Лёнька любил стоять собачью вахту на верхней палубе. С полуночи до четырёх утра. Светлое бесконечное пространство северных ночей длилось, жило, обнимало. Солнце по-дружески целовало макушку земли и поднималось скорее, чтобы согреть остывающее без него небо. Теплоход вспарывал волны носом, расталкивал водную гладь и оставлял за кормой бурлящие усы. Ветер суровый, студёный бил всё, что попадалось на его пути, далеко сносил дым из трубы, вцеплялся в волосы сотней пальцев, трепал и тянул с собой. Лёньке нравилась свобода на этом маленьком старом теплоходе. Свобода от самого себя. Он ловил кайф, что не надо ничего решать — просто подчиняйся приказам и делай, что говорят, нет ни ответственности, ни мучительных мыслей о будущем. Прежний Лёнька исчез на границе воды и воздуха, растворился в холодном небе, полном ветра и криков чаек. Потерялся и стал далёким-далёким вместе со своими проблемами, мечтами, чувствами и долгом. Остался лишь мальчишка-матрос с мозолями на уставших руках и обветренным загорелым лицом, у которого из желаний — поспать подольше, поесть побольше да ни о чем не думать, засмотревшись на дремлющее тело реки.

Сами собой бегут без остановки картинки прошедшего дня, который один в один, как и все остальные — отдавать и выбирать по команде якорь, швартоваться, бросать лохматый и негнущийся конец троса, устанавливать скрипучий трап, подавать руку шагающим пассажирам, таскать в каюту их рюкзаки и чемоданы, драить палубу, зевать в рубке… Вдруг что-то ершистое выбивается из потока мыслей, крутится на месте — а, точно, Малой. Так называли Ванечку — пятилетнего сына капитана. Капитан был вдов и с началом навигации частенько брал сына с собой в плаванье — не желая или не имея возможности оставлять его у родственников. Малой чувствовал себя на теплоходе как дома. Его стриженая круглая головёнка с торчащими ушами могла обнаружиться в самых непредсказуемых местах, поэтому за ним всегда следовал гувернёр из матросов, назначенный в этот неуставной наряд. В такой должности всё чаще стали замечать Лёньку. Мальчик каким-то чутьем выделил Лиса из остальных и привязался к нему.

Солнце нагрело шлюпочную палубу так, что, кажется, будто расплавятся и прилипнут подошвы ботинок. А брезент на зачехлённой шлюпке — как горячая сковородка. Малой касается пальчиком, отдёргивает руку и морщится:

— Адово пекло!

— Это ты откуда таких слов набрался? — Лёнька делает вид, что удивляется.

Малой изображает смущение. И говорит, как по сценарию, пожимая плечами:

— А чего такого-то…

Оба отыгрывают свои роли и вполне довольны друг другом.

— Надень кепку, голову напечёт, — Лис нахлобучивает Ванечке какой-то разноцветный картуз.

Ванечка тут же стягивает его и щетинится:

— Ну и пусть напечёт, чего такого-то?

— Голова заболит, и блевать будешь. Заставят весь день в каюте лежать. Или вообще на берег в больничку спишут.

Это уже не по сценарию. И Малой удивлён.

— Почему?

— Мозг перегреется. Ну… Как мотор…

— Так бы сразу и сказал, — Ванечка садится в тенёк и грустно смотрит вдаль:

— Лёнь, а мы все правда умрём?

— Да. Когда-нибудь… Может быть, очень нескоро… — Лёнька садится рядом.

— А почему так?

— Так устроено.

— По-дурацки устроено…

— Не, наоборот, очень мудро. Пожил-пожил, твоё тело устало, состарилось или заболело. Взял — умер. И — раз — новое тело получил, снова родился. А про старое и думать забыл. Удобно же.

— И мама тоже снова родилась?

— Обязательно. Только она уже не помнит, что была твоей мамой.

— И я могу её встретить?

— Можешь, но ты её не узнаешь, она же другая теперь совсем.

— Я узнаю, если увижу. И вообще — здорово это! Я думал, она насовсем умерла, и её червяки съели, как дядя говорит. Хорошо, что всё не так. Ты это точно знаешь?

— Стопудово.

— А у тебя мама есть?

— Нет.

— А папа?

— Нет.

— Ну тебе же не страшно, наверное, ты же большой уже. И можешь один.

— А тебе страшно?

— Страшно. Я боюсь, что папа тоже умрёт. И куда я тогда денусь. Но все говорят, что нельзя бояться. Чего боишься, то и случится. Надо о хорошем думать.

— Я тоже боюсь, Малой. Все боятся, что останутся одни. Это нормально — бояться. Когда страшно — надо посидеть и побояться немного, а ещё лучше — рассказать об этом кому-нибудь. И страх сам пройдет. И тогда можно дальше жить.

— Да, мой страх будто весь рассказался, когда я о нем тебе сказал. И исчез, — Ванечка прислонился к Лёнькиному плечу, закрыл глаза и стал слушать, как шуршат о борт волны. А через некоторое время заговорил уже другим — весёлым и беззаботным голосом:

— Сегодня учебная тревога будет! Я слышал, как папа старпому говорил. Когда все сюда сбегутся шлюпку спускать, старпом, как всегда, спросит, кто из новичков умеет грести. Вот ни за что не признавайся, если умеешь! А то заставит залезть в шлюпку и плавать на ней долго-долго. И будет ругаться.

— А если никто не признается, что умеет?

— Тогда вместо одной — все шлюпки на воду велит спустить. И всю команду в них загонит. Весело, да? Но все потом будут очень злые. Потому что жарко ведь.

— Понятно. Спасибо, Малой, за предупреждение.

По сигналу тревоги Лис метнулся в кубрик за спасжилетом. Матросы расчехляли шлюпку. Старпом интересовался иронично насчет гребцов. И Лёнька вдруг увидел, какая печаль в глазах забившегося в уголок Ванечки, мол, как же можно верить людям, которые врут даже по такому незначительному поводу… Увидел — и решительно заявил: «Ну я чуток умею грести». А потом, сидя на вёслах, нарезал кренделя у теплохода под дружный хохот команды.

Время собачьей вахты истекало. Солнце лезло всё выше. Подходили к Рыбинску. Прошли под аркой моста. Лёнька загляделся на золотой шпиль собора. Улыбнулся родным берегам. Потёр кровавые мозоли на ладонях и вдруг вспомнил, как несколько лет назад взял напрокат у хмурого мужика лодочку, чтобы покатать Алину… В тот августовский день рыбинцы праздновали День города. По набережной ходили разноцветные толпы ряженого народа. А двое влюблённых сидели в лодке на середине Волги и были самыми счастливыми из всех.

Лис тряхнул головой, наваждение пропало. Не исчезла только боль в ладонях. Скоро будем шлюзоваться. И вот-вот придут его сменить.