Музыка будет по-немецки, вы не поймете.

Оскар Уайльд

Жилье отыскалось достаточно быстро. Конечно, одному было бы проще устроиться, но, оставив братьев в Бонне, он был бы вынужден чуть что срываться и лететь к ним. Нет уж, в тесноте, да не в обиде, комната для Людвига — он рано встает, музицирует, к нему могут приходить посетители, комната для Карла и Иоганна, нечего им роскошествовать, и еще крохотная без окна – для слуги. Кто-то  ведь должен готовить, ходить за продуктами на рынок, потому как на обеды в трактирах уйдут все деньги, а ведь им еще и одеться нужно. Время грязных ногтей и дырявых чулок прошло, хочешь вращаться в высшем обществе – изволь соответствовать. Слуга — юноша лет восемнадцати, что называется, вчера из свинарника, дерёвня-матушка, экипажей пугался, толком сготовить ничего не умел, на базар пойдет, руки-крюки – не разобьет, так изваляет. Братья начали было роптать, что не лучше ли вместо сиволапого урода нанять милую девушку, которая убирала бы и стирала, готовила и пекла пирожки. На что Людвиг только и мог, что огрызаться: как же, пойдет порядочная девушка в дом, где такие ухари проживают, чай поостережется… А если какая и явится, то вроде жирной шлюхи из Бонна, а такую нам даром не надо, не то что деньги ей платить. Братья шлюху вспомнили и заметно оживились.

— Ну, шлюха, подумаешь большое дело. Она же сюда своих клиентов таскать не станет, будет прилежно готовить, штопать, да по разной иной женской надобности…

— Какой еще иной?! — разоряется Людвиг, а самому забавно, как пройдошливый Карл его на кривой кобыле объехать норовит: самому, поди, стыдно у старшего брата денег на женщину попросить, и скопить не с чего, юность же нетерпелива. — Сказал, будет парень, значит, парень. Не нравится, как он стряпает, сами поучитесь, чай руки не отвалятся. А в этом доме чтоб никаких женщин! Я сказал!

Легко сказать — «никаких женщин», да трудно выполнить. Слава музыканта-виртуоза приводит в его дом не только любителей музыки, заказчиков и меценатов, но и делает Бетховена признанным любимцем дам. Революция во Франции, героическая фигура Наполеона (44) и его сподвижники привносят новые идеалы моды. Мужчины больше не пользуются гримом, да и женщины красятся, но так, что лица кажутся почти естественными, из моды решительно выброшены завитые парики. Уж слишком много носящих их голов оказалось в мусорной корзине перед гильотиной. Ассоциация не духоподъемная! Мужчинам предписано причесываться так, словно волосы небрежно зачесаны назад ветром. Да и вообще в одежде как можно больше романтики и как можно меньше фарфоровой кукольности безвозвратно ушедшего времени. На этом фоне — небрежно одетый, с сальными неприбранными патлами Бетховен — чуть ли не эталон моды. А он и не против — играет свою новую, революционную музыку, громогласно называя ее музыкой будущего.

Юные девушки и их родители стоят в очереди к юному учителю музыки, дамы из светского общества желают появляться на вечерах не иначе как под ручку с модным виртуозом. При этом, еще одна приятная пикантная деталь: некоторые священники признали музыку Бетховена безнравственной и аморальной и рекомендовали не допускать юных девушек на его академии. Что, разумеется, еще больше распалило любопытство. Еще бы, не аморально, когда его музыка вызывает такие чувства, что говорят, редко какая женщина с опытом может устоять. Что уж говорить о невинных созданиях? Он дьявол, этот Бетховен, форменный дьявол.

Прекрасная, точно ожившая античная статуя баронесса Доротея Эртман (45) устраивает званые вечера в честь своего нового друга. В свете перешептываются – как же, только друга! Баронесса выше этого, она очень хорошая пианистка с отменной техникой, случись соревнование – не всякий виртуоз-мужчина мог бы сравниться с ней. Не дает академий только потому, что сие несопоставимо с ее общественным положением. А то бы… Муж, трое детей, салон, благотворительность, постоянные приемы, год за годом, а у нее ни морщинки. Спокойная, уравновешенная, божественная. «Высокая, статная фигура и прекрасное, полное одушевления лицо вызвали во мне… напряжённое ожидание, и все-таки я был потрясён, как никогда, её исполнением бетховенской сонаты. Я ещё никогда не встречал соединения такой силы с проникновенной нежностью — даже у величайших виртуозов», — писал о Доротее Эртман один из современников. Но Людвиг не может весь век сидеть подле несравненной Доротеи, его уже ждет юная ученица Бабетта фон Кеглевич (46).

— Уж не жениться ли вы на ней надумали, маэстро? — с показным равнодушием вопрошает Доротея, обмахиваясь белым шелковым веером с вышитыми на нем анютиными глазками.

— Ну что вы, музыка. Одна только музыка, — пожимает плечами Бетховен.

Действительно, все ведь знают, какой лакомка этот Людвиг, какой ломака. Если женщина некрасива — так в его представлении она и не женщина вовсе. Что же еще остается несчастной неказистой Бабетте с тусклыми тонкими волосами и длинным лошадиным лицом — только музыка.

Уроки, вечера, визиты… все это отнимает время от главного, от того, что он на самом деле должен делать — писать свою музыку.

Восхитительные женщины, которым сначала он с таким упорством рассказывал о своей работе, пытаясь обнаружить в них родственные души, – все они на самом деле так далеки от музыки, так далеки от его представления об идеальной возлюбленной…

Прекрасная графиня Эрдёди (47), с которой Бетховен, на свою беду, пообещал заниматься через день, опять не выучила урока, а теперь зевает над простейшим заданием.  Почему он должен тратить силы, время, нервы на это существо?! На женщину, в которой нет ни капли искусства, но зато так много чувственной природы. Графиня поворачивает к нему хорошенькое личико с золотыми, уложенными в аккуратную прическу волосами, голубые прозрачные глаза глядят с лукавинкой, рот смеется. Богиня любви… или шлюха?

— Пожалуйста, будьте внимательны, — цедит он сквозь зубы, меряя шагами комнату.

Она играет еще хуже, то и дело бросая лукавые взгляды в сторону строгого наставника.

— Вы не расположены играть. Может, оставим на сегодня? — пытается он говорить как можно мягче.

— Я очень стараюсь, господин учитель. Но…

Он решительно подходит к двери, берется за ручку, но ничего не выходит. Она заперта.

— Чтобы слуги не мешали вам, я заперла дверь, — голубые глаза полны коварства. Кивком головы она показывает на лежащий на крошечном столике у стены ключик. Захочешь заполучить – придется обходить коварную соблазнительницу. Так что и сам не поймешь, как угодишь в цепкие объятия.

— Вы опять сбились! Это, в конце концов, невыносимо! На вашем месте корова давно бы уже научилась играть эту вещь! — не выдерживает он.

— У коров нет пальцев, — графиня невозмутимо продолжает фальшивить.  Масленые глазки, улыбки-завлекушки.

— Простите, я хотел сказать, что дочери госпожи Штрейхер (48), маленькие девочки, начавшие заниматься в один день с вами, давно уже освоили это произведение.

— А вы накажите меня, как маленькую девочку. Нанетта, должно быть, не противится, когда вы бьете по рукам ее малюток. Или вы боитесь моих слуг?

Анна-Мария Эрдеди прекращает играть, разворачиваясь к своему юному учителю, и тут же он хватает со стола нотные листы и бьет ими по изнеженным рукам.

— Ах! — графиня вскакивает и тут же получает следующий удар по плечу, по щеке. Людвиг сгребает ее в объятия и, схватив за волосы, запрокидывает голову, целуя в лилейную шею. Трещит платье. Его проворные руки разрывают ворот, высвобождая мягкие белые груди. И вот Людвиг и графиня Эрдеди падают на софу, борясь, целуясь, лаская друг друга.

Когда учитель покидает свою ученицу, она лежит еще какое-то время, наслаждаясь последним повисшим в воздухе аккордом удовольствия. А после, поднявшись и кое-как оправившись, тихо проскальзывает через незаметную дверь в смежную комнату.

«Юный дурень так споро приступил к делу, что даже не дал возможности пригласить его в будуар. Впрочем, на софе так на софе. Какая разница». Она подходит к венецианскому зеркалу в раме, придирчиво разглядывая испорченное платье. Да, кружева на груди определенно не подлежат восстановлению, впрочем, какая ерунда. Если этот модный композитор столь темпераментен, это даже к лучшему, а платье… у нее целый гардероб самых разных платьев. Порвет все до последнего, можно будет заказать в Париже.

Позвонив служанке, она просит приготовить ванну. Вечером прием, на котором играет ее новый любовник ван Бетховен. И она должна продумать, в чем показаться перед ним после первого адюльтера.

Композитор тоже не в накладе, Анна-Мария все равно бы никогда не сделалась музыкантшей, зато любовницей… а почему бы и нет?

Через много лет Бетховен напишет в своем дневнике: «Чувственное наслаждение без воссоединения душ есть и остается скотским. После него не испытываешь ни малейшего намека на благородное чувство. Больше того, испытываешь раскаяние». Впрочем, до осознания этой нехитрой истины еще так долго, а прекрасных женщин так много…

Да, было из-за чего покидать спокойный Бонн, впрочем, уезжал он не только за этим.  Деньги, слава, всеобщее обожание… все это, конечно, очень соблазнительно, но…