21 апреля 1943 года. Среда.
21 апреля 1943 года. Среда.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 21 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отражали ожесточенные атаки значительных сил противника. Гитлеровцы непрерывно штурмовали советские позиции, стремясь любой ценой добиться успеха. В наиболее напряженный момент боя советские самолеты произвели мощный удар по боевым порядкам наступающих частей противника и нанесли в его рядах опустошительные потери. В результате упорного боя все атаки немцев были отбиты.
***
Солнце сегодня чего-то не спешило. Они спустились, пересекли завитое, наглухо заплетённое лианами, страшно и красиво обвешенное мхами ущелье с крохотным ручейком, переполненным орущими лягушками. Вскарабкались по мокрому склону на горку. И только тогда солнце легло на спины и плечи розовым негреющим лучением. Парило всё – листва, трава, камни, одежда. Такая лёгкая-лёгкая дымка над всем пережившим ночной дождь.
До рассвета всё было, как положено: Лютый и Копоть впереди, Живчик замыкающий. Но с восходом солнца между ними встряла проблема: Сёма никак не мог втащить наверх Штуку. Лошадь изо всех сил старалась, короткими галсами, точнее – зигзагами, не хуже иной козы преодолела две трети пути, но дальше – всё. Осыпь, по которой и человеку лучше не ходить, если он не разведчик. Сёма снял с неё поклажу, да он, похоже, готов был потащить Штуку на себе.…
- Командир. Покажи куда, я вас догоню.
- Ты о чём?
- Командир.
- Калужный, ты о чём?!
Сёма присел, накрыв голову капюшоном. Он всегда так выражал отчаянье.
- Сёма, давай ты теперь впереди пойдёшь. – Старшой жестом остановил Командира. – Преодолеешь низинку. На том перевальчике подождёшь. Ориентир – бук.
Через два часа группа поднялась на перевал. Маленький, съёжившийся Сёма сидел под гигантским буком, сидел, не снимая капюшона, чтобы не увидеть принесённые мешки с почерневшими, прокапывающими конской кровью швами.
- Лютиков, а ты чего жмёшься?
- Да, товарищ Командир, заморочка вылезла.
Когда снайперская пуля попала в рукоять автомата и практически оторвала приклад, Лютый взял ярёмин. И только вечером выяснил, что ППШ Ярёмы был не вятский, как у всех во взводе, а алма-атинский. То есть, их магазины – ни диски, ни рожки к нему не подходили. Дома можно подточить, переделка, в принципе, не особо сложная. Но то дома. А здесь реально рабочим оставался только один диск. Остальные магазины можно выкинуть.
- Да уж, заморочка. Раздай магазины. Поменяйся на гранаты.
Неберджаевская станица знатная. И дорога к ней не сонная: за два часа наблюдения – три конных обоза по десять-пятнадцать телег, колонна из четырёх грузовиков с жандармами в сопровождении двух мотоциклеток. Четыре раза туда-сюда прорысил конный патруль. Всё румыны. С высоких обзорных холмов въезд контролировали два ДОТа, посредине укреплённый КПП с колючкой от леса до реки, глубже две полные линии траншей. Понятно, что перед этим минные поля.
- Смотрите, товарищ старший лейтенант!
Пичуга притащил сорванный со столба фанерный щит с натрафареченным:
«ВНИМАНИЕ – ПАРТИЗАНЫ! Строго воспрещается для мирного населения, а так же военным, появляться в запретном районе. Всякий, кто появится в запретном районе или зоне, будет расстрелян».
- Молодец! Умница. Шигирёва и Гаркушу ко мне.
- Мы здесь, Командир! – Копоть и Живчик как черти из-под земли.
- Значит, партизаны точно есть, и мы смело работаем под них. Берём языка. Немца. Румын для нашего Пичугина что мёртвый.
- Копоть, ты же на ихнем базарил? Ну, с тем боровом тогда! – Подсуетился Живчик.
- Звякало держи. Я на молдавском. И то пять слов из шести матерных.
- Короче, нужен только немец. Мы здесь наблюдаем до девятнадцати-ноль-ноль. После отойдём за холм. Похоже, дождь ещё вернётся, а вот здесь, по карте, полевой стан должен быть. Думаю, сейчас пустошь, но какие-никакие стены. Сверяем часы: девять-тридцать семь.
В каждом поселке всегда есть заовражная-заполойная-заречная-залужская улицы, или как они тут, на Кубани, называются. Улицы, отделённые оврагами-речками, а главное, желанием жить не под наблюдением местной власти. Просто босота, охотники-рыбаки, отсидевшие за дело и по ошибке. Имелась такая улица и здесь.
Самые крайние хаты – босота. Давно не белёные, в рыжих пятнах навозных подмазок, плоские крыши вообще чёрные от старости, с выпирающими из-под слежавшегося камыша рёбрами стропил. Даже плетни разжиженные, хорошо, что подпираются сухим репейником. А вот четвёртый домик очень даже ухожен. За высоким забором сад, позади коровник, две мазанки-сарайки. И собака лает солидно хриплым басом. За час по двору несколько раз промелькнула гладкая моложавая бабёнка. Мужик-то где? И детей, судя по развешенному белью, нету.
Под взглядом Копоти серая кавказская овчарка рычала, но пятилась. Потом трусливо тявкнула и, поджимая зад, угремела цепью за сарай. Откуда только нервно подскуливала. Копоть, прихватив приставленные к стене виды, пошёл за ней.
Живчик бесшумно распахнул дверь:
- Здравия желаем, хозяюшка!
- И вам не хворать.
Как быстро люди успевают рассмотреть и оценить друг друга? Живчик в черноте большущих, длинноресничных глаз как перед доктором разделся. Типа, так всеми наколками и оголился. У-у, волчица!
Среднего роста, но в полной южной пышной красе, где надо подчёркнутой приталенной казачьей кофточкой – мелкоцветастой, на медных пуговках, с кружевцом по белой шее, тридцатилетняя красавица-хозяйка улыбалась холодно, но бесстрашно. Вроде как ожидала гостей. И ничего, что они увешаны оружием сверху донизу.
- Проходьте, товарышы партызаны. Воды податы?
Горница, отделённая от кухни расписанной красными и синими квитками печью, просто сияла сытой чистотой. Обвязанная белыми кружевами белая бязь на окнах, на божнице, на полочках с фарфоровой посудой. В углу раскрытый, с поднятым никелированным хоботком звукоснимателя над немецкой пластинкой, патефон. В задней комнате – большой, с резьбушками, платяной шкаф, городской столик с зеркалом и соблазнительная кровать с атласным покрывалом над толстенной периной. С горкой из четырёх уменьшающихся подушек.
Живчик поплыл.
- Воды? Да ты, гагара, берега попутала?
Чего это Копоть? Разве здесь так надо?
- А чаго панове бажають? – Хоть бы ресница дрогнула. – Самогон будуть?
- Всё будем, всё! И воду тоже. – Живчик попытался, как ему почудилось, исправить неправильность Копоти. Ну не нужно тут басить! И так всё исполнится.
Но Копоть пёр за предел.
- Хороший дом. Жаль сгорит. Гадаю пока: с хозяйкой или так?
- Чего гадать? – Наконец-то хозяйка и его разглядела. С его наколками. Голос заиграл, сбиваясь заискиванием. – Всё, панове, що забажаэте. Я, ведомо, жинка беззахисна, сперечатися не можу.
- И не надо тебе спорить. – Копоть взял табурет, обошёл стол, сел лицом к двери. Давай честно, подстилка, без пурги. Фриц нам нужен. Или Ганс. Елдарь твой, что патефон и пудру подарил. Или это румынчик тебя пудрит?
- Нимец! Пауль. Вин у штаби бухгалтером служыть.
- Когда явится?
- На обид.
- Тогда накрывай на троих.
Пауль лежал на животе, раскинув ноги. Руки за спиной до локтей скручены телефонным шнуром. Кровь из рассечённой брови заливала лицо, расплывалась по свежекрашенному охрой полу. Здоровенный бухгалтер, такому бы гаубицу толкать, а он при штабе притёрся.
- Панове. Панове… – Хозяйка про приговор себе поняла, едва на пороге возник Живчик. И, главное, поняла что он не из партизан. Так что ему пофиг: сдавала ли она каждый месяц в лес по ведру самогона, полпуда муки, фунт соли и сахара по требам? И что командир партизанской разведки тут порой до утра задерживался. Обещая ей захыст от большевиков, коли повернутся. Поняла, но подумала, что легко обведёт этого, с порога пустившего слюну, шибзика. Отчаянье подступило в перегляде с Копотью. Такого не купить. Но держалась, до последнего держалась – а вдруг? Вдруг Пауль почует. Заподозрит: почему и она не встречает, и собака молчит? Нет, дуралей саксонский бросил велосипед на дворе и с шоколадкой бегом до хаты. Может, всё же этот мелкий ещё подмякнет?
- Пане мий. Пане мий…
Но Живчик уже выгреб, вывалил ящички столика и, выбрасывая одежду из шкафа, деловито совал в потайной кармашек найденные деньги, серьги, бусы.
Копоть, приклонив к себе бутыль, понюхал самогон, сплюнул, и начал расплёскивать из горлышка на шторы, скамьи и табуреты, остатки слил на порог.
- Панове! Пане мий…
Живчик отпнул зацепившуюся за сапог юбку, посмотрел на кровать, одним махом перевернул перину. Собрал разложенные по тоненьким, завёрнутым в советские и немецкие газеты, пачечкам купюры. Обернулся на хозяйку:
- Как погоняют?
- Що?
- Имя как?
- Наталия.
Копоть первым рывком поставил Пауля на колени, вторым поднял в рост. Толкнул несопротивлявшегося немца к двери:
- Заканчивай тут. Без мазни. И догоняй.
- Name? Nachname? Geburtsjahr?
- Paul Ewald. Neunzehnhundert zwanzigsten.
- Двадцать три года. Где родился? Wo wurde er geboren?
- Zwickau, Sachsen. Mein Vater ist Direktor des Gymnasiums. Es ist ein katholisches Gymnasium. Wir sind gläubige Familien!
- С какого года в армии? Seit welchem Jahr in der Armee?
- Звание? Капрал?
- Oberstabsgefreiter.
Допрашивали в лесу, буквально в паре километров от станицы. Старшой, Сёма, Лютый, заняли оборону на все стороны. Пропавшего могли – и должны были! – уже искать. Но тащить его дальше тоже не было смысла.
Немец, прижимая большие, с красивыми, как у музыканта, пальцами, ладони к груди, говорил, говорил ломающимся от едва удерживаемых рыданий жалостливым голосом. Он очень хотел быть полезным. Он очень хотел остаться в плену. Ведь война так ужасна. Пичуга иногда что-то переспрашивал, уточнял, но, в общем, переводил практически синхронно. А Командир отжимал действительно важное:
«В станице располагаются части 3-ей горно-стрелковой румынской дивизии генерала Дрогалину, выведенные из посёлка Эриванский и аула Карасу-Базар. Это 22-й батальон полковника Василеску, 3-й запасной батальон подполковника Крайнику, 3-й артдивизион полковника Менереску. В основном это призыв 1939- 1942 годов. Солдаты прошли краткосрочную подготовку, большинство офицеров из запаса. Номер полевой почты дивизии 62. Так же позавчера прибыл полк, точнее то, что от него осталось – не более батальона 9-й кавалерийской дивизии. Из-за низкого морального духа союзников с участившимися случаями массовой сдачи в плен, штаб румын контролируют солдаты Вермахта – 2-я рота обер-лейтенанта Отто Штумфа из 97-ого резервного батальона 97-й Лёгкой пехотной дивизии генерал-лейтенанта Эрнста Руппа. Да, 6-й полевой армии. Связь тоже осуществляет Вермахт, оперативное подразделение штабсфельдфебеля Марка Шаумана. Противотанковые орудия – …, зенитные орудия – …, миномёты – …, самоходные орудия …, бронетранспортёры…, пулемёты…, огнемёты…».
- Что, Командир, и теперь награждение завернут? – Копоть и Живчик герои из героев. – Обидно, уже год на испытании, сколько ещё?
- Думаю, теперь не откажут.
- Эх, а когда возвращаемся? – Живчик давил на немца из-за спины Пичуги, нарочито старательно правя на ремне свой нож. – Этот Пауль, поди, проглот: такая рама, метра два. А давай мы его заместо лошади загрузим. Слышь, немцы траву едят? Или овёс им подавай? Не, чего вы? Выходить-то двое суток.
Копоть и Старшой сошлись взглядами на Командире.
- Нет. Этого мы не берём. Благословский, готовься. Через полчаса сеанс. Передаём. И уходим. Уходим к железной дороге. К Нижнебаканской.
Горки хоть не «настоящие», метров триста-пятьсот над морем, но сигнал ломают – штыревая антенна могла и не дослать до Абинской, нужно растягивать «диполь». Выбрав полянку, Дьяк подцепил канатик на двухметровой высоте меж двух молоденьких клёнов, поискал и зафиксировал наклон, расчехлил, осмотрел станцию, подсоединил питание. Головные телефоны, телеграфный ключ – всё готово.
Да чего они так долго с допросом? Ну, что ещё можно выдавить из этого плаксивого завоевателя? Всё уже выложил, даже со сплетнями: «из-за низкого морального духа союзников»! Ага, сами юберменши, конечно, юберморальны. Хотя чего Дьяк к словам придирается? Человек хочет жить. Хочет выжить. Он же не знает, что уже бесполезно молить, выпрашивать, что всё уже решено. И не этими, пленившими и допрашивающими его людьми. Эти-то ничего не решают. А кто? Или что?.. Обстоятельства? Стечение обстоятельств….
Вот человек обречён на смерть. И, казалось бы, случайностями: случайно именно он попал в плен, а именно этот плен случайно оказался технически не возможен. То есть, этот человек мог бы жить, пусть в лагере, пусть на каторге, но жить, если бы его жизнь не оказалась помехой для выполнения конкретно этого задания. Что – он жертва случайности? Жертва случайностям?
Вечный вопрос об адресности жертвы. Мученики приносились палачами в жертву идолам, демонам, а возносились ко Христу. Их жертвенность принимал Христос. А что доставалось демонам? Палачи. Да! Да! Жертву приносит не жрец, а сама жертва. Агнец, как бы Закланный: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое – Твоя от Твоих Тебе приносяще. Твое, Господи, только то, что Тебе. Твой, Господи, только тот, что сам решил, что он Тебе. Остальное, что не Тебе, то демонам: «любяй душу свою погубит ю, и ненавидяй души своея в мире сем в живот вечный сохранит ю». Самопожертвование – в этом вся свобода! Вся. Это же совершенная свобода – самопожертвование. А где ты не сам, где ты только чья-то жертва, только чему-то….
Ну, вот идут Командир и Пичуга. Значит, немца уже нет. И не случайно, не от случайности! – он был обречён самим собой, уже обречён, когда пошёл на войну, на желанную им войну. Он был обречён своими родителями, своими учителями, своими вождями, так жаждавшими этой войны. Это всё равно: умри он сейчас, или доживи до девяноста лет, в тех или иных обстоятельствах или случайностях, он неизбежно обречён – родителями, учителями, вождями, а, главное, самим собой обречён в жертву этой войне.
Головной дозор – Сёма и Лютый, основная группа – Командир, Старшой, Дьяк и Пичуга, тыльный дозор Копоть и Живчик. Медленно продираясь сквозь заросли и переплетения в щелях меж горок, медленно карабкаясь на горки, то чуть быстрее сбегая, то ещё медленнее сползая с горок в заросли и сплетения следующего ущелья – к железной дороге добрались через четыре часа. А по карте карандашиком это всего-то восемь километров. Перебежали насыпь с узкой, шириной в метр, колеёй. Углубились ещё на два часа до какого-то мелового или известкового карьера, который пришлось обойти – ещё час. Утешало то, что здесь, за железкой, крутых горок и щелей не было, так, лесные холмы. Выбрали старый, с пышной кроной, росший в низинке бук. Подкопали в корнях две ямки с тунелькой-соединением. В одной развели невидимый ни с какой стороны костёр, другая служила поддувалом и сушилкой дров. Дым поднимался вдоль ствола и рассеивался листвой. И так как бук рос в низинке, то его вершина не поднималась над другими – костёр можно было только учуять.
После пропажи капрала и фиксации выхода в радиоэфир, всю партизанскую «запретную зону» сейчас должны прочёсывать с собаками вдоль и поперёк. И, если партизаны где-то огрызнутся, или даже просто наследят, разведчики сутки могут не паниковать. Хотя побаиваться нужно всегда.
- Пичугин, у тебя всё нормально?
- Нормально, товарищ старший лейтенант.
Командир ткнул пальцем в пичугину кобуру, осторожно принял вынутый пистолет. Скинул обойму, передёрнул затвор.
- Молодец, хорошо ухаживаешь. Почти без лязга.
- Тарас Степанович научил. Как и где подточить. И курок теперь лёгкий.
- С автоматом раньше воевал?
- Никак нет. На курсах «мосинку» изучали. А в штабе переводчикам только «тэтэ» полагалось. Обещали трофейный MP-40 подарить, но не успели. – Понятно же, Пичуге сейчас хотелось говорить не об оружии. Очень хотелось. – Товарищ… Александр Кузьмич, можно вопрос?
- Конечно, Пичугин, задавай.
- Вот вы командир. На вас все решения. Тем более, в разведке, здесь с вас за всё-всё спрашивают. Но ведь возможны ошибки? Обычные человеческие ошибки. В логике. В реакции. Как потом?
- Ты же, Клим, комсомолец. С какого года?
- С сорокового.
- Видишь, до войны. Значит, не под эмоциями, а разумно. Тогда и дальше давай разумно: есть главное, есть второстепенное. Есть вечное, есть временное. А ещё есть общее, и есть личное. Разве можно это как-то спутать? Если разумом руководствоваться. Логикой, чему нас учит партия, учит товарищ Сталин. У Сталина просто примерная логика. Я учусь у него: в каждом, совершенно каждом рассуждении с непоколебимой последовательностью одно положение вытекает из другого, одно обосновывает другое, ничего разбросанного в мыслях и действиях. Общее всегда над личным – если всё будешь так оценивать, как ты ошибёшься? Да, проверяй себя, перепроверяй, но думай. Всегда думай. Или вон, ступай к Благословскому, ему нравится эмоциями всё мерять. И спиритической совестью.
Вставив обойму, вернул пистолет.
- Если ты про этого капрала сомневаешься, то, поверь, мне пленных тоже убивать … неприятно.
Конина не свинина, её вари не вари – а зубами поработать придётся. И, всё равно, настроение поднималось с каждым срезанным в размер рта кусочком. Даже что-то вроде юмора замерещилось. Но сон в покрывающем от чужих взоров утреннем тумане, в предвкушении скорого солнечного тепла, сытый сон в пяток минут утихомирил самых шебутных. Только Старшой, вернувшийся с полным котелком от дозорного Сёмы, ещё немного поёрзал, заваливая щебнем костровые ямы и накрывая их срезанным дёрном. Только потом затих со всеми.
Через три часа подъём. Десять минут на сборы. Итак, задача: наблюдение за движением по железной дороге и поиск вокруг станции пунктов наблюдения за гарнизоном противника. Никаких контактов. Учесть: Нижнебаканская – станица не малая: много выселок, хуторков, пасек, выпасов, то есть, повышенная активность местного населения.
Пункт встречи в двадцать два ноль-ноль – каштаново-сумаховая рощица под выездом из карьера. Отсюда разошлись: определение мест оборонительных рубежей и укреплений противника в Нижнебакинской за Командиром, Сёмой и Старшим – на станции, Копоть и Живчик, по возможности, обходят периметр станицы. Пичуга, Лютый и Дьяк наблюдают движение по железной дороге.
Пройдя по кромке леса метрах в пятидесяти выше насыпи, нашли хорошую прогалину в густых зарослях лещины, через которую отрывался широкий сектор обзора узкоколейки с подъёмом и поворотом. Здесь составы движутся предельно медленно. Лютый и Пичуга расчистили от камней и мусора лёжку, стянули-связали накрывающие ветви. На возможных подходах из леса разбросали сухой валежник. Отступление – ползком под жутко колючую кислянку, она же терновник и барбарис, с прорубленным под сплошной шипастой плетёнкой длинным лазом в глубь леса. Над выходом из-под разросшихся радиусом в полусотню метров непроглядных колючек, на старом, давно расколотом молнией карагаче, из натасканных веток Дьяк соорудил гнездо.
Так и работали: Лютый и Пичуга следили за узкоколейкой, Дьяк следил за ними. Точнее, за тем, чтобы за ними никто не следил. Периодически менялись – Лютый на дерево, Дьяк в кусты.
Каждые сорок минут в горы к Верхнебаканской поднимался состав из двадцати-тридцати грузовых вагончиков, буксируемый французским паровозиком «Decauville». За пять минут до поезда по рельсам прокатывалась мотовагонетка со сдвоенным зенитным пулемётом MG-34 на станке и с тремя жандармами-румынами. После поднявшегося состава через двадцать семь минут следовал встречный спускающийся. Без предварительной разведки и, судя по грохоту болтающихся вагончиков, – пустой. В самостоятельном, несвязанном с поездами временном тридцатиминутном режиме, туда-сюда вдоль насыпи проходили румынские патрули, некоторые с собаками – овчарками, ризеншнауцерами, эрдельтерьерами. При пересечении останавливались, обязательно закуривали, громко переговаривались, по южному жестикулируя. Пару раз что-то распивали.
На втором и третьем поднимающихся составах – по восемь зачехлённых длинноствольных орудий, лафеты отдельно. На удлинённом четвёртом – порядка батальона румынских горных стрелков, лёгкие 50-милиметровые миномёты с боезапасом, две горные пушки. Похоже, 105-милиметровые LG 40.
***
«Поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному».
В анкетах девичья фамилия мамы – Сидова, а в записях со слов – Седова. Это к чему? К тому, что по окончанию школы, если кто происхождением не пролетарий, тому придётся таковым стать. Для того чтобы поступить в институт, папино профессорство только помеха, и Дмитрию пришлось проработать пару лет на заводе «Металлист», сделав карьеру от ученика до слесаря-наладчика зуборезных станков третьего разряда. Почему «Металлист»? А самое идейное предприятие, вошедшее в историю Томска тем, что когда оно ещё называлось «Машинострой», то в преддверии Пасхи двадцать девятого года на общем собрании трудящихся приняло решение: Пасху и Рождество не праздновать, и вообще, с религиозно знакового воскресения перенести выходной на среду – день свершения Октябрьской революции. Так что после получения двух-трёхгодичного рабочего стажа на этом предприятии, поступай хоть в Москве. Но родители умолили остаться: папа да что-то тут значит, в университете любой факультет на выбор! А в столице абитуриентов из своих сыновей достаточно. Дмитрий решил ни вашим ни нашим: в Томский индустриально-педагогический институт, который только что выпочковался из университета. На электромеханику.
Однако выдача диплома, свидетельствующего о высшем образовании, из-за того, что студента Благословского Дмитрия Васильевича задержали при попытке покинуть окружённый милицией частный дом, в котором отмечали Пасху тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в том числе и подозреваемые в антисоветской деятельности, стала невозможной. Мало того, в ходе дознания выяснилось, что сын профессора как-то проучился полный курс и почти стал советским преподавателем, неоднократно отказываясь вступить в комсомол по религиозным убеждениям.
После очередной долгой беседы начальник следственного отдела, некогда студент Василия Митрофановича, переквалифицировал полного-дурака-сына своего профессора из подозреваемых в свидетели, с условием – тот немедля уезжает куда-нибудь на северную стройку. Лучше всего, за Полярный круг.
Газеты «Правда», «Труд» и «Известия профсоюзов» дружно вещали о начале строительства ТЭЦ для нужд Вологодского льнокомбината. Не Заполярье, конечно, но народ там собирается отовсюду. И самый разный. Уполномоченным НКВД работа предстояла взахлёб и надолго.
- Это у вас не ошибка? Может быть, её девичья фамилия «Седова»? Ладно, как знаете. Имеете родственников за границей?
- Да от нашего города хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Заполнявшая документ на вселение в общежитие работница профсоюзного отдела по работе с молодёжью осторожно замерла:
- Гоголь, «Ревизор»? А разве это про Томск?
- Ну, может, и про Вологду. Когда Финляндия и Польша были нашими.
- Вашими?
«Вы-на-вы» – пароль, человеческий код, определяющий в строительном вавилоне что они с ней «ты-на-ты».
- Не надо заносчивых слов,
Не надо хвальбы величавой,
Мы явим пред ликом веков,
В чем наше народное право.
- Брюсов! А почему вы не комсомолец? – Она впервые подняла глаза на стоящего перед ней Дмитрия. Глазища!
- А вы на заочном учитесь? – Вопрос на вопрос – лучшая защита.
- Да, без отрыва от производства. В педагогическом. – Девушка писала теперь всё медленнее, уже тоскуя близящимся расставанием.
- И вы, конечно, комсомолка? – Дмитрий незримо протянул незримую руку помощи: до конца его «личного дела» оставалось не более двадцати вопросов. Но вот вам, пожалуйста – появились вопросы у него.
- Да.
Ну, что же отвечать так кратко?!
- Будете преподавать литературу или историю? На филологическом?
Ох, какие глазищи. Благодарные.
- На филологическом.
Ну?! Подробнее, подробнее!
- Люблю читать. Люблю театр. Хочу научить своей любви как можно больше детей, так, что, когда они вырастут, они научат ещё многих. Своих детей и многих взрослых.
- Разве любви учат?
- «Кто из моих земляков не учился любовной науке, Тот мою книгу прочти и, научась, полюби…».
- …?
- «Знанье ведёт корабли, направляя и вёсла и парус, Знанье правит коней, знанью покорен Амур...». Овидий!
Вот это да! Теперь предстояло затосковать Дмитрию.
- Готовы ли вы, Екатерина Вадимовна, на всю жизнь стать верной подругой Дмитрия Васильевича?
- Да.
- Готовы ли вы, Дмитрий Васильевич…?
- Да!
- Прошу повторять, за мной: «Перед лицом Закона нашей Советской Родины, перед своими друзьями и товарищами мы выражаем свою волю к совместной жизни, как супруги, основатели семьи и продолжатели своего рода, во имя блага нашего рабоче-крестьянского государства, бессмертия советского народа, победы коммунистического будущего во всём мире и личного счастья».
«Вставай, проклятьем заклеймённый … До основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим – кто был ничем, тот станет всем…».
- Именем Закона Союза Советских Социалистических Республик, под звучание «Интернационала», торжественно подтверждаю взаимное проявление воли граждан Екатерины Вадимовны Степаньковой и Дмитрия Васильевича Благословского к совместной семейной жизни. Подтверждаю взаимную волю носить общую фамилию Благословские. Поздравляю! Отныне вы – муж и жена, с этой минуты всё для вас становится общим: труд, борьба, радость, мечты. Наше советское общество, наша партия во главе с товарищем Сталиным возлагают на вас обязанность стать родителями, вырастить своих детей честными, умными людьми, трудолюбивыми гражданами и мужественными защитниками Родины, целеустремлёнными строителями коммунизма.
***
- Ты как-то лишнее накручиваешь по поводу женитьбы, – Лютый, чтобы не задремать, сгрызал одну ореховую веточку за другой. – А всё должно происходить просто: увидел, ахнул, запылал горячкой. В температурном полусумасшествии наплевал на весь мир с его опытной мудростью и женился. Потом, когда уже чуток поохладеешь, тогда и разглядывай: на ком? Иначе провыбираешь до старости.
- Как ты? – Пичуга боролся с сонливостью заливом за ворот холодной воды.
- Я вовсе не старый. Двадцать шесть – возраст, что ни на есть, самый сочно спелый. Идеальный для создания первичной ячейки социалистического общества.
- Но для горячки и полусумасшествия уже поздно.
- В этом ты прав. Пиши: четырнадцать-двадцать. Состав порожняка из Верхне- в Нижнебаканскую. Паровоз, три пассажирских вагона. Семнадцать, нет, восемнадцать открытых платформ. На последней две коровы. И женщина.
Паровозик, разогнавший громыхающий состав так, что коротко привязанные за рога коровы бились задами о железные борта, оставил за собой какую-то особо вонючую угольно-дымную завесу. И патруль из четырёх жандармов поднялся над насыпью, зашагал по вырубленной полосе вдоль самого леса. Чёрный, как чёрт, ризеншнауцер подозрительно напрягся, потянул поводок. Румын-кинолог что-то шепнул, отмахнул, и остальные жандармы с карабинами наперевес, растягивая дистанцию, стали с подсидом проглядывать орешник. Ризен, с рыком, почти дотянулся носом до изгызенныех веточек, но вдруг взвизгнул и, чихая, затряс лохматой башкой. Хозяин отдёрнул его, и, наматывая поводок на руку, рывками потащил вниз к насыпи. Трое жандармов оценили размер открывшегося терновника и, закинув карабины на плечи, тоже повернули к маршрутной тропинке:
- Spin- spini! Pot rupe fundul!
По придурошному хохотку с похлопываньем своих ягодиц их можно было понять и без переводчика.
- Всегда носи перец с собой. – После разрешающего кряканья с каргача, Лютый и Пичуга вернулись к наблюдению.
- Сколько времени?
- Четырнадцать-сорок. Записал этих весельчаков? – Лютый собрал свои огрызки, откинул подальше в сторону. – Знаешь, а интересно о своей женитьбе Кырдык рассказывал. У них же родители всё решают. Старшие в семье. Я его и спросил: как, ты до сватанья даже не видел невесту, как с ней потом всю жизнь, детей рожать, растить. Мало ли какая попадётся? Я не про плохое, но, может, она просто не такая, какая нужна тебе? Просто не будете понимать друг друга, тем более – чувствовать. Как можно строить жизнь с незнакомым, чужим человеком?
- И что Ильяс ответил?
- Ильяс ответил искренним удивлением. Удивлением, что мы, городские люди, спрашиваем о глупостях. Вот его малый народ разбросан на тысячах вёрст: какие-то роды остались в Казахстане, какие-то прилепились в Ставрополье, есть на Кавказе. Есть ногаи и здесь, около Крыма. Роды разные, а народ един. Такой небольшой народ среди больших. И секрета никакого – традиция. Традиция! Вот в чём она, сила народная. Представь: живёт одна семья в Семиречье, а другая среди карачаев. И юношу из одной семьи женят на девушке из второй. Риск? Нет! Ведь воспитаны они традиционно. На одних понятиях – что такое хорошо, а что плохо. Как можно мужу поступить, а как нельзя. Что в жене красиво, а что безобразно. Так что им притираться нет нужды, их сегодня сводят, и назавтра они как двадцать лет рука об руку. Всё с полувзгляда. Без склок, претензий. Судов и разводов.
- Ты разведён?
- Четырнадцать-пятьдесят-пять. Записывай: из Нижне- к Верхнебаканской мотовагонетка со сдвоенным зенитным пулемётом MG-34. Три румына.
В двадцать-двадцать из-за поворота от Верхнебаканской на тропе вдоль противоположного стороны полотна показалась колонна местных жителей. По двое в ряд – под сотню женщин, подростков. Мужиков шестеро, скучкованных ближе к концу. Рядом с колонной, обгоняя и поджидая взрослых, бегали ребятишки. Похоже, станичники возвращались с дорожных работ. Позади всех топотали пять полицаев. Местные, в чёрном. Винтовки за спиной, кепки на затылках, шли беззаботно, о чём-то оживлённо переговариваясь.
Трое мелких, лет по пять-семь, – два мальчика и девочка, наперегонки побежали в сторону от железки, по лёгкому склону пересекли открытое место к самой лесной рамени. Им кричали, махали руками: «Куды? Куды? Назад! Повертайтеся»! Один полицай сдёрнул винтовку, подняв в одной руке, выстрелил. Эхо от леса остановило ребятишек. И они рванули назад.
Взрыв сухо хлопнул, вздыбив белесое облачко пыли.
И через паузу бабы, разом страшно взвыв, бросились в поле. Теперь уже только полицаи орали: «Куды? Мины! Минне поле»! Да мужики все остались с частью не побежавших к подорвавшимся ребятишкам.
- Сворачиваемся. Сейчас жандармы заявятся.
Взбили, разровняли траву на лёжке, развязали кусты. Шли споро, след в след. Даже хромающий Пичуга, порой припрыгивал, но не задерживал. Только у карьера сбавили темп, а потом и вовсе остановились.
- Вы пока передохните. А я на рощу взгляну. – Лютый зачем-то затолкнул за пояс две немецкие «колотушки» эм-двадцать четыре. Ну, да, да, у него ж теперь только один магазин! Остальное в пачках по карманам.
Отдышались, прислушиваясь.
- Я же осуждал Копотя. За вчерашнего немца. Когда он этого Пауля не просто зарезал, а перед этим поглумился. Осуждал, а теперь бы сам. – Пичуга разулся, упёрся пяткой в стволик мелкой акации. – Сам.
Дьяк согласно молчал, лёжа на животе, он осторожными касаниями ногтя заставлял ползти по кругу маленького синего жучка.
- Похоже, я с этой войны не вернусь. Даже если вернусь. Всё, что-то во мне сегодня щёлкнуло. Безвозвратно.
Жучок вдруг остановился, поднял надкрылки и взлетел.
- Я пока ни одного немца не убил. Стрелял, но не знаю: попадал или нет. Ждал, всё время ждал – как это случится? А сегодня уже всё равно. Уже не боюсь этого момента.
- Ты почему вчера не перевёл про христианскую гимназию? Про то, что немец верующий? Он же не раз повторил.
- А зачем? И, простите, Вы язык знаете?
- Пару фраз. Мама хорошо говорила.
- Ясно. Почему не перевёл? Не он первый. Я же до разведки в штабе дивизии переводил. Точнее при штабе. В особом отделе.
- И как же тебя отпустили? Столько, поди, услышал – тебе за фронт нельзя.
- Воспользовался возможностью. Подал рапорт добровольцем в первые руки. Я о другом. Рассказать хочу, не могу не рассказать. Когда из Краснодара немцев выдавили, много было пленных. Румыны, словаки. Но и немцы. Из гестапо. Дмитрий Василевич, это же после тех допросов я сюда попросился. «Зондеркоманда СС десять-а». Даже не звери. Если демоны есть, то это они. Бесы. Дьяволы.
- Диавол один. Бесов легионы, а этот один.
- Вы же поняли! Так вот, у некоторых на шеях крестики висели. Иконки. Вот, я даже запомнил – гауптштурмфюрер Эрик Майер – тот вообще уверял, что он не с русскими, а с безбожниками борется. С коммунизмом. И при этом он пытал, он лично пытал женщин и девочек! Бил хлыстом голых женщин и девочек, пока они кричали, пока в сознании… Так что? Пытал беспомощных – по своим религиозным убеждениям? Дмитрий Василевич, я вас никогда не пойму. Бога вашего не пойму. Которому вы молитесь. Бог ваш и Майера для меня никак не возможен. Сатана возможен, а бог нет. Сатану я видел…. А вы так простенько меня тогда: «дурак». Нет, и я не дурак, и вы не дурак. Бог невозможен. Не-во-змо-жен.
- Более, чем возможен. Он – есмь, Клим. И ты сам это сейчас себе объявил: Бог – совершенство. Он во всём абсолютное совершенство. Другого мы никогда не примем.
- Опять будете за парадоксы увиливать? Недостойно разумного человека.
- Как хочешь. Промолчу, целее буду.
- Эй, кря-кря-кря! Собирайте свои ящики, нас ждут.
Вышли в эфир тут же – понятно, что их пеленгуют уже целенаправленно, но фрицы ночью в лес не сунутся, а разведчики за день в дозорах отлежались, так что могут часиков пять пройти. Подальше от узкоколейки, которую теперь будут блюсти как семь нянек дитятю без глаза. Идеально бы добраться до реки Кудако.
Луна огромная. А толку-то? Это в Вологде весенние сумерки позволяют и после полуночи просо перебирать, а здесь солнце село и всё, тьма кромешная. Даже в полнолуние. Красиво, конечно, когда за ветвями рядом с тобой плывёт здоровенное бело-серое блюдо с ненавязчивым рисунком, в котором каждый видит что хочет. Или может. Но спотыкаться и натыкаться эта красота не мешает.
Преодолели невысокий, метров триста, триста пятьдесят, перевал.
Луна поблекла, ужалась, а потом и вовсе куда-то завалилась. К тому же продолжались некрутые, но затяжные подъёмы и спуски. Несколько раз группа пересекала накатанные просёлки, и где-то в темноте начинали лаять собаки – там спали какие-то хутора или выселки. И только когда наткнулись на взорванную и сожжённую нефтевышку, стала понятна насыщенность местности дорогами.
В долину невидимой в камышах реки вышли под утро. Первый туман уже стекал с полей и копился в русле. К пению птиц в тростнике присоединялись вездесущие лягушки. Чтобы не мокнуть и не оставлять следов, приближаться к воде не стали, на интуиции выбрали место под лагерь за холмиком почти на границе леса. На ощупь подрубили лапника, обтянув периметр ниткой с подвесным колокольчики, легли. Лютый и Старшой в дозоре первыми. Старшой расположился рядом, в непосредственной близости, Лютый глубже в лесу, выбрав бук поприличней, но на дерево не полез – всё равно ничего в тумане не видно. Через час их сменяли Копоть и Пичуга.
Светало здесь, как и темнело, словно при ускоренной съёмке. Собравшийся уже минут через десять идти досыпать, Пичуга, удерживая зевоту, наверное, в тысячный раз огляделся и … обомлел: в метрах в ста справа налево, от дерева к дереву беззвучными сдвоенными тенями перебегали немцы. В камуфлированных комбинезонах, с веточками на мелких, не закрывающих ушей, касках, автоматчики толи обходили русских, толи, действительно, направлялись куда-то мимо.
Двое, четверо… восемь…двенадцать… А где фланговые?!
Немец застыл над Пичугой – длинное, изъеденное оспой лицо, чуть ссутуленный под тяжестью ранца, подсумков и гранат, в туго перетянутом ремнями длинном, почти до колен, словно каком-то навырост, маскхалате.
Скорострельный ППШ в упор разрезал десантника от паха до закинувшейся головы. Второй немец упал в и закричал, трескливо из «эмпэшки» осыпая Пичугу короткими очередями. Однако хоть не очень толстый бук, под которым лежал дозорный, отщёлкивал пули честно.
- Achtung! Achtung! Links hundert Meter! Richter ist tot! Ein einsamer Schütze!
Да заткнётся этот гад? С чего он вдруг ранен? Вдохнув-выдохнув и столкнув переводчик на одиночные, Пичуга вывалился и-за ствола, прицелился и два раза нажал на спуск.
Заткнулся. Но теперь плотно застрочили набегающие. Посвист, щёлканье с осыпью листьев и мелких веток. Посвист. Щёлканье. Отползая, Пичуга сам для себя с удовлетворением отметил – как же спокойно он выцелил орущего! Рядом длинно пробил ПэПэШа.
- Отходи! Я прикрою.
Старшой удобно прилёг за свежую валежину.
- Бегите все!
Командир и Лютый подхватили Пичугу, втянули, толкнули по цепочке вперёд:
- Цел? Сколько их?
- Цел! Не меньше пятнадцати. Я видел. Двоих убрал. Одного точно.
Они бежали вдоль леса, растянув цепочку на предел визуального контакта. Бежали и слушали, бежали и слушали. Вот стрельба позади оборвалась. А через пару минут хлопнула граната.
Господи! Господи… Твоя от Твоих Тебе приносяще…
Прощай, брат… Дьяк на бегу косо перекрестился: «аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит». Брат, брат Тарас Степанович, прощай…