В детстве Лёнька не рисовал шариковой ручкой тонконогих лошадей. Не мечтал скакать по прериям. Не снились ему маслиновые внимательные глаза и горячий сап. И не было дерзких планов про коняшку на балконе. Параллельно шли две вселенные — его и лошадиная. И вдруг соединились.

— Нафига нам ещё эта кобыла? Ухаживать, лечить… До города на автобусе — не проблема. А сколько она сена жрать будет — машину можно купить на эти деньги. У тебя же права есть… — Катя угрожающе покачивала поварёшкой, торопилась убедить неразумного братца-фанатика. Но не успевала. Из ведёрной кастрюли сбегало молоко на закопчённую плиту. Лёнька бочком просачивался вон из дымных сеней.

— Да я это… В тутошнем хозяйстве пастухом был, — рассказывал дед с другого конца деревни. Серебрилась щетина над воротом овечьего тулупа. — Коровы. Стадо. Пятьдесят голов. Выдали лошадь. На ней и пас. А потом хозяйство — банкрот. Лошадь списали — куда её. Оставили мне в счёт зарплатного долга и вообще… А зачем она? На что содержать?

Тяжёлая, приземистая кобылка цвета сахара-рафинада, упавшего в чай, помахивала томно сосульками хвоста. Копытом доски не скребла — лень.

Теплота ложбинки её широкого лба, ткнувшегося в руку, проникла глубже сердца, дальше боли, ниже щемящей мечты — и осталась там навсегда:

— Дед, а как ей ладнее всё обустроить?

— А шут её ведает, чай, не барышня, не балованная у меня.

— Я её через месяц заберу. Пока место подготовлю, корма закуплю…

— Как знаешь, парень.

— А имя у неё есть?

Дед вытащил из-за пазухи смятый листок, прочитал, водя скрюченным дрожащим пальцем с чёрным ногтем:

— Эсмеральда. Тьфу ты ж, господи. Миркой зову.

Эсмеральда… Волшебная лёгкость бытия. Игра и смех. Жизнь и радость.

Лёнька обшивал новыми ладными досочками стойло во дворе под сеновалом.

Эсмеральда… Привозил с лесопилки тюки свежей ароматной стружки. В одиночку разгружал с тракторной телеги, увязшей в месиве снега и глины, кипы прессованного сена. Сыпалась травяная труха, и жёсткие стебли с запахом летнего луга тянулись, развеивались, трепались на ветру.

Лис попросился волонтёром в конноспортивную школу — благо, она на том же берегу, совсем не далеко. Учился трудолюбиво и внимательно, аккуратно окунался в неизвестный ему прежде лошадиный мир. Эсмеральда — бились под горлом цыганско-скандинавские ассоциации — бубны с разноцветными ленточками, Собор Парижской Богоматери, белая козочка, любовь и свобода, скальды на туманных скалистых берегах. И всё увеличивалась, росла внутри шерстяная теплота, обволакивала душу чайно-рафинадным ворсом, залечивала раны.

— Ты верхом-то умеешь? Не сломаешь ей спину? — беспокоился, суетился дед, провожавший свою Мирку.

— Умею, дедко, научили. Да тут просто чуять надо.

Эсмеральда косилась и похрапывала. Лёнька задержал дыхание, чтобы не сбилось, не скрутило кашлем, не подвело — и одним махом запрыгнул. Лихой спецназовец. Дед одобрительно хмыкнул, отпустил повод.

Эсмеральда тяжело потопала по примятому, укатанному снегу, неся Лёньку вдоль деревенской улицы. И тепло её боков, согревающее внутреннюю сторону ног Лиса — делало бессмысленным и глупым вопрос «Зачем тебе лошадь?» Чтобы жить.

Единое существо — мифический кентавр — два тела, слитые в одно теплом жизни, — они шли по подтаявшему снегу к домашнему уюту и благополучию. Там начинали задрёмывать угли в печи, и томилась на них пшённая каша в гулком чугунке, там во дворе стояла ладная телега — ребятишек в школу возить.