, явившегося к великому с просьбой. Кому дал? Сколько? Когда вернет? Бетховен смущенно мотает головой, разводит руками: «Сказал, очень надо».

Так уж повелось в музыкальной и вообще артистической среде, что коли у тебя ночует Фортуна, то за ней непременно придут и просители. Кто-то пригласит на выступление, кому-то лишь бы в знакомцы набиться, галочку в блокнот поставить, а кто-то придет за помощью. Вот и получается, с богатого возьмешь втридорога за урок, а потом бесплатно занимаешься с нищим, но талантливым пареньком, с которого не то что гроша ломанного не выручишь, а еще его же самого на свой счет будешь кормить и одежонку какую ни на есть дарить. К слову, Гайдн с безмерно талантливого Бетховена неизменно брал за урок чашку кофе ценой в три гроша, на двоих шесть выходило. Когда же Людвиг подался в ученики к благороднейшему Сальери, так тот от оплаты вовсе отказался. Сказал, мол, всех денег не заработаешь. И даже заикаться на эту тему запретил.

«Знатоки и не знатоки, ознакомившись с этими пьесами, вынуждены будут признать, что Бетховен со временем займет место одного из величайших композиторов Европы, и я буду гордиться тем, что смогу называть себя его учителем», — написал о своем ученике Гайдн. Да, Йозеф Гайдн сделал Бетховена своим учеником, без дополнительных просьб. Преподавал молодому дарованию теорию композиции. Именно Гайдн и Моцарт положили основу классической сонатной формы.  Бетховен мечтал научиться писать сонаты! Вот с этого и начали.

Пройдет время, и Людвиг ван Бетховен посвятит три фортепианные сонаты своему учителю — Йозефу Гайдну.

— Все говорят, Гайдн, Гайдн, Гайдн — вселенская доброта, слышали вы, к примеру, как добрейший Гайдн в свое время спас целую капеллу? И какими средствами он этого достиг? — прерывает поток мыслей Людвига сын  органного мастера Андрес  Штрейхер. Забавно, должно быть, наш герой заснул, раз не заметил, как  приятель не просто подсел за его столик в кабаке, а даже успел сделать заказ на двоих. Во всяком случае, колбаски, хлеб и пиво как раз в это мгновение принесли.

— Нет, не знаю, но к чему этот сарказм. Сам же говоришь, спас, стало быть, подтверждаешь, что маэстро Гайдн редкой души человек.

— Ага, редкой души, который чуть было не довел своего многолетнего благодетеля до разрыва сердца. И все лишь для того, чтобы не остаться на улице.

— Я не слышал этой истории, — нахмурился Людвиг.

— Когда-то наш добрейший, честнейший и прочее, прочее маэстро жил в городишке Айзенштадт, еще точнее, в замке Эстергаз, у князя Эстергази, который держал капеллу. Тридцать лет Гайдн служил там придворным капельмейстером и наивно полагал, что так будет вечно. В один из дней милейший князь решил распустить к чертовой матери весь оркестр. О чем он честно и выложил своему капельмейстеру, пообещав, что он и все оркестранты доработают до конца месяца, после чего пусть ищут себе нового хозяина.

— Да, печально. — Людвиг отхлебнул пива.  — Но ты говорил, что Гайдн спас капеллу? Значит, это еще не конец истории.

— Гайдн собрал музыкантов, поведал им о своем плане и тут же сел за написание новой симфонии. Он так и назвал ее — «Прощальная», князю же он сообщил заранее, что отметит последний день в Эстергазе небольшой академией, рассчитанной исключительно на одного зрителя — его сиятельство.

Не подозревая о том, что задумал Гайдн, князь обрадовался и принялся ждать.

— И ждет до сих пор?! — рассмеялся Бетховен.

— Не угадали. В назначенный день Эстергази вошел в свой концертный зал и обомлел, все музыканты были на сцене, готовые к представлению, но большая люстра не была зажжена, не горели бра и канделябры, лишь на каждом оркестровом пульте слабо мерцало по свечке.

Симфония началась. Это была грустная мелодия, в которой то и дело печально повторялась одна и та же жалобная фраза. Потом вдруг смолкла валторна. Валторнист поднялся, церемонно поклонился князю и затушив свою свечу покинул сцену. Потом затихла флейта, поднялся бледный в свете свечи флейтист, поклон, печальное лицо казалось каменным, рука накрыла вторую свечу.

Теперь мелодия звучит еще тише, один за другим со сцены уходят музыканты, гася свечи, так что на сцене и в зале становится совсем темно. И вот, представь, играют две скрипки, тише, тише, тише, гаснут последние два огонька, все погружается во тьму. И лишь запах свечного нагара, и тишина, и темнота.

Бедняга князь, должно быть, решил, что он уже в гробу и его отпевают. Не помня себя от ужаса, он некоторое время пытался выбраться из зала, налетая на пустые кресла, потом бился у двери, не в силах обнаружить ручку. Разумеется, с другой стороны двери в этот вечер не было лакеев. И наконец, вырвавшись на свободу и чуть отдышавшись, он попросил капельмейстера и оркестрантов не покидать его, ибо, вместе с ними, сама жизнь покинет его.

Вот такая история.

— Забавная история, — Людвиг печально смотрел в свою полупустую кружку, должно быть, для него еще не закончилась «Прощальная» и не все свечи были погашены.

— Куда забавнее. Он, Гайдн, не добрый, на самом деле совсем не добрый. И хотя я не на стороне Эстергази, тот поступил по-свински, но ведь Гайдн за тридцать лет прекрасно узнал своего хозяина и понимал, какое впечатление на него произведет это представление.

— Оба хороши, — подытожил Людвиг, проглатывая остатки пива.

Крупноносый, чуть задыхающийся при ходьбе, в давно вышедшем из моды напудренном парике с косичкой, в чулках и панталонах папаша Гайдн был местной знаменитостью, человеком, без которого и Вена не Вена, а сплошное недоразумение. Каждый мог явиться к нему за помощью, нужны ли деньги, требуется ли усовестить кредиторов, обедать не на что и, что характерно, жить негде…

Из какой-то богом забытой горной деревушки приехал талантливый подросток учиться пению, тощий, крохотный, голос еще не начал ломаться. Добрые родители снабдили юное дарование билетом до Вены, а дальше? Ни угол снять, ни хлеба купить. Ходит горемыка мимо торговых рядов, глазами лупает, слюной истекает, да только нет у малого ни ломаного гроша, ни обратного билета.  Узнав о бесприютном бедолаге, всеобщий папаша спешил на помощь.

Когда же бесплатные ученики начинали сетовать мастеру на неудобство их положения, пытаясь договориться о том, что непременно заплатят, но многим позже, когда встанут на ноги и начнут зарабатывать, тот только отмахивался от них тонкой рукой с непременными кружевными манжетами: отдадите, но уже не мне…

Пройдет всего несколько лет, и в 1800 году, когда Людвигу исполнится тридцать лет,  в его квартиру постучится композитор Крумпхольц (60), вслед за которым, тщательно вытерев ноги и стыдясь своего мешковатого костюма, войдет худенький, точно стебелек, мальчик Карл Черни (61). Отчаянно стесняясь своего кумира, подросток не сможет ответить ни на один вопрос и выдавить из себя подобие улыбки, когда же Людвиг, припомнив свой первый визит к Моцарту, он предложит гостю сесть за инструмент… и  нескладный подросток блестяще сыграет  его Патетическую сонату!

Когда отзвучит последний аккорд, Бетховен поймает себя на том, что с минуту и сам не мог произнести ни единого слова – столь сильно потрясла его техника юного Черни. Разумеется, он тут же взялся обучать паренька бесплатно.

Забегая вперед, скажу, что Карл Черни впоследствии сделался одним из лучших пианистов и музыкальных преподавателей Вены и однажды поможет другому гениальному композитору, явившемуся к нему – одиннадцатилетнему Ференцу Листу. А тот в свою очередь… Так будет отдавать долги великому Гайдну его ученик Бетховен.

Тем не менее, они были слишком разные, Гайдн и Бетховен. Добрый и дипломатичный Йозеф Гайдн старался во всем отыскать золотую середину, примирить противоположности. В случае конфликта он предпочитал отступить, а если и делал замечания, они у него выходили вежливыми и необидными. И это при том, что Гайдн слыл правдолюбом. Нелегко пришлось ему с постоянно и со всеми конфликтующим, чуть что хлопающим крышкой рояля и обиженно убегающим прочь Бетховеном. Людвигу ничего не стоило наговорить гадостей, раз и навсегда сжечь только что с таким трудом наведенные мосты, захлопнуть двери перед людьми, которыми он на самом деле дорожил. Далее приходило запоздалое раскаяние, но возвращаться и смиренно просить прощения, было не в духе бунтаря Бетховена. Конфликт с Гайдном назревал день ото дня и не перерос в военные действия только благодаря дипломатии другого выдающегося композитора того времени Иоганна Шенка (62).