Как-то проснулся среди ночи от… темноты, а скорее от черноты. В городе-то её нет из-за уличного освещения, а тут хоть глаз коли, если даже собственную руку не видно. И сложилось такое ощущение, что я – невесомый и бестелесный – лечу в неосязаемом пространстве. Долго лежал, прислушиваясь к заливистому храпу Насти, доносившемуся из кухни, представляя, каково жить в одном с нею доме. Потом услышал, как скрипнула мамина кровать в спальне, и понял, что она ощупкой пробирается в кухню, цепляясь за перегородку, остерегаясь разбудить меня. Её забота показалась приятной, но лишней, потому что я давно не спал и сам старался никого не будить. Теперь же переживал за маму, боясь, что она оступится в темноте. Когда же она включила в кухне свет, то не смог более валяться, и, одеваясь, уже знал, чем займусь: установлю фонарь на столбе перед домом. «Как можно терпеть такое неудобство, когда есть все возможности! Придут люди на поминки, и не будут спотыкаться!» – рассуждал я, вспомнив, что видел в чулане фонарь и моток провода.

После завтрака Настя, натрескавшись яичницы и увидев, что мы начали готовиться к поминкам, отправилась к себе, «чтобы не колготиться», словно она действительно колготилась. Ну, что же: ушла, так ушла. Когда более или менее рассвело, я разыскал включатель, подсоединил к нему проводку и, вооружившись пассатижами, полез по лестнице на столб. Подвесив на торчащей арматуре фонарь с вкрученной лампочкой, накинул проводку на провода, закрутил концы, а спустившись с лестницы, щёлкнул включателем, установленным под козырьком веранды. Лампочка вспыхнула, но в свете наступившего дня впечатления не произвела, зато вечером, просеивая муку для завтрашних пирогов, мама так и выглядывала в окно, не уставая удивляться:

– Ой, какая светлынь-то! Бабы обзавидуются!

Начав с установки фонаря, я продолжил готовиться к поминкам: расставил столы, принёс доски для сидений, проверил масло в лампадке. Зарубил несколько уток. С ними пришлось повозиться, ощипывая в корыте и собирая пух для подушек. Опалив птиц, разделали их и вынесли в чулан на веранде, плотно закрыли дверь от кошек. В этот день завершили предварительные работы. Завтра останется напечь блинов и пирогов, сварить компот. И, конечно, достать из погреба разносолов. В этот раз предстояло обойтись без колбасы, но трёхкилограммовая банка тихоокеанской сельди имелась в запасе.

Утром следующего дня неожиданно подморозило, и я рискнул, съездил в Архангельскую слободу, заказал панихиду на помин  р. Б. Александра, купил свечей, оставил денежку на помощь храму, а вернувшись, зажёг лампадку на божнице и вплотную занялся подготовкой поминального стола. Пироги к этому часу «дышали» в большой миске под полотенцем, а каравайцы, тоже накрытые, уже дожидались поминальщиков на столе. Вскоре он мало-помалу заполнился тарелками, стаканами.  Если перед похоронами отчима нам помогали родственники, то теперь мы с мамой едва успевали поворачиваться. Вскоре помаленьку подходившие соседки начали молиться за упокой души усопшего. Мужчин ожидалось несколько, но пришли лишь двое – Павел Николаевич и Михаил Иванович, оба коммунисты, поэтому им прилюдно молиться не полагалось, и они терпеливо топтались у крыльца, дожидаясь приглашения к столу. Оба они и отчим, Царствие ему небесное, участвовали в войне. Михаил Иванович вернулся по ранению, Павлу Николаевич повезло – он был бойцом трудового фронта на Урале, из-за дефекта руки не призванный в действующую армию. Отчим, как и Михаил Иванович, воевал, но не был ранен, демобилизовавшись через два года после Победы румяным и упитанным. После войны они сдружились и выручали друг друга, заняв неплохие посты по колхозным меркам: один устроился бригадиром на ферме, второй кладовщиком, а отчим заведовал пасекой. И один без другого никуда, особенно, если это касалось выпивок. 

Когда женщины помолились, я позвал мужчин. В домашнем тепле они сразу раскраснелись. Худой и долговязый Павел Николав, как старший, произнёс короткую поминальную речь о друге и, завершив её привычной присказкой «Ёх твою мах», попросил помянуть Александра Ивановича. Все потянулись к кутье, макнули каравайцы в мёд. Спиртное принимать на поминках не положено, но редко где этого церковного правила придерживаются. Поэтому налил водки тем, кто не заслонял ладонью стаканчики. Сестры Настя и Маня не отказались, как и друзья-приятели. Моей обязанностью было следить за столом. Поначалу вкушали тихо, но мало-помалу оживились, освоились, особенно приятели. Они быстро выпили норму – три стаканчика, и начали собираться явно с сожалением, не решаясь нарушать обычай: не на свадьбу ведь пришли! Поэтому и уходили, со значением поглядывая на меня: «Мол, надо бы добавить!» Давно зная их, вышел с ними на веранду, где было светло от уличного фонаря. В чулане взял бутылку, достал из ведра три огурца, расставил на столе стаканчики.

– Вот это, Володь, правильно, что и себя не забываешь! – похвалил Михаил Иванович. – Артельный ты человек!

Он ещё хотел что-то сказать, но глуховатый Пал Николав остановил:

– Потом, ёх твою мах!

Вскоре выпили по второй, осушили бутылку, Михаил Иванович, захмелев, вновь попытался что-то сказать, но его товарищ лишь отмахнулся, благодарно потрепал меня по плечу и отправился домой. Иваныч остался, льстиво улыбался и явно дожидался момента, когда обращу внимание на его улыбку и осчастливлю ещё одним стаканчиком. Когда же из двери донёсся голос мамы, позвавшей меня, я развёл руками, а он досадливо сморщился:

– Пойду, спасибо и на этом!

Вскоре, следом за «святителями», как их называли в деревне, и старушки по одной, по двое начали расходиться. Позже всех ушла Настя. Когда дом опустел, мы убрались, разобрали столы, перемыли посуду. Попив с мамой чаю, уложил её спать и вышел на улицу, где почувствовал себя теперешним местным жителем, радостно дышал морозным глубоким воздухом, хрустел снегом.