На моей памяти, пожилой мужик прихварывал, а помереть не мог, работа не давала; до девяносто пяти лет срочная работа держала – плотник же, нарасхват: внуку, свату, брату – всем надо избы срубить со стайками и банями, а потом сподобиться и возвести храм сосновый… Астафьев, мужик усидчивый, славился редкостным писательским трудолюбием; и может, потому Спас и даровал изрядный век мужику, раненному, контуженному, вдосталь хлебнувшего фронтового лиха, чтобы мужик, вспахав, заборонив и засеяв поле живым словом, собрал и щедрый урожай, а говоря проще, завершил труды над пятнадцатью книгами.

На исходе Овсянкинских чтений писательской братии и вручили роскошно изданное собрание сочинений Виктора Астафьева в пятнадцати томах. О ту лихую, голодную пору для иного, даже известного, но не либерального писателя издать простенькую книжонку, хоть в мягком переплёте, смахивало на чудо; а уж о собрании сочинений, кажется, даже именитые робели мечтать. Но ложка дёгтя портит бочку мёда, а посему жаль, что Астафьеву для издания роскошного пятнадцатитомника пришлось сочинить …а может, вымучить?.. и включить в собрание верноподданнический очерк о том, как приезжал в Овсянку Борис Ельцин, которого русский народ о ту пору уже «повеличал» Паханом, что бросил Российскую Империю на разграбление и растерзание доморощенным и забугорным мародёрам, утопившим народ в крови и слезах. По Астафьеву же Ельцин, яко ангел, замордованный русским народом, «давно уже впавшим в рабский маразм». Вероятно, и в прошлом веке пели оды советским вельможам известные писатели – пели из великого почтения, пели из корысти, из подобострастия, но странно было слышать подобное от Виктора Астафьева, гордого и вольного, с бранью проводившего былую Народную империю, что в люди вывела его, сермяжного мужика, вознесла из деревенской грязи в мировые князи.

 «...На этого дядю (Ельцина – А.Б.) валить все грехи, который имел глупость возглавить вконец расшатанное, насквозь прогнившее, в большевистской помойке протухшее общество, ныне легко – сам разрешает. (...) Трудящиеся жаловались потом, что, вместо того, чтобы «поговорить по-человечески», я их чуть ли не матом крыл. Ну и пусть, что от них ждать, от наших трудящихся, давно уже впавших в рабский маразм и годных орать в бане, в огороде иль за пьяным столом. (Выделено мной. – А.Б.) В рассказе о приезде президента в Овсянку я упустил одну важную для этого издания решающую строку. Надо и пора, и тут к месту написать о том, что было в самом конце разговора с президентом. Уже мы поднялись и пошли было из библиотеки, как президент приостановился и спросил меня: «А что у вас с собраньем сочинений, Виктор Петрович?» – «А ничего, лежит. Денег нет, важные спонсоры, не нача дела, слиняли». – «Ну, как же так, отчего же не обратились в правительство, ко мне, нако­нец, у нас же есть федеральная программа по культуре, мы бы вас туда включили. Это никуда не годится, издают чёрт знает кого, а вас-то, вас-то...». — И на ходу уж указание управделами: «Записать?». (…) Откуда Ельцину стало известно о моем собрании сочинений? Не знаю. Нашлось несколько деятелей из местной руководящей братии, которые якобы ему «подсказали». (...) Читает ли президент? После таких «интеллектуалов»-вождей, как безграмотный Хрущев и самовлюблённый Брежнев, ко­торому из-за любования собой не до книг было, и Горбачев, и Ельцин кажутся куда как развитыми людьми. Один момент из встречи прояснил, что в семье Ельцина книжки читают, это и Наина Иосифовна подтвердила моей жене, и дочь Ельцина Тать­яна. Ещё когда мы были в школе, и я толкался в коридоре средь народа, около меня возникла молодая, кого-то мне напоминаю­щая женщина с книгой в руках. Мне на ходу, на скаку совали книги и какие-то листки для автографа, и я подумал, что этой женщине тоже автограф надо, но раз не подходит, не лезть же мне самому к ней. И вот, когда в библиотеке уже закончилась встреча, и мы гурьбой повалили на выход, из гущи любителей автографов выступила та самая молодая женщина, что томилась в школе, и попросила подписать ей книгу. Я спросил, занеся руч­ку над книгой: «Кому?» И она сказала: «Татьяне Ельциной». (Это о «тихой и скромной» Татьяне Ельциной, которую в патриотической печати обвиняли во многих прегрешениях перед Россией. – А.Б.)  Я пишу всё это в тот период, когда Россию снова охватила смута, и кто только не поносит Ельцина и не желает ему погибели. Всё это по-нашенски, по-русски, и всё это напоминает мне басню бессмертного, всегда своевременного батюшки Крылова, о том, как могучий Лев (Ельцин. – А.Б.) ослабел, заболел и всё зверьё (народ России. – А.Б.), что трепе­тало перед ним, давай его облаивать, лягать, пинать, оплёвывать. Видит Лев, и Осёл (русское простолюдье. – А.Б.) в числе других целится его лягнуть, и тогда он взмолился, воззвал к небесам, чтоб те поскорее послали ему смерть.  Не по силам ему, оказалось, тащить телегу в гору на одном колесе, остальные колеса промотали, пропили, растащили, надорвался от тяжести, ему неподъёмной. Но в пору не нашлось более такого безумца, который бы так храбро подставлял свою спину под российский тяжкий воз...»[1]

Ельцин рвался к власти, а потом грозился лечь на рельсы, если цены на продукты и товары первой необходимости повысятся; но цены так выросли, что голодный народ забегал в магазин, как в музей здорового питания. А Борис Николаевич на рельсы не лег; но с той поры все рельсы, брошенные, заросшие дурнопьяной, лихой травой, стали дразнить «ельцинскими». А горбачёвско-ельцинское время я эдак прописал в очерке «Спасите души русские»:

«…С надеждой на отца народа, Помазанника Отца Небесного и выживает простолюдье, а то и просвета в ночи не зрело душевными очами; под звериное рыканье кремлевского самозванца, самохвала полтора десятилетия холопы тьмы и смерти похабили и грабили Россию, уже, вроде, лежащую на смертном одре под святыми ликами; хитили воры российское добро, что отичи и дедичи кровью и потом добывали, и для содомской утехи и потехи изгалялись, нетопыри,  над русским словом, древлим обычаем и  отеческим обрядом, чтобы народ и голодом-холодом уморить,  и душу народную вынуть и сгноить. О ту злосчастную, лихую пору смешно и грешно было бы стучаться в кремлевские ворота с народными бедами; се походило бы на то, как мужики из оккупированной смоленщины и белгородчины пишут челобитную германскому наместнику, лепят в глаза правду-матку и просом просят заступиться: мол,  наше житье – вставши и за вытье, босота-нагота, стужа и нужа; псари твои денно и нощно батогами бьют, плакать не дают; а и душу вынают:  веру хулят, святое порочат,  обычай бесчестят, ибо восхотели, чтобы всякий дом – то содом, всякий двор – то гомор, всякая улица – блудница; эдакое горе мыкаем, а посему  ты уж, батюшка-свет, укроти лихоимцев да заступись за нас, грешных, не дай сгинуть в голоде-холоде,  без поста и  креста, без Бога и царя…  Повеселила бы мужичья  челобитная чужеверного правителя, сжалился бы над оскудевшим народишком, как пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву…»

Астафьев же продолжал скорбеть о тяжком ярме, кое Ельцин напялил на свою покорную воловью шею: «…И потом, почему это ныне все торопливо и оголтело клянут президента за то, что он не вывез нас в гору на изломан­ной телеге. А мы-то, мы-то все, населяющие эту давно уж забедованную землю, чем ему помогли? Мы-то оказались ли готовы тащить сверхтяжести на себе? Нет, свободу слова, действий, предоставленные возможности хозяйствовать и распоряжаться собой мы употребили на грызню, растащиловку, пьянство, раз­гильдяйство. Надо бы и пенять больше на себя, нет, нашли козла отпущения. (...)"Не судите, да не судимы будете" следует помнить – история рассудит и нас, и Ельцина, и время. (…) Виктор Астафьев. Июль 1998 г.».[2]

Позже Виктор Петрович так вспоминал Ельцинское гостевание в Овсянке: «…После одной из таких встреч кое-кто из односельчан на меня обиду затаил. Это когда Ельцин в Овсянку приезжал. Принимали его хорошо. Блинами накормили. Побеседовали. Когда шли с президентом к Енисею — народ вокруг ликовал, рукоплескал ему. Проводил я его, возвращаюсь к теплу, в избу, слышу: мужики ропщут и мне претензии как бы высказывать начинают. Я был утомлён многолюдьем и с раздражением сказал этим храбрецам: «Что же вы, страдая холопским недугом, высказываете храбро все мне, а не только что отбывшему президенту? Из всех вас одна Кулачиха достойна уважения, она умеет бороться за себя!..» Кулачиха эта оттёрла охрану плечом, да как была в куртке из обрезанного дождевика, так и ухватила под руку президента. Милиция и охрана в ужасе! А я слышу, как Кулачиха все твердит и твердит свое: «Пензия! Пензия! Пензия!» Еле её оторвали от Ельцина. Ну, трудящиеся, после того разговора со мной, жаловались потом, что, вместо того, чтобы «поговорить по-человечески», я их чуть ли не матом крыл. Ну и пусть! Что от них ждать? Годны что ли только орать в бане, в огороде иль за пьяным столом?..»[3]

Писатель, сочиняя хвалебную оду Ельцину, хмельно и безумно царящему во Кремле, не бередя душу народными бедами, словно видом не видывал, слыхом не слыхивал, что из ста пятидесяти, сто миллионов русских людей разом безпросветно обнищало, что народ гиб, как на войне, проклятой им. Но в Отечественную войну народ по Астафьеву был жертвой бездарных и безчеловечных военачальников, начиная от Сталина и кончая полковыми командирами, ныне же сам верховный начальник Ельцин стал жертвой бездарного и безчеловечного русского народа. Вот такой очерк в послесловии собрания сочинений, слишком сладкопевный для Астафьева; но, похоже, таков был уговор с либеральной властью, гласный ли, негласный, такова была и цена пятнадцатитомника.

Накануне расстрела Белого дома, что, разумеется, случилось по велению Ельцина, Астафьев хлопочет за Бориса Николаевича: «Ничего другого не остаётся, как идти и голосовать за президента Ельцина — в нём пока единственная надежда на мир в России»[4].

Либерально-буржуазная власть высоко и обильно оценила писателя за поддержку: премия «Триумф» Бориса Березовского (1991); Государственная премия Российской Федерации за роман «Прокляты и убиты» (1995); Пушкинская премия фонда Альфреда Тепфера (ФРГ; 1997); орден «За заслуги перед Отечеством» II степени (28 апреля 1999); Государственная премия Российской Федерации (2003 — посмертно); премия Александра Солженицына (2009 — посмертно).