Музыка должна высекать огонь из людских сердец.

Людвиг ван Бетховен

Как-то раз, отыграв концерт в одном из известнейших салонов  Вены, двадцатипятилетний Бетховен завернул с друзьями в кабак. В тот день произошло неприятное происшествие: отработав положенное и уже собравшись уходить, Бетховен был разочарован тем, что гонорар ему принес лакей, в то время как устроившая прием герцогиня не соизволила даже попрощаться. Это было тем неприятнее, что приглашать модного музыканта чертовка являлась сама в карете с гербом и ливрейными лакеями на запятках. Собственными ножками в расшитых золотом туфельках не погнушалась подняться по воняющей кошками лестнице, огляделась в бедной квартирке, чуть не довела до обморока квартирную хозяйку, оставила адрес и аванс. После чего, обольстительно улыбаясь, протянула тонкую ручку в кружевной перчатке, которую он тут же, сгорая от смущения и внезапно охватившего его острого желания, излишне торопливо прижал к губам.

Взгляды были такие туманные, а намеки завлекательные, молодой человек вообразил себе невесть что и играл на вечере с особым вдохновением, рассчитывая на продолжение отношений. Могла бы хотя бы оставить его выпить по чашечке кофе где-нибудь в зимнем саду под красивой пальмой, рядом с крошечным фонтанчиком в виде ангела с розой.

Полумрак, лишь слабо посверкивают бриллианты на лилейной шее, да светятся в темноте глаза. Точно перед ним не женщина, а королева кошек. И вдруг – какая проза! –  лакей приносит деньги в конверте, а прекрасная госпожа, должно быть, уже позабыла, о несчастном музыканте. Что он ей — комедиант, да и только! Стоит ли считаться с бедным музыкантом?

Вино нисколько не улучшило настроение, оскорбление оказалось слишком тяжелым. Опрокинув несколько кружек с друзьями, Бетховен постарался поскорее откланяться, после чего вернулся к себе.

Какого же было его воодушевление, когда буквально с порога он ощутил волнующий запах духов… ее духов. В спальне, где наглый слуга не убирался, должно быть, уже месяца два, и рядом с нотами валялись нестиранные сорочки, обломки трости и немытые чашки, на кровати возлежала она. И не просто лежала – ее прекрасное обнаженное тело, казалось, источало свет, а глаза светились молчаливым призывом. Звезда снизошла до каморки бедного музыканта! Герцогиня протянула руку и, когда он приблизился, обняла Людвига за шею, привлекая к себе.

После ночи любви все одно, что после долгого музицирования – хотелось одного: как когда-то в детстве броситься в холодные воды Рейна. Уснув, Людвиг не видел, как уходила герцогиня, или, возможно, она только привиделась ему, растаяв, точно облачко или ночной морок. И только простыни еще с неделю благоухали ее духами.

Холодная вода приводила в порядок мысли. Людвиг потребовал таз для умывания и, встав в него, вылил на себя воду из ведра.  Единственное, что слуга делал беспрекословно – каждое утро приносил на кухню свежей колодезной воды. Сетуя себе под нос о господских прихотях, из-за которых трудяга Ганс вынужден подниматься в шесть утра, плут растер тело своего хозяина полотенцем, после чего с кряхтением и жалобами принялся вытирать лужу на полу.

Обливание подействовало на Людвига отрезвляюще. Завернувшись в полотенце, он проследовал в спальню, где снова юркнул под одеяло, стуча зубами. Работать пока не тянуло, искать ускользнувшую женщину — поздно. Зато сам он мыслями вдруг вернулся в тот день, когда его первый концерт не сделал его признанным виртуозом, и избивший его отец восклицал в равнодушное, пустое небо: «нет, ты не Моцарт!»

«Да, я не Моцарт и не собираюсь занимать его место в музыке, — подумав, произнес вслух он, глядя на дождь за окном, — потому что у меня есть свое место, и оно намного выше».

А в ту ночь, когда благословенные воды Рейна уврачевали его раны и пришло успокоение, Бетховен вернулся домой в насквозь промокшей одежде, тихо поднялся на второй этаж по старому, благородно подставившему деревянное плечо платану,  с отвращением стянул с себя мокрое и завернулся в ватное одеяло. Был ли он зол на отца? Периодически Людвиг не мечтал ни о чем ином, как о том, что когда-нибудь разделается с пьяницей и скандалистом. Как? Перережет ли горло, когда Иоганн будет спать, распространяя вокруг себя запах перегара? Добавит ли в кружку крысиный яд? А впрочем, вполне достаточно один раз пройти мимо уснувшего в сугробе родителя.  Околеет как собака — туда и дорога. А сразу не околеет, так простудится и затем непременно преставится не от вина, так от болезни.

Мечты согревали сердце, наполняя его пьянящей радостью.

Впрочем, Людвиг пока ни разу не поднимал руку на отца, не сопротивлялся, когда тот драл его ремнем. Но когда-нибудь, когда Людвиг малость окрепнет, когда кончится терпение, или когда он, подобно отцу, пристрастится к напиткам… вот тогда, заступаясь за мать или младших братьев…

Людвиг вспомнил пропитую, искаженную злобой физиономию отца, и ему резко расхотелось приучаться к вину.

Как-то раз фрау Фишер, хозяйка дома, который они снимали, прибежала на их половину дома, причитая и размахивая длинными, похожими на ветки дерева руками с тощими узловатыми пальцами.

— Людвиг, Карл (12), Иоганн (13), бегите скорее к кабаку, там, ой, с вашим отцом… такое случилось! Такое! Люди добрые! Да быстрее вы, увальни нерасторопные! — было непонятно, сочувствует она или злорадствует.

Разумеется, ребята тут же сорвались с места и побежали в указанном направлении. Отец валялся в сточной канаве — большой, грязный навозный жук, который шлепнулся на спинку и теперь сучит ножками, не в силах перевернуться.

Умирая от стыда, на глазах у высыпавших поглазеть на уморительное зрелище соседей, братья полезли в канаву и вытащили оттуда изрядно уже изгваздавшегося главу семейства. Народ высыпал из своих домов, хозяйки распахнули окна, наслаждаясь бесплатным представлением, как трое грязных пацанов тащат своего в лоскуты пьяного и орущего песни непутевого родителя. Балаган, да и только.

Свернув на узенькую улочку, что вела к их дому, и где меньше зевак, они были вынуждены пройти мимо жирной шлюхи, которую ее хозяева из вредности ставили на неприбыльную улицу. Говорили, что время от времени толстуха ублажала Иоганна Бетховена, за что он отдавал ей остатки своего жалования. Теперь при виде бетховенской семейки грязная девка поспешила посторониться, дабы не запачкаться. Это было уже слишком. Взбешенный Людвиг сбежал из дома, едва только доставил туда распевающего песни родителя. Сначала на реку: несмотря на осень, он бросился в воду и плыл, борясь с течением и смывая с себя грязь и ненавистный отцовский запах, – а потом в поля и гулять, гулять, гулять… Он ходил, рыча и воя от бессилия и ярости, он падал на землю, зарываясь лицом в пожухлую траву, мутузя эту самую землю кулаками, крича непристойности, а потом вдруг запел.

Его песня была без слов, он пел и рычал, вопил, скулил и потом снова пел. Постепенно его песня очистилась от рычания и проклятий, сделавшись чистой, как воды в Рейне. Впервые Бетховен был совершенно счастлив. И ничто, даже острое отвращение к отцу, не могло повлиять на это его счастье.

 С тех пор он пел, сочиняя собственную музыку, сначала просто пел, изображая голосом различные инструменты, а затем дома садился за инструмент, повторяя по памяти мелодию.

— Людвиг ван Бетховен! Немедленно прекрати бить по клавишам и играй по нотам — стучал из-за стенки отец, но охваченный творческим порывом мальчик не мог и не желал останавливаться, музицируя, он неизменно ощущал счастье, стало быть, он мог быть счастливым, когда хотел. Счастливым, едва дотронувшись до клавиш старенького пианино.

— Не обижайся, парень, твой отец из такой породы людей, которым если что-то взбредет на ум, ни за что оттуда не выйдет, — пытался ободрить Людвига Тобиас Пфайфер (14), явившийся на очередной урок с сыном приятеля и застав обоих в сквернейшем расположении духа. — Я расскажу тебе, какие бывают пианисты.

Голос дяди Тобиаса мягкий, не говорит — колыбельную поет, но Людвиг в чужую доброту давно не верит, точнее, решил, что больше уже никогда не поверит. И вот теперь старается выполнить обещание. Трудно, а что поделаешь, такая жизнь. Вот давеча отец погнался за ним, чтобы отделать палкой, да сам с лестницы и навернулся. Судя по звуку, все ступеньки пересчитал. А когда растянулся во весь рост внизу, сбив пару тазов и разгрохав кувшин с водой, вдруг таким нежным голосом с ним заговорил, не слова — медовая сласть. Мол, подойди, сыночек, видишь, папка твой покалечился, того и гляди дух испустит. Поверил Людвиг, как не поверить, и вместо того, чтобы сбежать – ребенку понятно, папаша пьяный, проспится, глядишь завтра обо всем и забудет, да еще и станет удивляться, где он столько синяков да шишек успел наловить, – подошел и руку протянул. Вот тут-то коварный батя его и поймал! Впредь наука: в следующий раз, пусть хоть на нож напорется, проклятый, пусть тогда орет, точно недорезанный боров – он, Людвиг, просто сядет за инструмент и будет играть, да по нотам, по нотам, как велено. Ни за что не закончит урока, пока либо ноты не закончатся, либо батя не околеет.

Открыв дверь перед новым гостем, мама лишь бросила испуганный взгляд в сторону расположившегося за столом мужа, пропуская в гостиную Франца Риса (15), учителя Людвига по скрипке. Правда, сегодня не его время, но да не выгонишь же, гость.

Людвиг любит Риса, он не такой гад, как его папаша, дядя Франц – человек. Людвиг принуждает себя слушать, что говорит Тобиас, при этом его пальцы летают по клавишам. Вот ведь как бывает – только что целая сцена перед глазами пробежала, а руки знай выполняют заданный урок. Надо будет на будущее запомнить. Он делает над собой усилие и улыбается Франсу.

— Ну вот, так уже лучше. Эх, был бы ты, брат, менее талантлив, забрал бы я тебя у твоего отца, — шепчет прямо в ухо добряк Рис, — был бы ты мне заместо сына. Ох и дивно бы мы зажили! Я тебе говорю. Да только не отдаст тебя Иоганн, не получится.

Людвиг и сам понимает, что не судьба ему жить у дяди Риса. Покуда папка его во вторые Моцарты прочит, ни за что не отступится, хоть что тут делай. Вот если бы учитель мог выкупить Людвига, но откуда у бедного музыканта такие деньжищи.

— Моцарт, когда был маленьким…

Людвиг вздрагивает, на мгновение перестав играть, вдруг подумалось, что учитель Тобиас читает его мысли.

— Что с тобой?

— Да так, вы говорили, когда Моцарт был маленьким.

— Ну да, ему тогда исполнилось десять или одиннадцать лет, а в наставниках его в то время был не кто-нибудь, а сам Йозеф Гайдн. Так вот, как-то принес Вольфганг Амадей свое новое произведение учителю, вот-де, ночью накропал. Спорим, что вы не сможете это сыграть?

— Так и сказал? Учителю? — Людвиг оторопело уставился на Тобиаса. Посмел бы он так заговорить с отцом!

— Ну да, что тут такого, мы ведь музыканты, одни собирают полные залы, другие играют в церквях, бегают по урокам или просто стоят на улице, собирая гроши. Тем не менее все мы служители МузЫки, а стало быть, равны перед ней.

— И что ответил маэстро Гайдн? — неправдоподобность ситуации расшатывает жесткий, недобрый мир, сложившийся за несколько лет жизни вокруг маленького Людвига. Оказывается, можно и так. Можно не ненавидеть и не бояться. Впрочем, нашел, с кем себя сравнивать… Что прощается Моцарту, скорее всего, не простилось бы ему. Впрочем, история происходила в Вене — считай, другая земля. Там свои правила, свои законы. Мы им не чета.

— Гайдн пробежался взглядом по нотным листам и вдруг как заорет:

— Как ты собираешься играть этот кусок? Вот в этом месте руки должны исполнять сложные пассажи одновременно на двух разных концах клавиатуры.

— Я могу лечь и вытянуть руки, — спокойно ответил Моцарт, и тут же лег на инструмент, демонстрируя, что длины его рук как раз хватает.

— Но одновременно с такой растяжкой, ты должен умудриться как-то взять несколько нот посередине! — воскликнул довольный, что может поддеть маленького нахала, Гайдн.

— Я возьму их носом! — ответил Моцарт и тут же проиграл весь кусок, лежа на инструменте и действительно в нужный момент используя свой длинный нос.

— Я тоже могу играть в такой позе, — немедленно нашелся Бетховен, и так как он не знал, что там придумал его ровесник Моцарт, то тут же сымпровизировал, вызвав полный восторг Франца и Тобиаса.

…Обхватив дрожащие от холода плечи руками, он упорно шел в сторону дома, вспоминая сегодняшний вечер, академию, на которую отец возлагал столь большие надежды и которая провалилась с оглушительным треском.

Красный, расшитый цветами камзольчик, одолженный у младшего сына органиста из церкви святого Мартина,  оказался тесен в плечах и сковывал движения, излишне пышное жабо из кружев, срезанных с нижней юбки маменьки и напоминающее пену над кружкой пива, — откровенно раздражало. Розовые шелковые чулки так сильно обтягивали ноги, что казалось, сделай подросток неловкое движение – и проклятые лопнут при всем честном народе, как шкурка на пережаренных сосисках. Споря с чрезмерно узким камзолом и чулками, панталоны как раз были сшиты на вырост, отчего они пузырились на заднице и коленях. Добавьте к вышеперечисленному тяжелые туфли с обвисшими бантами и каблуки! Для человека, прежде носившего лишь обувь на грубой деревянной подошве, это испытание, сравнимое с полонезом  на ходулях. И апофеоз ужаса — белый напудренный и для чего-то сильно надушенный парик и черная мушка на щеке. Гадость!

Год за годом, день за днем, во сне и наяву Людвиг ван Бетховен будет возвращаться в тот роковой вечер его первой в жизни академии, с отвращением вспоминая запах дешевых духов, которые отец позаимствовал у жирной шлюхи и которыми был облит парик юного музыканта. В доме отродясь никаких духов не водилось. Духи нужны солистам, виртуозам, дающим самостоятельные концерты для изысканной публики, а тенорист Иоганн пел в хоре, кому какое дело, чем ты пахнешь, если у тебя нет нужды общаться со зрителями. Правда, в тот вечер, который Иоганн ван Бетховен надеялся сделать своим триумфом, он тоже вонял шлюшачьими духами, обливался, а может, и внутрь принял, с него станется.

«В зале музыкальных академий на Штерненгассе придворный тенор курфюрста кельнского Бетховен будет иметь честь продемонстрировать двух своих учеников, а именно — мадемуазель Авердонк, придворную певицу, и своего сынишку в возрасте восьми лет. Первая исполнит различные красивые арии, второй будет иметь честь сыграть несколько фортепианных концертов и трио, чем надеется доставить почтеннейшей публике полное удовольствие».

Ему уже исполнилось двенадцать, но в афише отец распорядился написать восемь. И того много, Моцарт начинал свою карьеру в шесть, кого удивишь восьмилетним вундеркиндом? Зато одет он был очень даже похоже, отец всех извел этими подробностями, требуя, чтобы все было тютелька в тютельку. Но сын… плечистый, уже начавший, подобно деду, раздаваться вширь, ничем не напоминал хрупкого коротышку Моцарта. Когда же его одели во все это великолепие… С суконным рылом да в калашный ряд. Перед отцом стоял в лучшем случае базарный шут, нелепый, плохо отмытый крестьянин, которого, по прихоти барина, разодели в шелка и бархат на потеху публике. Тяжелый, грубый, неспособный ни поклониться, ни сказать комплимента. Ребенок, вообще не умеющий улыбаться!

Гадкий, мерзкий, нелепый… Иоганн с отвращением разглядывал длинные, вылезшие из рукавов с изящными кружевными манжетами запястья и кисти рук своего сына. Массивные икры, мосластые широкие стопы, которые было невозможно запихнуть в изящные сафьяновые туфельки. Пришлось специально тратиться на туфли на каблуках, к которым Мария, жена Иоганна, приделала вырезанные из картона и обшитые сверху золотистой парчой банты. 

Крупный, злой, с волчьим затравленным взглядом, больше подходящим уличному мальчишке, нежели внуку господина капельмейстера, Людвиг раздражал отца. Но именно с этим столь нелюбимым ребенком Иоганн связывал свои главные в жизни надежды.

Не обладая ни способностью к преподаванию, ни терпением, Иоганн Бетховен проставлялся кому-нибудь из знакомых музыкантов с тем, чтобы те проводили уроки с Людвигом. Обучение было пугающе отрывистым, сегодня он изучал одно, а завтра совсем иное, но вопреки всему мальчик не только не возненавидел занятия музыкой, а начал искать в ней спасение от окружающего его мира, жестокого отца, вечно заплаканной, кашляющей кровью матери, которой он не мог помочь. Сидя за инструментом, Людвиг путешествовал по неведомым городам, плавал, состязаясь с волнами и обнаруживая лежащие на морском дне клады, а то и летал по воздуху, стараясь не зацепиться за шпили и флюгеры родного города. Музыка дарила радость и свободу, в то время как окружающая жизнь, мягко говоря, не радовала.