Верноподданнический очерк о Ельцыне – ложка дёгтя в бочке мёда, черпаком же стали поздние злые сочинения, и переписка, собранная в особый том, где Виктор Петрович и его соратники так круто расправились с родным народом и русскими писателями, что в иные времена эдакий гнилой русский народец и эдаких поганых писателей скопом бы прислонили к стенке, щербатой от пулевых ранений, в подтёках русской крови. Письма, статьи, главы поздних сочинений, где гневно обличается родное простолюдье, а заодно и глашатаи русского национализма, словно выражены прозападным либералом, которого бы сам Астафьев в прошлые годы намалевал такими угольными красками, что померк бы даже философствующий циник, жуткий тип Гога Герцев из повествования «Царь-рыба». Уж так бы Виктор Петрович изукрасил чужебеса западника, словно вымазал бы дегтям ворота окаянной блудницы. Обличая родных и близких, Астафьев, уже знакомый с Благой Вестью, ведал же заповедь Христа: «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете». (Лк.6:37) Да и помнил писатель, что Пушкин, проповедуя русский дух в родной словесности, «…милость к падшим призывал...», а потом и молился, прежде чем, очинив гусиное перо, окунуть его в чернила: «…велению Божию, о муза, будь послушна... "

Словом, не всё в собрании сочинении собралось равноценное по духу и слову; может, то, что писатель высоко возносил в честолюбивом воображении, не коснулось читательских душ; и наоборот, сочинения, кои дешево ценил, народ, читая, ликовал и плакал слезами, очищающими душу, – «блаженны плачущие, ибо они утешатся». (Мф.5:4)  Увы, случается, и писателю не дано знать, как его слово отзовётся; разве гадал Антон Чехов, что крещённый люд, не осилив смутных пьес, вдруг примет в сострадательную душу простенький сказ про горемычного Ваньку Жукова…

Хотя в пятнадцати томах далеко не все сочинения шедевры, но и достаточно произведений …вспомним «Последний поклон», «Царь-рыбу», «Оду русскому огороду»… благодаря которым Астафьев справедливо украшает череду выдающихся русских писателей второй половины ХХ века, где Шергин, Шукшин, Абрамов, Носов, Белов, Распутин, Личутин, коих критики нарекли «деревенскими» писателями.

Вошли в собрание сочинений и последние произведения Виктора Астафьева, где много жестокой правды жизни, – произведения, что, по суждениям даже иных почитателей Астафьева, в духовно-нравственном и художественном отношении уже не взошли до вышепомянутых талантливых сочинений, ибо не в голой правде лишь, злой и мстительной, величие художественного произведения, а ещё и в том, смог ли писатель вообразить в душе народно-православный идеал, смог ли отобразить идеал высоко и ярко, словно в проповеди боговдохновенного святого старца, дабы идеалу сему подражали ныне и завтра жители грешной земли. А голая правда, что?.. ничто!..

Русский народ, не дикарь с дубиной, уже в древние языческие времена ведал нравственные идеалы, по духу уже близкие православно-христианским, и воплощал идеалы в легендах, мифах и сказках.  Иванушка-дурачок, – простой и безсребренный, чудной и чудный, отдающий прохо­жему …хоть эллину, хоть иудею… последнюю рубаху, – вот русский национальный идеал, вот предтеча святых юродов во Христе, подобных Василию Блаженому, коим на Руси возводили храмы; вот образ богоносного русского народа, являющего собой мировую совесть и безкорыстную, безмерную любовь к Богу. Иванушка-дурачок так напоминает читателю русских сказок убогих, живущих у Бога Христа ради; Иванушка и ближних-то любит, словно по заповеди Христа, больше, чем себя самого, хотя и не трубя о сем на перекрестках улиц, ибо «когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видищий тайное, воздаст тебе явно». (Мф.6:3,4)

Не во грех художнику обличение родного народа, ежели обличает с любовию сострадательной, с готовностью оборонять народ, не жалея живота; бранить ближних можно и от великой, болящей любви к ближним, от ярого желания, чтобы ближние жили не в земных похотях, но ради спасения души – в смирении, покаянии, благочестии, благодеянии Христа ради. Сын, со слезами любви обличая мать, заблудшую в грешном мире, не уничижает мать, но спасает, ибо и святые отцы обличали народ; откроем «Паисиев сборник» и вонмем: «Слабо живут, не слушая божественных словес; но если плясцы или гудци или какой иной игрец позовет на игрище или на какое сборище идольское, то все туда идут с радостью – а во веки мучимы будут – и весь тот день проводят на позорищах. А идти в церковь и чешемся, протягаемся, дремлем и говорим: то дождь, то студено или иное что, и все то кажется нам препятствием. А на позорищах нет ни покрова, ни затишья, и ветер шумит и въялица, но все сносим, радуясь, и позоры делаем на пагубу душам. А в церкви и покров и заветрие дивное, а не хотят идти на поучение, ленятся».

Выше помянуто обличение –  Христа ради, лишь во спасение души падшего; иначе обличал простолюдье простолюдный писатель в письмах, речах, статьях и художественной прозе: Повторю обвинение, ставшее крылатым: «…Что от них ждать, от наших трудящихся, давно уже впавших в рабский маразм и годных орать в бане, в огороде иль за пьяным столом… Виктор Астафьев».[1] «…Дорогой Саша (Михайлов). (...) В сущности, при  всеобщем-то образовании, порой и "высшем", но без Бога в сердце и без царя в голове, народ наш остался ещё  более невежественным, чем это было в царской  безграмотной России… Твой Виктор». ^[2]

С зачином мысли, слегка славянофильской, можно бы и согласиться, коли не приписка про народ «царской безграмотной России», из чего вытекает, что народ русский, создавший необозримое и сверхгениальное устное поэтическое и прочее искусство, святыми отцами повеличенный богоносным, жил невежественно в царской России, в советской же впал в пущее невежество.

Наперебой подпевали Астафьеву литературные причиндалы, что пытались просиять, посиять в Астафьевском сиянии, по пути и зашибить копейку на восхвалении енисейского класскика. В письме его соратника, смутного …похоже, затаённо либерального… русскоязычного писателя Михаила Кураева с помощью Чехова, увы, мало добра высмотревшего в русском простолюдье, изуверски изощрённо оправдывается русофобия, и русские вдруг величаются свиньями: «…Я тут давно задолжал питерскому журналу «Звезда» статью о Чехове. Никак не мог «разродиться». Увидел памятник в Красноярске, сел и написал. (…) Решил показать это сочиненьице Вам. Естественно, перечитывая письма Чехова с ощущением близости Астафьева, натолкнулся на его «русофобию», как он нашего брата костерит, и никто из высокоумных и бдительных, м. их е. (Здесь питерский книжник, подыгривая Астафьеву, вводит подзаборный мат, где святотатски хулится и мать всякого человека, и Божия Мать. –  А.Б.), – не спешит спасать русских  от Чехова! Теперь, когда в моём присутствии начинают говорить об «обидчике» малых сих Астафьеве, я задаю вопрос: как бы вы отнеслись к человеку, писателю, который назвал бы людей целой нации свиньями? Ну, тут начинаются танцы индейцев — «Гнев», «Негодование», «Позор на его голову». Я им цитирую Чехова и предлагаю заняться его воспитанием немедленно. Вот как полезно перечитывать классиков… Ваш  Миша Кураев»^[3]

Вторит Кураеву и некий Миронов: «…Народ [русский], в рабстве пребывающий, не может быть великим. (…) В. Миронов». Виктор Петрович соглашается: «…В России настоящей демократии никогда не было, и вряд ли в обозримом будущем она у нас появится. Демократию надо выстрадать (...) Для этого надо быть зрелым народом»^[4].

Читая безжалостные обличения человека, и особо недозрелого, невольно вспоминаешь помянутые выше слова Личутина: «И за что Вы, Виктор Петрович, не любите народ русский?!» Об этом со скорбью говорят Астафьеву его бывшие почитатели, и письма их, как ни странно, тоже включены в собрание сочинений.

 «… В  одном не могу с Вами согласиться. «Что за чудище человек-то!» – восклицаете Вы. Да, чудище он бывает, конечно, обло, озорно и пр. – но не всякий же, не каждый. Не мне Вам рассказывать (…)  - каков он, человек, бывает непостижимо хорош. (…) Это Вы совсем не правы, что Господь обрёк человека на гибель; тогда зачем было создавать его? (…) Жалеть их надо, этих чудищ, уже и за то, что они чудища, ведь они уже в себе, в душах своих носят готовый ад, сами себя к нему готовят, как их не жалеть. (…) Жалость возвышает человека. (…) Ваш В.Непомнящий».[5]

«… В своём письме Вы опять никак не отрицаете тех моих обвинений в нелюбви к России и русскому народу, которые Вы публично высказывали и высказываете, в расхождении на этой почве с «[Нашим] современником», Распутиным, Беловым, Крупиным, Бородиным, которые совсем недавно были Вашими ближайшими друзьями и единомышленниками. (…) Ваш Куликов».[6]         

 «…Уже в публикации «Огонька» (июль-93) я услышала «нотки» голоса совершенно другого человека, а потом - примитивно-пустотелая рекомендация с телеэкрана: «Работать надо!..» Виктор Петрович, у нас на Руси это делатъ умеют, как умеют и эксплуатировать этот труд. Да, Вы варварски ранили «мальчика в белой рубашке».  Не знаю – ожил ли он? Ну да Бог Вам судья. Прощайте, писатель Астафьев. Августа Михайловна Сараева-Вондарь».[7]

*     *     *

Николай Гоголь в исповедальной повести «Выбранные места из переписки с друзьями» по сути отрёкся от своей обличительной поэмы «Мёртвые души», где русский народ, по Достоевскому богоносный, – скопище безпросветных, моральных уродов, над коими писатель не по-христиански безжалостно и гениально насмехается. Слава Те Господи, Николай Васильевич в прощальной повести-плаче выразил покаяние, как, думаю, и в церковных исповедях; а покаялся ли в подобном безжалостном обличении  Астафьев?.. Может, и покаялся на смертном одре, когда лежал под святыми ликами и ожидал… рождения для вечности.

Достоевский возглашал: живописно обличая народ, утопающий в похотях земных, писатель, живописуй и покаяние ради спасения; запечатлей благочестие и праведника, без коего село не стоит, ибо, словно иерей либо архиерей, ответишь перед Богом за все души, в кои посеешь зерно писательского слова. «Простец согрешивший за одну только свою душу даст ответ Богу, а иереи будут истязаны за многих, как нерадевшие о овцах, с которых собирали млеко и волну (шерсть)...» (Из Духовного завещания святителя Митрофана Воронежского). 

Да, всякий смертный ответит пред Господом за своедушные грехи, а писатель ещё и за грехи книгочеев, коих искусил, скажем, равнодушием к ближнему и Вышнему; а посему воспетая обличителями правда жизни …а и правда ли полная?..  правда жестокая, тупиковая, – богопротивна, ибо засевает в читательские души лукавые и хульные помышления от окаянного сердца и помрачённого ума, грешное унынье, апатию, отчаянье, разочарование даже в братьях и сестрах во Христе. Вспомнилась лихая надпись на заснеженном окне полупустоачего, полуночного автобуса: «Чем больше я гляжу на людей, тем больше мне нравятся собаки…»; и подумалось: «Вот так же, глядя на земляков, мыслят и некие писатели, коли выстудилась лихими ветрами любовь и сострадание, прощение и снисхождение к ближним. А Господь что говорил?.. а Господь умолял: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. (Лк. 15, 12-13); «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».  (Мф. 5:44)»

Увы, ожесточилась писательская душа, глядя на падших соотечественников; увы, трудно отыскать в закатных произведениях Виктора Астафьева героев, достойных подражания, не говоря уж о идеалах. Благо, что ранее писатель искренно и нежно воспел бабушку в «Последнем поклоне»; а бабушка, подобно старухе Анне из «Последнего срока» Валентина Распутина, нравственно идеальна на фоне нынешнего молодняка, увязшего в тине пороков, воспетых и вознесённых в земные радости. Читаешь Астафьева и чуешь, ранние произведения писатель рождал с любовью, порой и опечаленной, поздние – с тяжёлым  сердцем, с обидой и гневом даже на родной народ.                

Повинив Астафьева в охлаждении любви к ближнему, вдруг спохватился: а имею ли я моральное право эдак судить писателя?.. Вспомнились слова Петра Краснова, чтимого мной прозаика, вставшего грудью за Астафьева: «Что касается политики, то тут я, Виктор Петрович, на одном стою, одно говорю соратникам, да и всем: мы Астафьеву не судьи, мурцовки не пробовали и не надо его трогать. (…) Ваш Пётр Краснов»[8].

Не о писателе, но о писательских идеях народ будет судить в земное и загробное обитание властителя дум; это право читателя, критика, историка и литературоведа, даже если те и не хлебнули мурцовки. Испокон литературного века хлебнул мурцовки не наделяло человека, а тем паче сочинителя полномочиями безжалостно судить родной народ. Фёдор Достоевский вдосталь хлебнул горя горького; если и не воевал, как Виктор Астафьев, то пережил не менее жестокие испытания: мука ожидания казни, потом каторга, где нагляделся на подлых каторжан, на воров и душегубцев, настрадался от них, будучи натурой болезненно чувствительной, нервной, мучительно переживающей окружающий мир. Но, описывая правду каторги в «Записках из мёртвого дома», Фёдор Михайлович, говоря по нынешне, не утонул в безпросветной «чернухе», как Астафьев в романе «Прокляты и убиты», а, будучи боголюбивым и человеколюбивым, нашёл в душе силы для любви и сострадания к ближнему, даже и нравственно больному, увязшему в грехе, и там, среди падших, высмотрел и воспел людей, в душах которых, словно в разбойнике Кудеяре, пробудилось раскаянье и дремавшая любовь к ближнему и Вышнему. Да и в других произведениях, откровенно показывая ужасы нищенского бытия и бездонную бездну падения русского человека, что мечется меж Богом и мамоной, Фёдор Достоевский воспел и такие занебесные взлёты русского духа, какие  не снились европейскому обывателю, озверевшему в погоне за хлебом единым и поганым зрелищем и разомлевшему в тупой сытости. Достоевский понимал, что назначение искусства, если оно не от искуса лукавого, не столь в описании жизненной правды …лишь обличением  доброго семени в душе не посеешь… сколь в создании идеала, в изображении праведника, без коего мир погибнет, подобно ветхозаветным городам Содому и Гоморре, насельники коих, забыв о Боге, о праведной жизни, утопали в поганых похотях.

Пренебрегая правдой жизни ради утверждения христианских заповедей в миру, уходя от смуты души своей, Достоевский, случалось, и выдумывал молитвенных праведников, вроде Алёши Карамазова либо князя Мышкина, какие, похоже, не обитают в миру, спасаются в глухоманных скитах и диких пустынях. Сочиняя юродивых праведников, Достоевский полагал, что писателю надо изображать русского человека и натурального, и каким он по Божию промыслу мечтает быть; а в боговдохновении русский – блажен и свят и породил великую святость, отчего и повеличался богоносным. Сочинение идеала, конечно, не означало уход от правды жизни, но творческая мудрость художника таилась в том, чтобы голая правда жизни не заслоняла праведника, не топила идеал в мусорном потоке запечатлённых страстей и похотей.

 Виктор Астафьев в поздних произведениях, сознательно ли, безсознательно, художественный талант утрудил не для воспевания праведника, а на суровое обличение народа, отчего в слове рухнула живописная гармония Света и Тьмы, и проза стала утрачивать былое народное любомудрие, свет и красу. В обличительных речах и письмах Астафьева словно выстудилась на лихом и ветреном перевале веков былая сострадательная любовь к ближним, и даже родным деревенским.  А ведь и по сочинениям, посланиям, прилюдным речам писателя дотошные историки будут судить о русском народе, попутно и о литераторах второй половины ХХ века. И в лад иным Астафьевским суждениям грядущие поколения русских могут и поверить, что родной народ – тупой, хмельной и ленивый, а Валентин Распутин – русский фашист и юдофоб, а гениальный писатель Владимир Личутин – и вовсе потешное недоразумение в литературе. А не будет ли то искажением русской истории и русской судьбы?! Обретя эдакую правду о родном народе, не застыдится ли читатель родного народа и русскости своей? Упаси Бог, но о сем веками мечтали враги Земли Русской...