Выше приведено письмо Евгения Носова, где тот не в службу, но дружбу выбранил военный роман Астафьева за речевую скверну, за искажение образа военачальника, доказывая, что не все командиры были держиморды, тупые и жесткие честолюбцы, по солдатским трупам восходящие к победам, но воевали и командиры талантливые, праведные, за солдат, как за други своя, не жалеющие живота, переживающие, сыт ли, одет ли, обут ли служивый, и как уберечь солдата в бою. Хотя без жертв нет войны; но благо, коли победа добыта малой кровью.

В письмах, что собраны в пятнадцатом томе собрания сочинений, Астафьев мудро дозволял Евгению Носову и другим писателям, читателям погладить и против шерсти, поскольку хула все равно утонет в море хвалы, где поклонники Астафьева восторгаются его поздней военной прозой порой без удержу и чуру – «Астафьев переплюнул Толстого»[1].

«…Уважаемый Виктор Петрович! (…) Конечно же, проза Айтматова, включающая в себя многовековой материал легенд и сказаний, потрясает. Он первый в советский период многонациональных литера­тур (…) не осудил мужчину за измену жене с другой жен­щиной вопреки профсоюзной демагогии сообщества. Это замечательная, очистительная (???) проза. (Интересно, что очистительного в прозе, воспевающей прелюбодейство, – А.Б.) В. Распутин, наш русский мужик-абориген (?), пошёл даже дальше. У него уходит за борт жизни беременная женщи­на, долгие годы страстно мечтающая о дитяте... Потряса­юще! Потрясают и его старухи, особенно в «Прощании с Матерой». Умная русская женщина — и с ней во главе уходят могикане (?) под воду. Изумительно чистая, прозрач­ная проза. Но Астафьев всех их переплюнул своей земной (от земли) прозой. Голодные, холодные мальчики, по ним бе­гают крысы... читаешь, а из глаз твоих бегут светлые сле­зы. Лев Толстой написал прекрасные (и толстые) книги, а вот такого воздействия не достиг. У Астафьева же книги нетолстые, но прочтёшь что-либо из них, и после долго не хочется читать других авторов. Я уверена, что по силе воздействия, да и по слову тоже, Астафьев переплюнул Толстого. (Выделено мной. – А.Б.) Л.В.Цыбина».[2]

«…Дорогой Виктор Петрович! (...)"Плацдарм" – Ваша вершина. Самая высокая. Очередная. Феномен  Астафьева! Это великая книга. О нас в ХХ веке. (...) Уровень писательского мастерства в русской литературе, как мне видится, медленно повышаясь в Х1Х веке, начал в ХХ веке круто взмывать вверх (...), и где-то там, вверху, - Ваше Слово. О такой осязательности могли ли мечтать мастера слова сто лет назад? (…)…Виктор Петрович, Вами написана потрясающе  мощная книга о том, как проклятая власть проклятой  державы (?!)в проклятое время убивает людей. (…) В.Миронов»[3].

В письмах Астафьеву рядом с восхвалениями либерально-буржуазных времён на фоне былых рабоче-крестьянских, вдруг слышится серьёзное переживание за отечественную культуру, кою заволок ядовито-сладкий, искусительный смрад бесовской «поп-культуры». «Христос Воскресе! Дорогой Виктор Петрович!  (...) Однако всё это время внутренне с Вами разговаривал, соглашался, спорил, вместе с Вами порой и газеты читал, будь они неладны, и радио слушал, и «ящик» этот пога­ный смотрел иногда. (…) До сих пор не читал Алёшковского (не попала в руки «Звезда»), но, немало слышав про это сочинение и зная многое другое такого рода, заведомо верю Вам и не соби­раюсь «утешать», убеждая, что «всё это прекрасно, всё это нужно». Всё это стыд, мерзость, мрак и распад — но всё это прёт не только из Алешковского и через «Звезду», а со всех сторон. «Литературное обозрение» печатает (1991, № 10) пол­ным текстом, без точек, то, что пишут обычно на заборах и в сортирах или распространяют в рукописных и слепых машинописных копиях для тайного услаждения, — печа­тает, сопровождая это восторженным учёным ржанием и именуя «эротической традицией в русской литературе» (кандидаты и доктора, а разницы между эротикой и по­хабщиной никак не уразумеют). Виктор Ерофеев, холод­ное, циничное литературное ничтожество, читается во всеуслышание по радио и возводится в мэтры «постмо­дернизма» (на ЛенТВ у него есть двойник — Сергей Шолохов, тоже очень крупный сегодня деятель). Вся новая «элита» — от «крайне левого» и крайне са­модовольного Бориса Парамонова (радио «Свобода», «Не­зависимая газета», далее везде) (…), от 30-летнего Дмитрия Галковского, от бойко-пёрых эмигрантов Вайля и Гениса (умопомрачительная книжка «Родная речь», рекомендованная в качестве «по­собия» самим Мин-вом просвещения) до отечественного Л. Агеева (прошлогодний «Литобоз») — дружно поливают грязью «великую русскую литературу» (так и пишут — в кавычках), придумали забавную аббревиатуру ВПЗР — ве­ликий писатель земли русской — всё это с тем же востор­женным ржанием: и всё это за то, что русская литература слишком учила, и вообще — учила чему-то, тогда как на самом деле учить — это тоталитаризм, а мы все свобод­ные люди, литература же — не более чем искусная игра, ни к чему не обязывающая.(...)  Ваш В. Непомнящих»[4]

Астафьев, то восхваляя, то осуждая лихие девяностые, порой судит и себя, литератора; тогда слышатся исповедальне-покаянные мотивы, присущие истинно русским художникам: «Дорогой Володя! (Болохов) (...)Более того, я вот и сам понял, что ныне делаю тоже «антилитературу» (не о сквернословном ли романе «Прокляты и убиты» речь. – А.Б.), и какое-то время она будет царить в российской словесности, и хорошо, если какое-то время, хорошо, если великая культура прошлого выдержит её на­кат, а будущая жизнь будет так здорова и сильна, что устоит перед ее страшной, разрушительной мощью. (…) В. Астафьев».[5]

Писатель, видимо, постигая Святое Писание и Священное Предание, засомневался в духовной ценности дольнего (земного) писательского слова перед горним (божественным): «Я вот недавно задумался и впервые для себя осознал: работа-то наша писательская — греховная. Есть главная мораль, от Бога идущая, Евангелие, Библия, — вечные постулаты. А мы переиначиваем, искажаем эти постулаты на свой манер. Неумело, коряво подменяем слово Божие навязыванием каких-то своих личных моралей. Другой бы человек Библию почитал, ума набрался, а он сколько времени теряет, мою, например, писанину перелопачивает. Вон уж несколько чудаков позвонили: «Виктор Петрович, все ваши пятнадцать томов прочитали!» Это ж сколько я умов нагрузил! От созерцания истинных ценностей отвлёк… »[6]

*    *    *

Добрый мой приятель, красноярский писатель Александр Щербаков по-дружески общался с Виктором Петровичем, горячо любил Астафьева допереворотного, тяжело переживал, глядя, как великий художник на склоне лет сжигал то, что любил и возлюбил то, что сжигал.  Впрочем, писатель, похоже, очнулся, раскаялся и воскликнул: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного…» И когда я послал Александру Илларионовичу нынешние заметки в их изначальном, кратком виде, тот написал мне по поводу своекорыстный суеты вокруг Астафьева – и здравого, и покинувшего земную обитель: «Здравствуй, дорогой Анатолий! …Твою статью об Астафьеве прочитал с огромным интересом, подивился ещё раз полному совпадению наших вкусов и пристрастий, в том числе в оценке Астафьева, "раннего" и "позднего". Тут я твой единомышленник даже не на сто, а на всю тысячу процентов. Только ты оказался мужественней меня и всё высказал более прямо, а я не решился. Да теперь уж и интерес потерял "к теме", хотя через десять дней ему в Красноярске, на берегу Енисея, откроют памятник. Власти с готовностью выделили на это большие миллионы и делают все с какой-то спешкой, видно, хотят поскорее выдать его за своего, получить в нем лишнюю опору своей разрушительной "правоте"... Если интересно, посмотри мои заметки о нем, написанные года три тому и напечатанные сперва… младшим Куняевым [в «Нашем современнике»], а нынче полностью тем же Сукачевым [в журнале «Дальний Восток»]. С искренним уважением, твой единоверец Александр Щербаков. 2009 год».

Да, культ Виктора Астафьева в Красноярске ныне столь велик и отмашист, что уже, кажется, нет музея, нет библиотеки в городе, где бы Виктор Петрович не был запечатлён классиком русской литературы. А что уж говорить о родной писателю Овсянке, о соседнем городке Дивногорске… Вот и педагогическому университету дано его имя, и вырос на енисейском берегу величавый памятник, силуэтом смахивающий на тьму памятников Ленину, где Ильич – на революционном ветру, голоуший, в широко распахнутом пальто…

Возможно, угнетали христианский дух писателя безумные славословия, коих святые отцы страшились пуще полымя; убегали от похвал в пещеры, пустыни и таёжную глухомань, чтобы, упаси Господи, не искусил бес тщеславия. Святые угодники денно и нощно помнили божественные глаголы Христа, омывшего ноги ученикам: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою». (Мк. 9, 35). А святой и преподобный Иоанн Лествичник писал в боговдохновенном творении, повеличенном "Лествица": «Тщеславный – есть идолопоклонник христианский. На взгляд он чтит Бога, а на деле более старается угодить людям, чем Богу...  Люди высокого духа сносят обиду благодушно и охотно; а слушать похвалы и не ощущать никакой приятности могут только святые и непорочные... Когда услышишь, что ближний или друг твой бранит тебя заочно или и в глаза; тогда покажи любовь, похвалив его... Кто превозносится природными дарованиями – тонким умом, высокою образованностью, чтением своим, приятным произношением и другими подобными качествами, которые легко приобретаются, тот никогда не достигнет сверхъестественных благ. (…) Когда хвалители, или, лучше сказать, обольстители наши, начнут хвалить нас, немедленно приведём себе на память множество беззаконий своих и найдём, что недостойны мы того, что о нас говорят, или что для нас делают…».

Святые, да и боголюбивые, богомольные, благочестивые христиане, боялись славословий о своих духовных подвигах, а служители искусства, увы, без славословий вянут на корню, а при восхвалениях скромно опускают глаза долу; и бес тщеславия, обнявшись с бесом сребролюбия, толкает искусников на хитрости и подлости, когда разгораются порочные премиальные страсти, когда надо лукавством обойти соперника, даже, случалось, и более талантливого. Премиальные деньги не пахнут; хотя …на своей шкуре испытал… премиальные страсти сталкивают лбами писателей, да так, что искры летят по Руси.

 Слушая святых отцов, я думал: «Рабу Божию Виктору не столь восхваления потребны, сколь искренние молитвы ближних, чтобы вымолить грешную душу, а на земле памятником была бы не статуя в духе ленинских, а многотомная антология сибирской народной прозы, поэзии, созвучной народному духу и народному слову Виктора Астафьева…»

Разумеется, писатель художническим талантом вполне заслужил почтение земляков; и это для читающей России благостней, чем, если бы эдакий культ, словно языческую кумирню, искусственно, рекламно, на деньги грабителей державы, мордоделы сшили белыми нитками очередному «гению» из русскоязычных временщиков, поносящих русских и эту страну, готовых со дня на день, прихватив награбленное, дать дёру в забугорный утробный рай. Народная власть славила талантливых русских писателей на всю планету; либеральная же власть, чтобы была не в силах замолчать былые советские таланты, кинулась сломя голову славить чуждых русскому духу, русскоязычных инородцев, словно все российское искусство второй половины прошлого века на них и держалось.

Помню, телевиденье захлебывалось от славословия в юбилей Высоцкого, перебирало его любовниц, подробно толковало о наркомании и пьянстве искусного барда и богемного актера. А в юбилей талантливого, русского народного поэта Николая Рубцова на телевиденье – тишина; случился и юбилей гениального русского композитора Георгия Свиридова – опять тишина. Невольно рождается вывод: не любит российское телевиденье русское, народное искусство… Юбилеи выдающихся деятелей русского искусства проходят тихо, народу не слышно; так же  тихо, без величавых песнопений в телевизоре проходили бы юбилеи Астафьева и Распутина, если бы енисейский писатель в мрачные девяностые годы не послужил либерально-западнической власти, сокрушавшей Красную Российскую Империю, если бы ангарского писателя в последние десятилетия не окружали властвующие либералы, разумеется, уже не оголтелые, не митинговые русофобы, как при Ельцине, но и не русофилы, – эдакие потайные западники, что, краснея, потея от натуги, лукаво постреливая хитрыми глазками, фальшиво голосят патриотические гимны. Эти либеральные властители дум и дурковатые русаки, поющие им в лад, решили: упокоились знаменитые советские деревенщики, и можно радостно пропеть заупокойную молитву русской народной литературе, ибо отныне к власти окончательно придёт книжная, русскоязычная, вольно ли, невольно впадающая в русофобию.

Либеральные властители дум скрепя сердце терпят и вынуждены терпеть русофила Личутина, ибо творчество его по силе исторических, народных картин, по силе узловатых, сложнейших русских натур, пожалуй, и превосходит творчество вышеупомянутых советских деревенщиков. Так же либералы с мучительными вздохами терпят и Проханова, мощного мыслителя во всякой строке, красного империалиста и милитариста – трудно вообразить русского писателя, более популярного в читающем мире. 

Но властители дум уже не потерпят ни одного русского народного писателя, даже если произведения того полноправно встанут в ряд с избранными произведениями деревенской прозы прошлого века.

Костеря на чем свет стоит поверженную народную державу, где люди прозябали в нуже и стуже, в страхе и рабском труде, похваливая буржуазные сытые, светлые годы, тем не менее, в завещании Астафьев, до смерти истерзанный противоречиями, вдруг земно кланяется рабоче-крестьянским временам, проклинает нынешние буржуйские: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного»[7]. (Выделено мной. – А.Б.) Да, времена были добрые, созидали народы России рай на земле, жаль, что без Бога, отчего бесы искусили народ западными благами и обратили державу в буржуазный ад…

Раб Божий Виктор ладился предстать пред Богом на страшном судище; и, может, в душе звучала просительная ектинья: «Прощения и оставления грехов и прегрешений наших, у Господа просим…. Подай, Господи… Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати, у Господа просим…  Подай, Господи… Христианская кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны, и добраго ответа на страшном судищи Христово, просим… Подай, Господи…» И, похоже, раб Божию желал, чтобы накануне рождения для вечной жизни земные страсти и похоти угасли в душе, стихли вокруг его писательского имени. Просом просил писатель, Христа ради умолял: «…Не делать из похорон шуму и содому; если священнослужители сочтут достойным, пусть отпоют меня в ограде моего овсянского дома. (…) Пожалуйста, не топчитесь на наших могилах и как можно реже беспокойте нас. Если читателям и почитателям захочется устраивать поминки, не пейте много вина и не говорите громких речей, а лучше молитесь. И не надо что-либо переименовывать, прежде всего, моё родное село. Пусть имя моё живёт в трудах моих до тех пор, пока труды эти будут достойны оставаться в памяти людей. Желаю всем вам лучшей доли; ради этого жил, работал и страдал. Храни вас всех Господь!  Виктор Астафьев. 2 августа 1992 г. Красноярск-Академгородок».^[8]

Не погружая книгочея в грешное унынье, завершу заметки не за упокой, а во здравие: коли выживет боголюбивая, человеколюбивая, природолюбивая русская душа, то вздохнёт с любовью и состраданием, ведая о терзаниях и метаниях писателя, запечатлённых в письмах, публичных речах и поздней прозе; но душа читательская будет тайно плакать и тихо ликовать, постигая талантливые сочинения Виктора Астафьева, воспевающие любовь к ближнему, что предтеча любви ко Всевышнему, воспевающие любовь к русской природе, дивному Творению Божию.

1998, 2017 годы