Несколько прогнивших, торчащих из воды свай на реке Щаре всегда служили суровым напоминанием о прошлом края, о тех тяжелейших испытаниях и бедах, которые в разные периоды истории выпадали на долю народа. Какие только захватчики не проходили через эти места, зарясь на славянские земли, – шведы, французы, немцы… Вот и эти древние сваи, по утверждению местных старожилов, являлись остатками так называемого наполеоновского моста – то ли его возвели французы, когда шли походом на Москву, то ли он тут уже тогда стоял, и название надолго закрепилось лишь потому, что ноги самонадеянных завоевателей ступали по нему. Неизвестно. История, как говорится, об этом умалчивает.

Но когда буквально за одну ночь в июне 1941 года на реке вблизи деревни, рядышком со старой переправой, вырос новый мост, всем стало понятно: в их места пришла новая беда, и враг этот, может быть, будет пострашнее и коварнее прежних. С вечера на автомобилях военные привезли и очень быстро выгрузили на берег нечто похожее на большие лодки. Одну квадратную «лодку» потом поместили на самой середине реки, остальные – ближе к берегам, а сверху стали укладывать массивные доски. На другой день утром Миша уже видел, как через переправу в большом количестве двигались с противоположного, берега Щары советские танки, машины, артиллерия. И он вспомнил, как ещё почти год назад дядя Петя Адамович говорил о том, что с Германией у СССР будет война, что под противником окажется немало русской земли. И говорил это с такой убежденностью, что подростку становилось страшновато. От взрослых он не раз слышал, что война – это плохо, она всегда несет с собой только смерть, голод и всякие неисчислимые бедствия людям.

Последние сомнения развеялись, когда на переправу, как коршуны на добычу, налетели самолеты с крестами и начали её бомбить. От взрывов аж закипала вода по обе стороны моста. Вести более прицельное бомбометание воздушным стервятникам мешали зенитки, отгонявшие их ожесточенным огнем. Однако силы были неравные: в небе господствовала фашистская авиация, нигде не было видно самолетов русских. Ещё раньше немцам удалось полностью уничтожить военный аэродром, находившийся километрах в пятнадцати-восемнадцати. Слышались тогда приглушенные расстоянием взрывы, над лесом поднимались клубы зловеще-черного дыма…

В конце концов переправу через Щару разрушили, и отступавшие части Красной Армии оказались в критической ситуации, под угрозой окружения.

Ночью положение ещё более осложнилось. Высадился немецкий десант. И, видимо, крупный. Под покровом темноты фашистам удалось хорошо окопаться и перекрыть дорогу, по которой наши отступали. Вражеские окопы начинались прямо за сельской околицей и тянулись к самой кромке леса.

Дальнейшие события заставили Адамовичей спешно оставить дом и перебраться в погреб, более надежное укрытие в условиях, когда снаряды и мины начали разрываться уже в самом селе. То в одном, то в другом месте зачинались пожары – хаты с соломенными крышами вспыхивали буквально как свеча. Погреб был вместительный, обшитый дубом, и семья рассчитывала, что здесь ей как-то удастся пережить самое тревожное, самое опасное время.

Два или три дня продолжались бои.

Когда все стихло, Адамовичи выбрались из своего убежища. Картина их взору открылась угнетающая. Почти половина населенного пункта в сто-сто тридцать дворов выгорела. У самих Адамовичей, правда, дом уцелел, но огнем были уничтожены хозяйственные постройки.

А вот появились и первые оккупанты. Они вели себя как хозяева: ни тени сомнения или беспокойства на лицах. Спешившись с коней, к Адамовичам ввалились два немца. Один из них, высокий, худой, обвел взглядом помещение и увидел на стене два простеньких портрета: Сталина и Ленина. Он взял кочергу, стоявшую у печи, ею энергично стал сбивать тот, на котором был изображен Сталин. Второй портрет почему-то не тронул: «Сталин нихт гут. Ленин гут!».

Другой немец вышел из хаты. Во дворе, примостившись на чурбане, стал бриться безопасной бритвой. Это Мишку заинтересовало, потому что до этого он никогда не видел таких диковинных приборов. Закончив гигиеническую процедуру, немец вынул острое тонкое лезвие, носком сапога выкопал в земле маленькую ямку и зарыл в ней лезвие. Когда солдат отвернулся, мальчик быстренько извлек его из лунки и тут почувствовал, как его больно схватили за ухо, крутанули раз, другой. Он поднял голову и над собой увидел перекошенное злобой лицо гитлеровца, что-то громко выговаривавшего ему по-немецки. Но и без слов мальчишке было более чем понятно: «Нельзя!»

Это было, кажется, в первый и последний раз, когда Миша Адамович видел в своей деревне, в своем доме немцев. Самоуверенных, наглых. Вот так, чтобы запросто взять и прийти сюда… Совсем скоро для них это станет совершенно невозможно. И тогда в ярости и злобе они заговорят о Москве, другой Москве, которая окажется у них в глубоком тылу. Эта белорусская Москва тоже окажется на переднем крае борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. И долгих три с лишним года оккупации будет небезуспешно отбивать все попытки овладеть ею.