Знать, что на следующий день всё круто изменится, то пожалел бы, что накануне не уехал с более или менее спокойной душой, но разве можно что-то предположить заранее, если к этому не имелось никаких предпосылок. С утра я выпиливал в саду старые вишни, а к обеду вернулся – Настя в кухне сидит.

Поздоровался, приобнял двоюродную тётушку, и она вздохнула, словно извинялась за своё присутствие. А чего извиняться, если я радовался, что мама хоть какое-то время проводит в компании родственницы. К тому же Настя и ранее частенько заходила – перекусить, попить чаю с вареньем или мёдом и обсудить деревенские новости. Мы к её визитам привычные. Настя и её родная сестра Маня – сироты с младенчества и вековухи. Уж не знаю, почему оказались незамужними, а жили неприкаянно: лениво и нерасторопно. Никогда не видел, чтобы они готовили первое. Самая обычная для них еда – «картофь» в мундирах, кучурка соли на столе, хлеб с квасом летом и чаем из чабреца зимой. И раз в неделю варили полведра яиц, чтобы  надолго хватало. В летний сезон китаек да терентьевок из сада поедят и вишен со сливами. Когда-то у них была корова, овцы, но теперь сёстры обветшали, из живности держали лишь кур и уток. Осенью рубили молодых петушков, а за уток, остававшихся на вольной кормежке в пруду, принимались лишь с наступлением морозов, когда устанавливался  лёд, и птицы неохотно возвращались к хозяйке, будто зная о своей участи. К этому дню петушки сёстрами были поедены, а утки пока колготились на пруду; линявшие и облезлые куры неприкаянно теснились в закутке, притесняя молодок.

Не обременённые заботами, сёстры жили весьма праздно – ходили по гостям. Давно всех приучили к этому, делая визиты в церковные праздники и в светские, в дни похорон и поминок; свадьбы случались редко, поэтому они были не в счёт. «Мероприятия» шли чередом, а так как деревня не маленькая, то и готовить еду сестрам не было особой необходимости – дня не проходило, чтобы они не оказались у кого-нибудь в гостях; если не было причины – заходили «просто так». Настя и сегодня, видно, пришла «просто так», привычно разместившись на застеленном топчане и заняв широкой частью тулова чуть ли не половину.

– Вот, Вовка, мать твоя позвала! – доложила она, оправдываясь, не переставая жевать.

Поесть тётя любила. Все в деревне это знали, а Настя никогда не стеснялась надоедать, не видя в этом ничего зазорного, забывая о неприкаянно слонявшейся сестре Мане. Года три, что ли, назад сосед сколотил Насте топчан в палисаднике, сделал навес, и она с мая и до сентября жила среди кустов сирени и кашки под песни скворцов и возню воробьёв, там же и спала. Частенько доярки и старовысоковские бабы, возвращаясь из магазина, заходили к ней, угощали пряниками, недорогими конфетами, без которых она должна бы обходиться, учитывая свою тучность, но не могла отказаться от подношений. Понять её можно. Страдая  от полноты, она была ленива, неповоротлива, потела от каждого шибкого движения. Ходила всё лето босая. Иногда её навещала медсестра, измеряла пульс, давление, уговаривала лечь в больницу на обследование, но разве Настю стронешь с места. «Д-а, в-о-т, – протяжно произносила она вводные слова, – медичка вчерась приходила, в больницу гнала, а чё мне там делать? Борзятиной на казённой койке валяться?!» – докладывала она бабам, тяжело составляя из слов предложения, будто из камней-валунов, радуясь уделённому вниманию и усмехаясь над собственным геройством. И в чём-то она была права. Что верно, то верно: княжёвские жители почти всегда умирали дома, а не в больницах.

До конца не понимая ситуацию, я поглядывал на маму, пытаясь догадаться о причине визита Насти, если недавно сёстры были на поминках, а Настя и после похорон два или три дня сидела в кухне, как пчелиная матка, принимая угощения. Вот и в этот раз мама достала из печи чугунок со щами из наваристой утки, разлила по двум тарелкам – мне и себе, а Насте в миску. Но прежде, чем приняться за щи, укрытые слоем янтарного жира, тётя попросила, увидев на столе колбасу:

– Колбаски бы надо сперва отведать!

Мама подала тарелку с колбасой, положила кусок хлеба, но от хлеба Настя отказалась:

– Медичка запрещает хлеб лопать! – радуясь своей нескрываемой хитрости, заулыбалась она. – Сахар в организме увеличивается!

И мне подумалось: «А ведь тётка мудра! Знает, как сгладить явное нахальство: надо самой заявить о нём, поместив в красивую и отвлекающую словесную обёртку!»

– Да ведь и то правда, – соглашалась, вертясь перед Настей, мама, не по годам стройная и ловкая, почти без седины в волосах, схваченных сломанной гребёнкой. – Редко когда удаётся нам отведать колбаски, а ведь так её иногда хочется!  – И обняла Настю. – Ешь, милка моя, ешь, моя ненаглядная!

Нельзя сказать, что у мамы с сестрой были уж очень тёплые отношения, но они всегда помогали друг другу. Происходило это без взаимного восхваления, а повелось с военного времени, когда у сестёр Ворониных зимой 43-го года обвалилась изба-развалюшка, и они ютились у соседей. Сёстрам помогли лесом. Вот только война шла – ни лошадей лишних в колхозе, чтобы вывезти брёвна с делянки, ни плотников дельных – все способные мужики на фронте. И тогда мама подговорила баб на себе перевезти брёвна. Уж столько горя натерпелись с ними, но что значит одно небольшое горе по сравнению с теми горя́ми, какие обрушились в нестерпимые военные годы. Той зимой старики срубили сруб, а как снег растаял, избу поставили – спешили до посевных работ управиться, а то потом до осени продыха не будет, если все помыслы о фронте и государственных поставках.

Мы с мамой жвыкали щи, а Настя присупонилась к колбасе и не успокоилась, пока не подчистила тарелку. А подчистив, сообщила:

– Вот теперь можно и щец похлебать! – И мама тотчас услужливо поставила перед ней табуретку с миской, ложку деревянную дала, потому что из металлической щи расплескаются, пока до рта донесёшь.

Настя нас совсем не стеснялась, вела себя привычно, но после обеда не ушла, а осталась до ужина.

В сторонке спросил у мамы, что это значит, а она торопливо ответила:

– С Маней поругалась, поживёт два-три дня.

Перед ужином я с досады поставил на стол два стаканчика, налил водки Насте и себе, маме не предложил, зная, что она равнодушна к этому зелью. Настя отказываться не стала и залихватски выпила. Утерев рот ладонью, она вздохнула, сказала маме:

– Володька у тебя уважительный, но отсталый! Вот сидит с двумя старухами и старается им угодить. Это разве по-современному?!

От второго стаканчика Настя отказалась, а я под настроение налил себе, и, закусив, сидел, слушал разговоры сестёр, забыв недавнюю сердитость. И всё-то мне было интересно, всё-то радостно, словно я загодя начинал запасаться новостями, интересуясь любыми деталями, даже самым мелким. Но в какой-то момент почувствовал, что слушать более не хватало сил. Поблагодарив за ужин, перешёл в «зал», где догорала лежанка, раскинул диван-кровать и устроился на пахнущей избой подушке. Какое-то время прислушивался к голосам, доносившимся из-за лёгкой двери, но очень быстро и они оставили меня.

Визит Насти двумя-тремя днями не ограничился. Она то собиралась уходить, то передумывала, и её «нерешительность», как я понял, могла длиться бесконечно. Да и с сестрой она не ссорилась, как оказалось, если Маня заходила в гости, а Настя распоряжалась, как хозяйка, отдавая «приказание» маме накормить сестру. Лишь через неделю-другую догадался, что Настя и не думала уходить. Да и разве плохо ей жить на всём готовом, а вот я себя чувствовал неуютно от её неопределённости. Почему сразу-то не сказала? Сказала – я бы уехал, не опасаясь, что мама будет одна. А теперь рад выехать, да слякоть установилась – никак не выбраться на шоссе. Да и смысла нет, если до поминок осталось всего ничего. Единственное, что меня спасало в этой ситуации – это наличие пишущей машинки. Как знал, что всё-таки понадобится, прихватив из Москвы.