СМОТРЕТЬ ВИДЕО-ВЕРСИЮ ПРОГРАММЫ

Для человека, который привык посещать музеи, классические концерты, неожиданная напасть, названная ковидом, обратилась затворничеством. Долгие семь месяцев я мечтала пойти на концерт, но непростую ситуацию с ограничениями в театрах и музеях осложняли и домашние неприятности. Но, как только Весна брызнула в окно ясным, солнечным лучом, пробудилось желание пойти в какой-нибудь концерт, услышать что-то свое, родное. И моей душе захотелось чего-то своего. Открыла интернет, и рука сама пробежала по клавишам… Когда нажала «поиск», и развернулся «свиток» ссылок, тогда осознала, что тоскую по этому образу… …Вечер назывался «Любовь Останется». Перед этой афишей я просидела весьма долго, разрываемая сомнениями. Не знала откликнется ли что-то во мне, или увязнет в «топи» привычных образов. Сомнения терзали меня долго. Я несколько раз открывала – закрывала сайт. На вопросы, купила ли билеты, придумывала всякую, отговорку. Я намеревалась как-то отложить приобретение билетов на ближайшие дни, но матушка возвратила меня за компьютер и попросила знакомого, которого был у нас в это время, помочь мне. Открыли схему зала. Мне главное - быть зале, слышать артиста и не привлекать внимание. Я перевела деньги, оплатила, распечатала билеты - знакомый уверил меня, что моё кресло не будем никому мешать, всё удобно, лифт есть, и телефон, по которому можно что-то уточнить.

Меня терзали противоречия, примет ли душа песни, которые, как мне казалось, для меня были покрыты, «подёрнуты» льстивым оптимизмом. Незримая борьба шла все десять дней, до дня концерта. Концерт проходил в камерном зале, где я ни разу не была. Оказалось, что это как бы «пристройка» на «задворках» Дома Музыки. Когда мы оказались в его «дворе», стало неуютно и чуждо, будто мы заехали в будущий бетонно-стеклянный век. На мощных. серо-коричневых колонах, на высоте, наверно, трех-четырех аршин шла верхняя ротонда, куполообразная, с ее центра спускался стеклянный «кусок корявого карала». С левой стороны этого двора, в здании дверь. Это мне, почему-то[Г1] , напомнило какой-то, мрачный чулан, но в его двери входили люди, и исчезали в его недрах.

Контролер проверил наши билеты электронным прибором и проводил нас в помещение. Не успели мы осмотреться, как к нам подлетел молодой человек с зачесанными, волнистыми волосами, в белоснежной рубашки, с темный бантиком, представился помощником и предложил сопроводить к гардеробу. Я огляделась: все фойе и гардероб, часть пола и колоны были отделаны под мрамор болотного тона со светлыми прожилками. Разные отделки громадного зала делили его на холл с гардеробом и фойе. Светильники – плафоны вкручены в белый потолок. Еще с малолетства подобные плафоны светильники связаны с поездами и с самолетами, что-то временное, казенное, бесчувственное. Три широкие ступени спускались в полукруг фойе. Мы уже намеревались по ним «скакать», как, вдруг, я увидела скат–пандус. Приятно было.

Полукругом, вдоль зала постелен мягкий, чуть ворсистый ковролин зеленовато- бирюзового тона. Ниша – двухстворчатые двери - мне, совершенно не понравились. Наверно, они из хорошего, плотного дерева, но, почему-то какого-то яркого, пожарного тона, и кажется, будто они предназначались для другого помещения. Возле каждой двери стоял контролер - барышня в серо-зеленой юбке, изящных туфлях такого же тона и белой блузке… Она разрешила нам пройти. Мне было странно, что люди направлялись в разные двери, только не в эту. Дежурная, наконец приоткрыла дверь, и я расстроилась, что мы по среднему проходу пройдем на свой ряд, моё кресло поставят на тормоза, люди будут обходить, как во всех залах…

Когда мы, наконец, вошли, секунду я не могла сообразить, куда мы вошли: небольшая комната, обитая брусничным бархатом, впереди стойка, столешница - тоже бархатная, стулья с резными «ободьями», широкие, с бархатной, темно-зеленной обивкой, а у стены – диван, наверно, полтора метра, стоявший на площадке, возвышающейся примерно сантиметров на десять. Отдельная ложа… В этом ощутилось какое-то величие, так что невольно выпрямилась спина, локти прижались к туловищу, пропали «размашистые» жесты, утих голос. Мы с приятельницей были одни в ложе.

Немного привыкнув к этому поразительному состоянию, огляделась по сторонам, и сердце замерло; вниз, к небольшой сцене, с темным, «пластиковым» полом, спускались ряды амфитеатра, оббитые тоже темно-зеленым бархатом. С обеих сторон от нашей ложи шли ещё пять лож. Гул зала поднимался к нам, просматривались и три соседние ложи, можно было наблюдать за каждым человеком и раскланиваться, и в то же время, чувствовала себя защищенной. Я впервые попала в камерный зал, до сей поры мне не совсем ясно было, чем он отличается от «больших»; сцена в полтора раза меньше основной, и партер более приближен к сцене. Публика не торопясь занимала свои места, и время от времени из динамиков администрация зала обращалась к зрителям с просьбой не снимать маски, цветы и подарки, предназначенные артисту и музыкантам, оставлять на столиках; если кто-то снимет маску, того, дежурные зала буду просить выйти. Может и звук из динамиков, и верхний, бесцветный, свет, и открытая сцена с белесым, словно застиранное, льняное полотно, задником и грязно-брусничными стенами, неожиданно напомнили мне казенное учреждение, мне неприятно самой писать это слово, а слышать это в театре – удручающе больно и непривычно. Мне на какие-то мгновения тало не по себе: сцена без занавеса, прямоугольные, песочного цвета, панели «задника», и выход на сцену – прямоугольный портал, без косяков и дверей, с обеих сторон на авансцене «пирамидкой» почему-то темно-синий, какой-то пластиковый пол, совершенно, по моим прошловековым понятием, не предназначенный для сцены. Всё это в моих глазах, обратилось иной стороной, приобрело незнакомый для молодого поколения, смысл. Я ощутила подлинный смысл железно-свинцового слово «запрет». Вспомнила прадеда Антона Понитовского, расстрелянного в лагере, и прабабушку Зину Ольшевскую, сидевшую во Владимирском Централе. Сердце защемило. Но когда зазвучала первая музыкальная вещь концерта, и верхние софиты осветили ансамбль, скорбные мысли развеялись.

В продолжении всего концерта там проецировались акварельные абстракции, под «настроение» каждой песни. В этих «картинах», как мне показалось, тонул певец, и терялась песня. Чтобы не отвлекаться и от мелодии, и от голоса – интонации артиста, мне приходилось смотреть или на свои колени.

Очень знакомое произведение зазвучало, и Музыка понесла меня в безбрежный, ясный, океан, и сердце наполнилось светлой печалью и стало легко-легко. Когда звучали аплодисменты, я вспомнила, что это музыка Александры Пахмутоваой к фильму «Три тополя на Плющихе». В паузах между номерами, полного света не давали, не сметали, не разрывали какого-то полумечтательного состояния. Какая-то неустроенность, временность чувствовалась на сцене без матерчатого задника – большой шторы, закрывающей заднюю стену. Двери – выход на сцену, тоже, без занавеса. Неуютно почему-то мне было без боковых кулис-занавесов, заслоняющих дверь на цену… артисты, словно теряются в них, и кулисы как бы «наполняют» артиста Духом. Какой бы век ни был, как бы ни менялись у нас – людей представления о творчестве, но есть волшебное время и волшебное место, где человек – артист наполняется вдохновением, и зрители смотрят с заворожённым уважением, и невольно происходит объединение людей, и зал наполняется единым, добрым предчувствием отрады.

Открылась правая дверь, и вышел Олег Погудин, и уже неважно, что задник и двери кулис напомнили лагерь, в котором сидела и, вопреки всему, оставалась Человеком, моя прабабушка…

Он был во фланелевом костюме, темно-сурового тона, бледно-голубой рубашке без галстука, ворот расстёгнутый, что не возбранялось на эстраде конца 60-х, 70-х годов минувшего века. В мягких, лакированных туфлях. Изящный, доброжелательный.

Аплодисменты длились, как мне казалось, бесконечно долго. Певец принимал их с благодарностью и с почтением. В полумраке зала заметно было, что в разных местах вставали женщины, аплодировали, как бы всем станом устремляясь в сторону сцены. В этом ощущалась доброжелательность.

Зазвучало вступление, глубоко в душе какой-то неприятный отзвук пролетел, предуготовляя к чем-то лукаво-любезному. В моем детстве, в санатории, где меня лечили, по радио слишком часто звучала эта песня, и певец, исполнявший эту песню, обладал очень лирическим тенором. Вступил Олег, и меня объял голос и повлек в забытое прошлое, до слёз в глазах и горле, знакомое. С первых фраз знаменитой песни Матвея Блантера на слова А.Фельцмана «В городском саду» зал наполнился какой-то доброжелательной, доверительной атмосферой, исчезла сиюминутная насторожённость. Он так легко и, как мне показалась, игриво исполнил песню «Сирень – черёмуха» (муз. Ю.Милютина, сл. А. Софронова) «А годы летят» (муз. М.Фрадкина, сл. Е.Долматовского), «Как служил солдат» (муз. М. Блантера, сл. К.Симонова), «Грустить не надо» (муз. М.Блантера, сл. В.Масса), что в моем воображении возникали далекие-далекие воспоминания, рассказы и бабушки и тётушки Марины, и всплывали их дорогие образы, вспоминались голоса, переплетались песни с рассказами, и чувствовалась забытая отрада.

Артисту удается, не показать песню, а вовлечь слушателя душевно в сюжет каждого произведение, так что мы начинаем сопереживать героем. Мне было легко и по-домашнему уютно, когда звучали «Если б гармошка умела» (из к/ф «Солдат Иван Бровкин», муз. А.Лепина, сл. А.Фатьянова), «Ясный месяц по небу гуляет» (муз. и сл. П.Арманда), «На лодке» (муз. В.Соловьёва-Седого, сл. В.Лебедева-Кумача). Бывали минуты, когда и интонация певца, и песня возвращали какие-то детские и отроческие воспоминания, где проявлялись мелкие детали, то, что можно назвать «личными», и домашними «деталями», щемило сладостно сердце, и каждая строфа, интонация возвращала размытые «черточки» далёкой, счастливой жизни.

Какая мощь, безысходность, ширь души Русской буквально распирали зал, когда звучала песня о солдате, вернувшемся домой после службы на слова Константина Симонова. Начало было степенное и строгое. Постепенно, с каждой строфой проступала мужская, истосковавшаяся печаль непоправимости положения. Голос артиста звучал и твердо, и с легким презрением. И эти два чувства бурлят нем, а голос всё мощнее и мощнее заполнял все «закутки» камерного зала и словно обрушился, подобно каменной стене, рухнувшей, когда солдат услышал правду. Олег Погудин сумел интонацией передать ошеломленную злобу и растерянность мужчины, у которого жизнь выворочена. В последних строках стало страшно. Сейчас и Луганск, и Донецк - на войне, где год считается за три месяца. К сожалению, нынешняя жизнь суетная, что кажется, будто год сжат уже в месяц. Это всё витало в зале. Но почему-то отозвалось щемящей благостью, когда певец в конце песни отступил от микрофона, оберегая чувства, возникшие вовремя звучания песни.

С первой фразы песни «Не жалею, не зову, не плачу» передо мной предстал мудрый человек, средних лет, умеющий прощать и измены, и наветы. И что он приобрел? Светлую Печаль и усталость. Олег показал мне другого мудрого, одинокого человека – Сергея Есенина.

«Одинокая гармонь» (муз. Б. Мокроусова, сл. Исаковского) была исполнена просто, играючи. И песню Фрадкина на сл. Е.Долматовского «А годы летят» певец исполнил с такой простотой, что я будто бы побеседовала и с бабушкой, и с отцом.

Первое отделение Олег завершил песней М. Блантера на сл. В.Масса. «Грустить не надо», и мягко накатилась со сцены волна ушедшей жизни, в которой всё мне казалось вечным. И по обыкновению Олег сам объявил об антракте и сказал, что произведения, которые прозвучали в первом отдании концерта, уже считается Классической. Для него эти произведения являются образцом поэзии тех непростых, противоречивых страшных лет, когда жили, любили, ревновали, надеялись, верили, терпели страшные лишения. Теряли родных и любимых наши деды и бабушки, познавали мир наши родители. А во втором отделении прозвучат и песни, и романсы второй половины 20-го век. И музыканты разошлись.

Мне не хотелось выходить в суету фойе. От нашей ложи к сцене спускался амфитеатром партер. Непривычно и то же время отрадно было видеть в театре публику в защитных масках, Неведомая болезнь «заставила» людей одеть маски, закрыть лица, но всё равно, когда приносили и оставляли букеты цветов, скромные букетики, никакие маски, даже брезентовые, не могли скрыть той любви, доверия и радости, которые излучали глаза зрителей, когда они протягивали в сторону артиста цветы, прежде чем положить их на стол, и в глазах, и движения была и преданность, и любовь. Олег полупоклоном благодарил с усталой улыбкой. За этой полуулыбкой я видела вынужденное смирение и тоску. Зрители слушали, и сам артист душевно тянулся к ним; но подойдет хоть на три шага, веер прекратят «блюстители порядка»… Эта мелочь вывернула в моих глазах все ДЕЙСТВО, обнажив драгоценность и неповторимость этого вечера.

Во втором отделении прозвучали песни: «Вьётся вдаль тропа лесная» Б.Мокроусова на стихи Н.Лабковского, «Услышь меня, хорошая» В. Соловьёва-Седого на слова Исаковского, «Сормовская лирическая» Б. Мокроусова на сл. Е.Долматовского, «Когда весна придёт» Б. Мокроусова на слова. А. Фатьянова, «Куплеты Курочкина» Б. Мокроусова на сл. А. Фатьянова, «Что так сердце растревожено» Т. Хренникова на сл. М.Матусовского, «Эхо любви» Птичкина на слова Р. Рождественского, «Не спеши» А.Бабаджаняна на сл. Евтушенко, «Надежда» А.Пахмутовой на сл. Н. Добронравова…

Не хочется повторять то, что уже когда-то говорила; этот певец и артист обладает даром увлечь слушателя. Его манера исполнения ненарочитая, без напыщенности, благодаря чему все эти песни, как мне кажется, вернули первоначальное очарование.

Со сцены накатывала прошлая жизнь, где было безмятежно, озаренная улыбками бабушки и отца, где по-прежнему звучит папин родной, неповторимый голос, сияют задорные и мудрые глаза бабушки. Оттуда-то доносится гитара и баритон нашего Володи Панченко… и не нужно какой-то «машины времени», просто голос, интеллигентное образование, бережное отношение к песне и…. Олег Погудин.

Порадовало меня, что на концерт пришли и молодые люди, наверно, от двадцати восьми и моложе. В фойе и в зале заметила много молодых барышень и одних, и в сопровождении мужчин. Казалось бы, они предпочитают иную музыку, с трудом общаются с дедушками и бабушками, некоторые не выдерживают и одной части этих песен, а на концерт Олега Погудина приходят. И не только приходят, но затаённо слушают. Тайна, непостижимая тайна, пожалуй, не стоит разгадывать

Концерт завершился, слушатели поднялись со своих мест, музыканты вышли на поклон, и Олег каждого представил по имени, они кланялись, мне видны были какие-то кусочки сцены, потому что люди стояли, но никто не уходил, и над залом витало ожидание. Неожиданно меня охватило сокрушение; душа еще чего-то ждала и успокаивалась; …не всё, не всё... подожди... сейчас, сейчас.

Музыканты ещё стояли, когда артист взял микрофон и сказал, что, если ничего «не предвиденного не случится», то через полтора месяца, в этом же зале, будет встреча, вечер Булата Окуджавы, которому как никакому другому поэту, удалось передать и чувства опасения, и чувства верности, и чувства утраты, и чувства надежды, и верности, и неутешное горе, и скорбь, и непритворную Любовь. У меня сердце говорило; это не всё, это не всё. И Олег, не скрывая радости, сказал, что приготовил ещё несколько вещей, кои он воспринимает, как классику.

Люди, за несколько секунд сели куда пришлось, и зазвучала «Мелодия» Александры Пахмутоваой на слова Николая Добронравова. Олег начал тихо, словно ночью тоскующая душа человека, поднявшись из своей топи - печали высоко, в тёмное небо, плачет, моля свою «вторую половину» вернуться, потому что не обрести без нее в этом громадном мире ни радости, ни покоя. Не объявляя ни автора, ни песни, он исполнил далее «Пожелания друзьям» Б. Окуджава. У меня сердце замерло… он утешал меня… «не стоит предавать значение злословью, поскольку Грусть всегда соседствует с Любовью»… Ведь это беспощадная жизнь, самое сложно в ней – остаться Честным и Благородным человеком. За моей спиной отец, бабушка и Булат. А потом прозвучал романс «Целую ночь соловей нам насвистывал», и стало ясно, что у меня, за спиной, всё это сложное и позорное время, находятся и поддерживают меня бабушка и отец - папка, и что во мне ничего не изменилось…

Когда мы вышли, в бетонной ротонде светился стеклянный «кусок корявого карала», по ночным улицам и набережным теснились зеркально-слепые здания, мчались модные авто удобные троллейбусы. …Страшно было расплескать, растерять по дороге ту бесстрастность, ту искренность, ту безмятежность, что пробудил в нас Олег Погудин. И хотелось, чтобы молодые люди этот вечер провели с бабушками и открыли миры замечательных людей, поэтов….

Гитана – Мария Баталова

16-го апреля 2020-го года.