Ад вымощен музыкантами-любителями.

Джордж Бернард Шоу

— Что вы играете? — Людвиг не сумел опознать мелодию, впрочем, не музыка и была, так, баловство какое-то.

— Да вот, думала подобрать мелодию, но что-то не выходит, — Элеонора досадливо разлохматила уложенную в виде волны длинную челку, сделавшись от этого еще более милой. — Я могу напеть, но вот…

— Ну, давайте вместе попробуем, — Людвиг садится за инструмент.

Из Афин в Коринф многоколонный

Юный гость приходит, незнаком,

Там когда-то житель благосклонный

Хлеб и соль водил с его отцом, — прочитала девочка.

— Вы же говорите, что поете это?

— Я просто хочу придумать мелодию, но у меня не получается. Ведь в стихах столько музыки, вы любите «Коринфскую невесту»?

— Кого?! — ужаснулся Людвиг. — Нет у меня ни…

— «Коринфскую невесту» Гете! Я вам только что из нее прочла самое начало, моему брату мусье назначил вызубрить, а я подумала, что песня быстрее бы запомнилась.

— Бесспорно. Да, Гете, как же… не узнал. Говорите, в стихах много музыки? Любопытно.

— Гете – сплошная музыка, — мечтательно произнесла Элеонора. И вдруг запела.

Бетховен был обескуражен, обычно в песнях он сознательно пропускал текст, стараясь не вникать в смысл, к чему слова, когда есть музыка. Что, к примеру, происходит с песней, когда она попадает на неродственную языковую почву? Музыка остается прежней, голос исполнителя работает как музыкальный инструмент, а вот текст теряется.

— Когда Моцарту было всего семь лет… — фрау Елена неслышно зашла в комнату и незаметно подкралась к учителю и его юной ученице с двумя стаканами холодного яблочного чая.

— Ой, мама, мы тебя не заметили! — Элеонора бросилась к матери, ловко взяв с подноса один из стаканов и поставив его перед учителем. — Так что Моцарт? Ты ведь знаешь, наш Людвиг обожает Моцарта.  И всегда так реагирует, когда при нем кто-нибудь просто произносит «Моцарт».

— Как? — смутился Бетховен.

— Ну, а вы не обидитесь? Как будто бы вас сзади кто-то хвать за шкирку и держит.

Бетховен побледнел и не сразу нашелся что сказать. Призрак Моцарта буквально преследовал его, куда бы он ни направился, что бы ни делал, о чем бы ни говорил. А вот теперь, оказывается, это еще и заметно окружающим. Впрочем, что такого, если люди говорят о Моцарте? Откуда они могут знать, как живется тому, кто должен был стать вторым Моцартом, кого всю жизнь попрекали, попрекают и будут попрекать: «Нет, ты не Моцарт».

Людвиг сделал глоток, закашлялся.

 — Просто вы так неслышно вошли, фрау Елена. Я не ожидал…

— И все-таки, что произошло с Моцартом в семь лет?  — Элеонора взяла руку матери, усаживая ее в свободное креслице.

— Когда Моцарту было семь лет, он давал концерт в одном богатом доме, и после выступления к нему подошел мальчик постарше, лет четырнадцати, если не ошибаюсь, — она покосилась на Людвига, — подросток.

Поймав на себе взгляд фрау Елены, Бетховен принужденно улыбнулся. Действительно подросток — четырнадцать лет, сущее дитя. Ему-то уже полных шестнадцать, зрит с высоты прожитых лет. Понимает, и не надо вечно напоминать, что он и сам пришел в этот дом всего два года назад.

Впрочем, вернемся к истории семилетнего Моцарта и его четырнадцатилетнего собеседника.

— Когда я слушаю тебя, вынужден сам себе признаваться, что никогда не сумею играть и вполовину так хорошо, как ты, — сказал незнакомый Моцарту мальчик.

— Почему? — удивился Моцарт, — играть легко. Хотя, — он задумался, — может быть, тебе попробовать писать ноты?

— Я пишу стихи, — смутился паренек.

— О, я бы не смог сочинять стихи, вот музыку, это другое дело. С музыкой все просто, а тут надо слова подбирать, да еще чтобы они рифмовались… брр, — Моцарт даже головой помотал. — Стихи – это трудно.

— Ничего трудного, я просто беру лист и пишу, и у тебя получится. Попробуй.

Елена весело оглядела притихших Людвига и Элеонору.

— Ну, догадались, в чем подвох? Гениальный Моцарт беседовал с не менее гениальным… ну же? Какие будут предположения? Гениальный музыкант Моцарт беседовал с не менее гениальным поэтом Гете!

После этого урока Людвиг набрался смелости, и попросил у хозяйки дать ему почитать Гете и еще каких-нибудь поэтов из тех, кого она могла бы ему порекомендовать.

Хуже дело обстояло с живыми картинами, так как в этой игре участники на память изображали известные статуи или живописные полотна, но, в отличие от остальных игроков, он их никогда прежде не видел. Впрочем, и тут прекрасная Елена  сумела прийти на помощь, показав альбомы, и даже подарила ему несколько листов с раскрашенными репродукциями, которые обычно выставляли для продажи в лавке товаров для живописцев желающие подработать молодые художники.

Вместе с Еленой и ее детьми Людвиг читает вслух книги, посещает театр и художественные выставки.  Неожиданно перед молодым человеком начал приоткрываться мир, в котором хочется жить. Впервые он по собственному желанию старается задержаться подле юной Элеоноры, любуясь лучом солнца на ее золотых локонах, слушая ее мелодичный голос. Конечно, Элеонора еще дитя, и не идет ни в какое сравнение с Магдаленой Вильман, но, отдыхая душой подле прелестной девочки, он от всего сердца желал, чтобы они никогда не расставались, чтобы он каждый день приходил не в дом своего ужасного отца, а поселился здесь, рядом с дорогими ему людьми. И, о чудо, если прежде любые разговоры о том, что когда-то он тоже женится, заведет семью, повергали его в понятный ужас — кто же захочет повторения их бетховенского «семейного счастья»! – теперь Людвиг вдруг ловит себя на том, что счастье возможно.

С Элеонорой и ее братом Бетховен достаточно быстро переходит на «ты». С одной стороны ничего странного — так бывает, когда ученики не намного моложе своего учителя, но с другой… болезненная тяга Людвига к людям, к простому человеческому общению обычно оборачивалась тем, что он еще больше замыкался в себе.

Теперь же вдова Елена Брейнинг начинает заботиться о молодом человеке с трогательной материнской заботой, той заботой, которую он не получал и от родной матери. Но и это еще не все дары: Бетховен начинает проникаться поэзией и со свойственной ему горячностью влюбляется в Шиллера, Клопштока (33), Шекспира (34), а потом вдруг открывает для себя Еврипида, Гомера, Плутарха, Софокла. Этот новый, доселе незнакомый и недоступный ему мир оказывается благосклонным к юному музыканту.

«Нет такой книги,  которая была бы для меня слишком ученой. Ничуть не претендуя на настоящую ученость, я еще с детства стремился понять идеи величайших, мудрейших писателей всех времен. Стыдно артисту не считать своею обязанностью по крайней мере подобного стремления», — напишет он в своем дневнике.