Работа — мое первое наслаждение.

Моцарт

В семнадцать лет Бетховен покидает Бонн и устремляется в Вену, единственная цель — найти там Моцарта и, если повезет, стать его учеником.

— Моцарт добрый человек, что бы о нем ни говорили. Если вдруг так получится, что он сделает тебя своим учеником и предложит угол в обмен на помощь по дому, ни в коем случае не отказывайся, — увещевает Людвика валторнист-виртуоз Николаус Зимрок, по дороге из капеллы в дом Неефе. — Нет ничего постыдного жить в доме своего учителя, и работать на него тоже вполне обычное дело. Подмастерье натягивает холсты для художника и размешивает краски, ученик сапожника обрабатывает кожу. Он может предложить тебе копировать ноты, разбирать письма, встречать и провожать посетителей, бегать в лавку за вином, ну или… а какая разница? Жить в доме мастера и время от времени приходить к нему на уроки суть не одно и то же. Никто не осудит тебя, если ты сделаешься… нет, не слугой, учеником и компаньоном самого Моцарта. Напротив, все будут тебе завидовать!

Бетховен кивает. Подумаешь, ноты переписать! Почерк у него, правда, прямо скажем не каллиграфический, но зато вполне разборчивый, да и все остальное…  Что он, пол не помоет? На рынок не сбегает? Зато, может быть, когда-нибудь он даже сможет подружиться с… язык не поворачивается, с тем, чье имя отец произносит с придыханием. Впрочем, это все мечты, и скорее всего, Вольфганг Амадей либо не примет его, либо примет, но не пожелает связываться, либо, в самом лучшем случае, он возьмет его в ученики, но все свободное время Бетховен будет проводить в заработках себе на жилье и хлеб.

— Но если все-таки он возьмет тебя к себе, что неудивительно, так как ты приехал из другого города и деваться тебе некуда... Я знаю один способ, как можно разбудить Моцарта, не нарвавшись при этом на то, что наш музыкальный бог запустит в тебя туфлей. Это мне открыл один молодой человек, прежде живший в доме маэстро.

— Живший в доме? — Людвиг даже остановился, схватившись за руку Зимрока. — Так вы не шутили? Такое возможно?

— Еще как возможно, мой приятель выполнял всякую рутинную работу: относил заказы, просматривал письма, отбирая для хозяина важные или интересные, содержал в порядке ноты и платье маэстро. Вообще-то следовало завести отдельного слугу, который бы и следил за одеждой хозяина. Но у Моцарта всего четыре комнаты. Супружеская спальня, детская, гостиная и комната для слуги. Не разгуляешься. Так вот, он сообщил мне, что оказывается Моцарт не дурак поспать, он быстро засыпает и гневается, если кто-то вдруг начинает просить его подняться или, упаси бог, трясти. Грубейшая ошибка! — Николаус Зимрок поднял вверх указательный палец, погрозив им то ли низкому небу с тяжелыми снеговыми тучами, то ли… — Единственный приемлемый способ разбудить его – это…

— Да что это такое? Что вы тянете как кота за хвост?! — вспылил Бетховен.

— Единственный способ — это сыграть хотя бы один аккорд. Музыка прекрасно пробудит Моцарта ото сна, мало того, он тут же вскочит со своего места и, в чем был, сядет за инструмент, дабы развить заданную тему!

Я, конечно, не наблюдал этого феномена лично, но мой приятель божился, что такова природа божественного Моцарта. Возможно, это пригодится вам когда-нибудь.

Дилижанс прибыл в Вену ранним промозглым утром, самое начало марта, весна лишь числится по календарю, одно название, что весна. А так сплошное надувательство — снег с дождем да пронизывающий ветер. Бетховен кутается в старый черный плащ, наматывает на шею предусмотрительно положенный в котомку матерью вязаный, тоже черный шарф. Еще бы обувь не промокала, и можно жить.

Одно плохо – в столь раннее время в гости не ходят. Моцарт, поди, десятый сон видит, на перинах с женой валяется. Явиться в такое время, потревожить великого человека — немыслимо!  Кафе тоже еще не открыты, в лучшем случае половые расставляют стулья, в пекарнях еще только разжигаются печи… нельзя даже зайти куда-нибудь погреться.

Конечно, в Вену он ехал не по кабакам шляться, но так же и заболеть недолго. Впрочем, для человека, привыкшего плавать при любой погоде, небольшой дождичек со снегом ерунда и ничего больше.

Наконец нагулявшись до полного озноба и посмотрев пробуждающейся город, Бетховен решил, что уже, наверное, пора, и направился по известному адресу, указателем к которому, по словам знающих людей, служил собор Святого Стефана. Людвиг вошел под полукруглую арку и, свернув к нужной лестнице, поднялся на второй этаж.

Открывшая ему дверь служанка, кивнув, проводила юношу в полупустую комнату с пианино и тяжелыми гардинами на окнах. Четыре изящных недорогих стула, столик под окном, сундучок на котором лежали, должно быть, забытые с вечера ноты. Вот, собственно, и все убранство. Ничего лишнего, ни вышитой салфеточки, ни изящной статуэтки, забытой хозяйкой дома шали или оставленных с вечера стаканов с недопитым вином. Впрочем, чего же он ожидал, сказано же: Моцарт занимает четыре комнаты, в этой работает и принимает гостей, стало быть, она всегда должна быть чистой и готовой к приему. Нет мелких предметов, потому что многие посетители, хлебом их не корми, рады утащить любую безделицу в память о своем кумире.

Они стояли и смотрели друг на друга – мощный угловатый юноша с черными, мокрыми волосами и изящный тридцатилетний мужчина в серых панталонах, белых чулках, и белой же батистовой сорочке, поверх которой для теплоты был надет жилет. Моцарт ждал, что его гость заговорит первым, а тот вдруг стушевался и не мог подобрать нужных слов. Да и что он мог сказать великому Моцарту, с которым его всю жизнь сравнивали? Признаться в любви к его искусству? Но это же само собой разумеется, стал бы он бросать все и трястись в холодном дилижансе, мерзнуть, гуляя по улицам, если бы всей душой не стремился хотя бы узреть избранника богов.

Слова замерзли и не шли с языка, и с каждым ударом сердца Бетховен чувствовал, что, пожалуй, скорее сбежит, нежели выдавит из себя хоть что-то.

Не дождавшись элементарного приветствия, Моцарт кивнул в сторону пианино, и Бетховен схватился за это предложение, как утопающий хватается за тонкую соломинку или хвост гадюки. Скорее всего, Вольфганг Амадей решил, что перед ним иностранец, не знающий языка, и благоразумно решил поговорить с ним при помощи всеобщего языка — музыки. К Моцарту все время кто-то захаживал: музыканты, поклонники, заказчики, юноши и девушки, желающие учиться у великого маэстро, издатели, намеревающиеся купить новый клавир, просто любопытствующие… и появление у него нескладного бедно одетого юноши с пронзительными черными глазами нисколько не взволновало композитора.

Бетховен заиграл сразу, к слову, холод холодом, а руки он предусмотрительно держал в карманах так что, они не озябли, и теперь пальцы легко порхали над клавишами. Мелодия складывалась из раннего промозглого утра, в ней вставало солнышко и цокали копыта коней. Людвиг подумал о небе и нарисовал мелодией свинцовые тучи, которые начали разрастаться и давить на крохотный аккуратный город. Туча-гора в полнеба, несущая то ли град то ли грозу и молнию, то ли свинцовые чушки. За окном потемнело. Должно быть, опять мокрый снег или град апокалиптической лавиной, бойтесь, прячьтесь – по городу летают безликие призраки, потаенные страхи, ночные кошмары. Но тут туча рассекается золотым мечом, мечом-лучом, и вот уже звонкие капли, подобные золотому дождю, ударяются в каждое окно, больше, больше, солнце растекается по мощеным мостовым, радость возвращается.

Бетховен останавливается, отирает пот со лба, во рту пересохло, сердце готово выпрыгнуть из груди, ох, сейчас бы окатиться ледяной водой или хотя бы скинуть с себя мокрую одежду.

Моцарт хмурится, молча разглядывая пришедшего к нему невесть откуда незнакомца в черном, с длинными свисающими неопрятными мокрыми сосульками-волосами и плаще, который тот отчего-то не снял, войдя в дом.

— Разрешите представиться, мое имя Людвиг ван Бетховен, — выдавливает из себя незваный гость. Голос грубый, простуженный, таким тоном с похмела слуг нерадивых стращать, а не с кумиром разговаривать. Не сказал, рыкнул презлобно. Должно быть, Моцарту неприятно. Бетховен делает вид, будто бы зашелся кашлем, горло запершило, вот и голос грубее не придумаешь. С кем не бывает. Выдавил виноватую перекошенную улыбку. В конце концов, мало ли у кого какой голос. Не всем петь в ангельском хоре — Дайте мне тему!

Весьма озадаченный услышанным и увиденным Моцарт подходит и, не спуская глаз со странного юноши –  еще бы, черный плащ, черные волосы, черный длинный шарф, так в Вене не одеваются! – выводит мелодию одной рукой. Не сыграл, а нежно погладил клавиши. Любят музыкальные инструменты, когда их вот так гладят, из одной только благодарности сами в ответ поют.

Людвиг с лету впился в чужую мелодию, поднял ее на гребне музыкальной волны, рассматривая так да этак, в профиль и фас. Растянул, прислушался, добавил оттенков и глубины. Взвесил, обмерил, закружил, запустил к самим звездам, чтобы подхватить падающую мелодию буквально у земли. У самого дух захватило. И тут же вывел ее, чистую, нетронутую, нецелованную, именно такой, какой получил от создателя. Чтобы когда все успокоится, снова бросить ее в галоп, поднять силой урагана, надуть беременным парусом и… и во второй раз вернуть на землю, только уже не мелодией — Богиней!

Юноша вздохнул, Моцарта в комнате не было. И тут же по лестнице застучали шаги, маэстро вошел, неся за горлышко хрустальный штоф с наливкой. За господином семенила пожилая служанка с целым подносом ароматной выпечки.

Много народа ходит к божественному Моцарту, протирают штанами да юбками изящные стулья, листают ноты, отвлекают от дела. И никого тут не кормят, не поят, ибо не харчевня, здесь гений обитает, музыку творит. А вот ему, безвестному, незваному, почет и уважение, его сам Моцарт как равного за стол сажает, вином потчует, горячий кофе со сливками в чашку подливает.  Вот и разговор завязался, в продолжение ранее сыгранному, да такой, о каком любой уважающий себя музыкант втихаря мечтает. 

Говорили о том, что дороже всего на свете – о божественной музыке. Сначала как люди говорят, слово за слово, а затем, когда словам счет вышел, то Моцарт, то Бетховен вскакивали с места и прыг к инструменту. Пальцами-то, музЫкой в разы больше сказать можно, лучше душу друг другу открыть. В конце разговора Моцарт сам Людвига пригласил еще приходить и даже адрес дал, где по соседству комнаты недорогие сдавались. Получилось бы все, как он сказал – Бетховен обрел бы в великом композиторе учителя, а может быть, и лучшего друга. Не получилось. Отец прислал письмо: «Приезжай срочно, мать при смерти», и коли он, Людвиг, еще хочет ее застать, то ехать надобно немедленно. «Она была так добра ко мне, так достойна любви, была лучшим моим другом! Я чувствовал себя счастливее всех на свете, когда я мог произнести это сладостное слово — «мать» и когда она слышала его», — писал Бетховен.