Житьё-бытьё в воинской части сразу как-то не задалось. Утром оказалось, что вместо новенькой формы — старая, списанная. Вшивая. И не по размеру.

— Каптёр, сука, загнал видать, — грустно предположил Яшка.

— Ладно, будем играть по их правилам.

Лёнька не стал скандалить, пошёл искать утюг, хоть наспех прогладить швы, где больше всего вшей.

Деда называли Баграм. Баграма боялись все. И Баграм решил утюг Лёньке не давать.

— Слышь, уважаемый, очередь на агрегат расписана до конца недели. И твоей фамилии в списке нет.

— Покажи список-то.

— Больше ничё тебе не показать?

— Тебе и показать-то нечего. Кроме утюга.

— Чё вякнул? — Баграм сжал кулаки. Но Лёньки и след простыл. Вместе с ним испарился и утюг, который Баграм тщетно загораживал мощным торсом.

В столовке дед отпихнул плечом Яшку так, что мелкий Яшка улетел в стенку.

Через несколько минут на пол загремел уже сам Баграм вместе с подносом и едой. Ни подножки, ни толчка никто не заметил. Лёнька с Яшкой сидели за столом неподалеку и явно обсуждали что-то интересное, не обращая внимание на сконфуженного и злого Баграма.

Ночью дед и его товарищи окружили Лёнькину койку. Договаривались злобно:

— Главное, рот заткните, чтобы не орал.

Накинулись разом. С армейской сноровкой. И только тут поняли, что их одурачили. На кровати была только скатка из одеяла и подушек.

— Так, — Баграм пошёл звать дежурного офицера. Приспешники потянулись за ним, ожидая бесплатный цирк.

— Салабоны охерели. В самоволку сбегают, товарищ старший лейтенант.

— Кто?

В казарме включили свет. Со всех коек сердито щурились солдаты. И Лёнька. На своём месте. Как ни в чём не бывало.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, ошибся.

Утром зубные щетки Яшки и Лёньки плавали в сортире.

На следующий день Баграм обнаружил, что кто-то аккуратно срезал все закрепы с сетки его кровати. Пришлось менять кровать… На Лёнькину, конечно.

Потом неизвестные вырезали на ремне Баграма неприличное слово и разрезали шнурки на берцах.

А бедный каптёр попал в крупную неприятность, когда кто-то подделал ведомость, искусно изобразив почерк бедолаги, и в результате, ничего у него не сходилось.

Лёньку решили бить в открытую. Подошли стремительно, угрожающе и неотвратимо. «Нашёл, с кем связываться, салажонок!» Баграм ухмылялся, предвкушая, как будет сейчас ломать дерзкого пацана. И вдруг встретился с ним взглядом.

Ни капли смятения. Твёрдый и чистый взгляд. Будто клинок. Баграм засмотрелся на секунду. Секунды оказалось достаточно. Лёнька рывком дотянулся до стула. И стул полетел в окно. Стекло вздрогнуло и рассыпалось. В спальню ворвалась дождливая и тёмная декабрьская ночь.

На шум прибежал старшина.

— Да вот, сам не знаю, приснилось что-то. Совсем я дурной стал, — оправдывался Лёнька.

Всю ночь взвод собирал осколки и вставлял новое стекло. Разбираться не стали. Наказали всех.

В следующий раз Лёньку обошли вкруговую, взяли в захват. Баграм ударил снизу вверх. Сильно и хлёстко. Брызнула кровь. И ни звука.

— Лижи мои ноги и моли о пощаде, тварь!

Лёньку пригибали вниз. Он сопротивлялся. Баграм достал припрятанный штык-нож.

— Лижи, сука, а то ухо отрежу.

Через мгновение лопнуло и разлетелось новое стекло. На этот раз стул кинул Яшка. Деды отпрянули. Лёнька с Яшкой схватили по куску стекла, встали спина к спине.

По ладони у Лёньки текла кровь. Он лизнул её и страшно улыбнулся Баграму.

— Подойдёшь — зарежу.

Баграм оцепенел. Ему вдруг стало жутко. Панически. Внутри похолодело. Он осознал каждой клеткой мозга — не шутят. Правда, зарежут.

Вбежал матерящийся старшина.

Лёнька отпустил руку со стеклом

— Да вот, опять что-то не то приснилось.

Их с Яшкой потащили в медпункт — зашивать. А взвод снова собирал осколки…

— Не трогайте больше этого бешеного Лиса. Ну его нах…

На этом Баграм отстал. Он готовился к дембелю, и его занимали совсем другие мысли. Пока однажды ребята не достали где-то гитару.

— Дождь барабанит с утра и до вечера,

Время застывшее кажется вечностью,

Мы наступаем по всем направлениям,

Танки, пехота, огонь артиллерии,

Нас убивают, но мы выживаем,

И снова в атаку себя мы бросаем, —

пел Лёнька. А на губах Баграма застыла ехидная улыбка, о которой он забыл. Припев они пели уже вместе.

— Давай за жизнь. Давай, брат, до конца…

А потом Лёнька запел «Тёмную ночь». Да так проникновенно и верно, что в груди защемило от невысказанных, нерастраченных чувств. Баграм встал и поскорее вышел.

Когда Баграм уезжал, они с Лёнькой обнялись, пожали друг другу руки. И посмотрели в глаза. Честно и прямо. А потом расхохотались. И расстались навсегда. Друзьями.