У Лёньки на загорелом запястье фенечка — тонкий красно-зелёный браслет из ниток. Лис закусывает размахрившийся длинный хвостик, тянет за вторую веревочку с кисточкой на конце — завязывает покрепче узелок. Чередуются неровные полоски, плотней охватывают руку. Теперь не свалится.

— Ты хиппи, что ли? — скалится рядом глазастый Яшка. Но Лис молчит, прячет корявые полоски фенечки под болотным манжетом рукава.

* * *

Тогда был жаркий рыжий август. По обе стороны песчаной дороги стояли ровные шершаво-шафрановые сосны. От их верхушек сочился вниз свежий и острый, как тёмно-зелёная иголка, воздух. На черничнике — солнечные салатово-желтые горячие просветы. Хоть и вечер, а парит, может, к ночи с водохранилища грозу принесет… От автобусной остановки до лагеря топать и топать. Но пятнадцатилетнему Лёньке в охотку лесная духмяная дорога после раскаленного городского асфальта. Через главные ворота с половинкой солнышка и расходящимися коваными лучами Лис не пошёл. Прошмыгнул в тёмный еловый шатер и вдоль забора — там есть дыра. И вот уже ладный паренёк в свежей белой футболке пружинисто шагал по выложенной плиткой аллее — от столовой до корпусов. Смешался с разноцветной толпой отдыхающих отрядных школьников — не отличить. Если бы не пакет в руке. Не ходят местные с пакетами. Надя с Катей на лавочке-качалке — только что вернулись после ужина — хохотали, бросали друг в дружку резиновый полосатый мячик:

— Это на тебя он посмотрел!

— Нет, на тебя!

Рядом пацаны играли в настольный теннис. «Пинг!» — щёлкала подача на фанерный уголок. — «Понг!» Из ржавого питьевого фонтанчика журчала прозрачная струйка. К брату сестры подошли не торопясь, вальяжно, похихикали. Катя слегка обняла Лёньку, поглядела через плечо — видно ли их из окна корпуса.

— Катька врёт всем, что ты её парень из города, — прошептала Надя и опять захохотала. Катя больно лягнула сестру под голую коленку: «Заткнись!». Надя ойкнула, подпрыгнула и убежала вперед.

Надо поскорее выйти за территорию. На высоком Волжском берегу хорошо, сдувает вялых августовских комаров. Волны лизали жёлтенький песочек.

— Искупнёмся! — стащили через головы выцветшие полосатые футболки, сбросили невесомые шортики. Лис отворачивался сперва. Но у сестёр грудь, как у мальчишек, и тонкие ножки торчали из растянутых серых трусиков.

По воде растёкся клубнично-абрикосовый кисель заката. Лёнька с разбегу вспорол волну — во все стороны весёлые брызги — плюхнулся — и на глубину, фарватер близко. Девочки заходили в воду осторожно, пробовали носочком:

— Теплая, как чай…

— Цветёт уже… Фу… Ты сифа! Катька сифа! — Надя кинула в сестру шматок тины, побежала по берегу хохоча. Катя зачерпнула тоже. Тина тянулась тёмно-зелёными спутанными волосами, с неё капала мутная водица. Но Надя уже с братом:

— Подбрось меня! С рук! Я хочу бомбочкой! — на фоне неба мелькнуло её загорелое скрюченное тельце с выступающими ребрами и обрушилось в реку. В воде Катя обняла брата за шею, легла на воду, он поддерживал девочку, почти невесомую, хрупкую, — и улыбался. Катина коса не тонула, извивалась рядом, будто золотистая змейка. Надя пыхтела, вставала Лису на плечи скользкими ногами, маленькие пальчики слегка царапали, сильно оттолкнулась и прыгнула. От брызг Катя сморщила веснушчатый, обгоревший на солнце носик. Солнце село в тёмное облако. Стало прохладно. На берегу сёстры инспектировали привезённые сладости:

— О! Спасибо, что газировки привёз. Бутылка — вещь! — И барбарисок!

— А ириски мои где?

— А шоколадные…?

— Так они растают на жаре… Вот чуток жвачек, «холодок»…

Надя откусила половину карамельки, посмотрела на начинку: «Ага, эти настоящие, вкусные, а не с повидлом».

— Как вам тут живется? — спросил брат. Катя разглядывала горизонт, не отвечала. Надя болтала:

— Палаты на десять человек. Я во втором отряде, Катька — в первом, так что мы в разных корпусах… Девки есть нормальные, а есть и дуры… Раз в неделю — общая баня… Тубзик — сарай с дырками. Умывальники на улице, с утра бежишь занимать, чтобы не ждать, а то комары заедят стоять… Эта дурында всегда дрыхнет долго, опаздывает. Они всей палатой записки мальчишкам пишут. Надушат листки, нацелуют помадой. Те отвечают. А питалка-ночнуха разносит. Парни иногда к нам в палату лазают. Иногда — мы к ним. Главное, чтобы не запалили. Вчера у них одеколон «Гвоздика» пили. Такая га… — Катя дернула Надю за мокрый хвостик, и та начала про другое.

— Нам в кружки надо ходить. Мне театральный нравится, мы спектакль для бала репетируем… Я играю служанку с опахалом.

— А я в рукодельный хожу, мы там феньки плетём. И на волейбол, — неожиданно вставила Катя.

— Вечером у нас дискотека, парни танцевать приглашают, а потом целу… ой! Катька, блин!

— Мне надо ещё плойку одолжить, чёлку завить, — спохватилась Катя, — идти пора.

— Ага! А мне Карина обещала дать джинсовую жилетку! — похвасталась Надя. Лёньке не хотелось, чтобы сестры убегали, ему нравилась их болтовня.

— Вас так легко отпускают за территорию?

— Да всем наплевать. Родители же приезжают к семейным. Никто не спрашивается, уходят и приходят. После дискотеки мы с пацанами идём гулять на берег, они не любят, когда помада старая, она каким-то тухлым вазелином начинает вонять. Да хорош меня уже дёргать, Катька!

Катя подняла с песка шуршащий пакет со сладостями, потом долго рылась в кармане шорт. Наконец, протянула брату феньку из ярких ниток:

— Вот, для тебя на рукоделии сплела. Не знаю, как цвета, понравятся ли? Подойдет?

Лис держал на ладони тугое неровное колечко:

— Ух ты, здорово! Спасибо, Катюш! Конечно, подойдет! — спрятал в карман и неловко прижал мокрую голову сестры к своему плечу. Осталось тёмное пятнышко.

— Ну пока тогда!
Девчонки убежали наверх, в лагерь. У забора Катя остановила Надю.

— Погодь! — достала из кармашка мятую сигарету и пластиковую прозрачную зажигалку. — Покурю! Тут не спалят.

— Чё ты ему втирала? Про кружок, про феньку? Откуда она у тебя, кстати? — удивилась Надя.

— Сперла у Светки-розетки из тумбочки, — ухмыльнулась Катя и кинула окурок на землю, туда, где копошились муравьи. — Этому дураку без разницы, он не в теме. Погнали, а то опоздаем! Надо ещё успеть морду накрасить. Может, сегодня сгоняем в деревенский магаз…

Последний автобус давно ушел. В небе блестели зарницы. Лис брёл по пустынной трассе в сторону города, поворачивался на шум двигателя, вскидывал руку. Его футболка белела в темноте. Кроссовки зарывались в песок обочины. Никто не останавливался. Но Лиса это не огорчало, он мягко улыбался, снова и снова вскидывал руку. Около полуночи его подобрала весёлая компания на оранжевой убитой «копейке»… Парни ехали из села в город, пили пиво, ржали над попутчиком и болтали про сговорчивых деревенских баб…

* * *

Зияет сдвижная дверь. Внизу полосами, пятнами земля, как детская мозаика. Далеко-далеко. Шумят винты. Лис шагает в пропасть. Горит на запястье неумело сплетенная фенечка. Купол парашюта хлопает, оглушает, уносит вверх… Внизу выстрелы? Или померещилось со страху? Где Яшка? Ага, рядом, у него тоже раскрылся. Живем, братишка!

Умеючи жить надо…

Перед глазами высушенные солнцем коробочки с семенами. Они размешивают синьку неба по часовой стрелке. От земли парит. Трава выжжена до соломенного хруста — лето в горах.

Глоток тёплой до отвращения воды не освежает, но надо пить: по времени, не по желанию — иначе солнце высушит тебя, как эти стебли.

Яшка ловит на соломинку муравья. Тот старательно бежит, Чайкин следит за ним расфокусированным взглядом, разморило.

— Лис, а ты бы на гражданке как устроился? Работа там, все дела… Умеешь жить?

— Устроился бы как-нибудь, — Лёнька рассматривает дальнюю гряду.

— Специальность есть?

— Нет.

— А чё? Учился ж.

— Выгнали из речного училища. Судоводителем мог бы стать. Практику даже проходил…

— За что?

— За драку…

Яшка понимающе лыбится:

— Зря ты так, без профессии нынче никуда. Вообще умеючи жить надо.

— Нахрен такое умение, обман один, — неожиданно резко ругается Лис.

Муравей десантирует с соломинки вниз.

* * *

Из заднего кармашка джинсов у Ромы торчала сотня, сложенная вчетверо. Растеряха Рома. Считай — потерял. Слушай, слушай препода, не оглядывайся, экономика — наука экономная. Сидящий сзади Димон аккуратненько подколупнул ногтем бумажку, чтоб спикировала вниз. Припечатал кроссовкой и подгреб к себе. Что упало, то пропало.

После занятий его догнал у железной дороги Антоха, Ромашкин кореш, схватил неловко за петельку рюкзака, задышал взволнованно:

— Отдай сотню, я видел, что ты стырил.

Димон не спеша развернулся, глянул презрительно.

— Да иди ты. Сам, небось, спер и на меня катишь.

Речники негласно делились по статусу на городских и общажных. Местные — ночевали дома и пользовались всеми благами цивилизации. Приезжим достались во владение обшарпанные стены общаги и бдительное око коменданта. Не разгуляешься. Веры им, как отбросам общества, не было. Рома, Лёнька — общажные. Димон, Антоха — из городских.

— Дим, гони сотку. Роме из деревни родичи посылают нечасто, он на гитару бережёт.

— Не бухает, значит, и в «Лабиринте» не клубится? — Димон ядовито прищурился, скинул руку Антохи со своего рюкзака.

— Не, ты чё… Копит, под матрас складывает…

— Ммм… Цель, значит, есть, хоть и раздолбай. Ладно, пожертвую сотку, свою, кровную, заметь, на благое дело — невелики деньги — берите и помните мою доброту. Скажешь ему, типа сам на полу в аудитории нашёл. Нефиг раззявой быть, умеючи жить надо.

Димон сунул офигевшему от такого поворота Антохе мятую сотню, тычком в плечо отпихнул его вниз, под откос, и быстро свалил — только зашуршал гравий насыпи.

Через пару дней Ромашкина нычка под матрасом пропала. Пара косарей, обёрнутые в тетрадную обложку… Год грёз о гитаре…

— Это Димон подослал кого-то. Он про нычку знал, — настаивал Антоха.

Димон закатывал глаза и цедил сквозь зубы:

— Ты тоже знал. Нет? Я к вам со всей душой, а ты мне спецом про это растрепал, чтоб на меня свалить. Планировал. Гитаристы, мля, трио, у них всё просчитано…

Ему поддакивали другие:

— Общаговские сами сперли. Городским туда хода нет.

Ромашка горестно вздыхал. Антоха готов был лезть в драку, Лис удерживал его, как ретивого коня. Смотрел недобро — верил корешу Ромашке, а не скользкому Димону, но на виду у всех затевать потасовку не годилось.

Подрались они позже, на нейтральной территории, под мостом, где подкараулили вора на подступах к учебному корпусу.

В октябрьском сером, сыплющем моросью утре белели полоски тельняшек, мелькали встрёпанные, полуоторванные гюйсы. Из носа Димона — кровь на форменку. Кровь на костяшках пальцев Лиса. Рюкзаки раскисают в луже. Даже злости настоящей не было на этого дурака, просто непонимание — как так можно — у своих же спереть, и не с голодухи, а по приколу, потому что возможность появилась, ещё обозвал это умением жить… Хотелось, чтобы понял, вернул. А он лишь матерился и всё ожесточённее лез в драку. Отстаивал своё видение ситуации:

— Какого хрена вы вообще лезете в это дело, а Антоха? Нафига, Лис, впрягаешься, вообще не твоя тема!!! Смотрите, чтоб не пожалеть потом — заступники хреновы!

Дело не стали замалчивать. Димон задокументировал побои в травмпункте, рассказал директору, что его вынуждали сознаться в краже, которой он не совершал, угрожали, а потом — избили.

Два несчастных косаря нашли общественные активисты у Лёньки в тумбочке…

В тот же день на стене висел приказ об отчислении Лиса. До милиции дело не дошло — и на том спасибо, так говорили. Лёнька перечитал текст несколько раз, не мог поверить глазам, канцелярская бумажка не врала, беспощадно разрезала на полосы небытия хрупкое, неуверенное будущее Лёньки-речника и веру в справедливость. Теперь остаётся только в армию… Он ушёл в общагу, собрал вещи и больше в стены училища не возвращался.

Солнце ползёт в зенит, становится совсем жарко. Сержанты молчат о крахе карьеры Лёньки-речника. Тикает метроном кузнечика. Не в правде сила, а на стороне «умеющих жить». Не про них это с Яшкой.